Восход над фортом Последней надежды

Восход медленно заливал мир мутной, багровой краской, разъяренное око солнца чужой земли всходило далеко на жестоком востоке, утопая в блеклых тонах пылевой бури.

Форт Последней надежды медленно пробуждался. Или скорее восставал ото сна. Несколько десятков сильных, но до крайности изможденных людей поднимались с войлочных одеял, почти тут же, на месте, облачались в доспехи, наскоро, не обращая внимания на вкус, завтракали гнилой солониной и сухарями, полными песка и кремневой твердости.

Рассвет застал брата Луи на крепостной стене. Уже третий день командир отряда арьергарда разбитого воинства кругоносцев не знал сна. Он обходил усталых дозорных, в самые темные часы пустынной ночи вынужденных почти висеть на своих копьях, чтобы не свалиться с недосыпа, или просто стоял, как сейчас, на крепостной стене. Спать было бы преступно.

Чуть реже он обходил жалкие руины крепости какого-то пустынного бандита, давно покинутой ее старыми обитателями и вглядывался в лица спящих, где упали, бойцов, считал шрамы, слушал дыхание. Каждый день кто-то умирал. Они назвали эту груду камней Фортом Последней надежды. Сколько войн, сколько отступающих армий и брошенных отрядов давали своим убежищам схожие имена? Никто не знал.

Армия отступала, войска безбожного Султана разбили их по всем фронтам, Царство веры было потеряно. Блистательные герцоги, главы орденов, рыцари-ветераны в сияющих доспехах, все это катилось к берегам и портам. Как крысы или обезумевшие лемминги, братья-кругоносцы бежали к кораблям, дабы отдаться на волю волн и утлых своих судов, лишь бы избегнуть гнева Кагана Гетербагов. Лишь бы забыть охваченный огнем город и головы сильнейших и самых смелых, насаженные на кривые пики.

Отряд брата Луи, барона Луи де Люмино, был в арьергарде, одним из мелкого ручейка смелых безумцев, прикрывающего бегство великой армии Веры. Они стояли последней плотиной против кавалерии эмира Рашида «Великолепного», уже третью неделю преследующего разбитый корпус герцога Бернгарда Жозефа де Люзона. Еще четыре дня назад сотня, теперь шесть десятков изнуренных жарой и жаждой бойцов должны были остановить, задержать продвижение пятидесятитысячной орды, преследующей семь тысяч беглецов под гордым баннером золотого круга Единого. Они были последней надеждой.

Рассвет накрывал мир рассеянным багрянцем, брат Луи вглядывался в горизонт, его мужественное, будто отлитое из бронзы узкое лицо давно утратило тени эмоций, оставалась лишь упрямая напряженность. Там, за пеленой песка и пыли, гонимых волей пустынных ветров, скрывался враг. Из пыльных облаков проступали очертания мертвых, утраченных городов, ухмылки демонов и глаза местных, хитрых шайтанов, дальше, за пеленой песчаной лжи, шла смерть. Смерть звали Рашид, и тысяча всадников его авангарда, под флагом черного полумесяца и с девизом на хмааларской вязи: «Я бич неверных».

Кавалерия шла вперед, сипахи, облаченные в доспехи не хуже рыцарских, и будто гончие, мчащие перед ними конные лучники. Сам Рашид «Великолепный», эмир Сгоревшего Города, неумолимый мститель, поклявшийся перебить всех неверных, разорявших его земли, священные земли Хмаалара, любимец султана, охотничий сокол Кагана, возглавлял своих отборных людей. Столкновение было неизбежно, как приход ночи.

Луи вглядывался в горизонт, просто потому, что пока смотришь вперед, можно не думать о худшем. Можно считать чужие клинки, обдумывать тактику, оценивать возможности поля боя, предполагать вылазки и не думать о том, что с тобой меньше сотни обреченных воинов, которых держит здесь уже не вера, а скорее безнадежность. Кто-то должен умирать.

На сторожевой башне, единственной целой, реял пожелтевший флаг, с еле отличимым золотым кругом. Ветер рвал его подобно пустынному шакалу.

Луи возвышался над стеной подобно стальному колоссу. Его лицо, узкое и аристократичное, являло образец мужественного благородства кругоносца, а глубоко запавшие от недосыпа глаза и резко осунувшиеся черты придавали сурового аскетизма. Бывший барон был высок и статен, ни дыхание пустыни, ни груз лишений не смогли склонить его головы или заставить опустить широкие плечи. Его тяжелый плащ из нескольких слоев прочной ткани слабо трепетал на ветру, а котта, заклятая когда-то в мирных землях умелым магом, сохраняла слепящую белизну и золото святого круга. Готический доспех, покрытый светло-серой эмалью, ровно сиял сполохами багрового пламени там, где рассеянные солнечные лучи соприкасались с мелкими значками колдовской вязи. Доспех создавали для барона де Люмино в те времена, когда он еще не принял обета бедности и братства, превратившись в брата Луи. Массивные наплечники были украшены так, чтобы напоминать о старом и хранить главное. Правый, в честь родового зверя, был выполнен в виде скалящейся волчьей головы с окровавленными эмалью клыками. Левый нес массивный круг с рельефной виноградной гроздью Люзона – признак небесного Хозяина и земного сюзерена, за которым барон пришел на земли Веры. Нагрудник – произведение искусства из рук умелого мастера-артефактора, был способен выдержать удар клевца и даже камень из катапульты, он был украшен головой воющей гарпии, но ее скрывала благородная котта. А поверх туники был наколот пергамент с благочестивыми молитвами от скверны. Хмааларцы были известными чернокнижниками, их воинству сопутствовали демоны, ифриты, ночные гули и нечестивые колдуны. Но священные знаки, созданные могучими клириками похода и питаемые верой кругоносцев, оберегали воинов от скверны. Более мелкие пергаменты, укрепленные в специальные зажимы на наплечниках и латной юбке, трепетали на ветру, иссеченные злым песком, но не потерявшие силы. Если враг придет, никакие силы тьмы не помогут, драка будет идти честно, как и предписано божественными законами. Руки же воителя, командира проклятой сотни, опирались на массивный клинок, двуручный меч в три ладони шириной, по которому бежали синие искры, а огненные руны по обеим сторонам борозды кровостока сияли пламенем ночного костра. Этот клинок, «Страж пламени», был подарен брату Луи за доблесть самим магистром Ордена Красной Перчатки Бримамом де Фолькенрейстом.

Вскоре уединение рассветного стража стены было нарушено, сбоку, почтительно поклонившись, тем самым выражая уважение, но не раболепство – в Армии Веры все благородные братья были равны, подошел оруженосец. Верный Патрик, белобрысый, нескладный юноша лет шестнадцати. Если он каким-то чудом переживет это сражение, Луи вручит ему шпоры. За два года битв на Святой земле парень научился владеть оружием не хуже любого взрослого рыцаря далекой метрополии. А о благочестии оруженосца говорил хотя бы тот факт, что он отправился за патроном на эти ветхие стены, хотя имел право отказаться.

– Брат мой, – почтительно обратился Патрик, нервно теребя застежку плаща, выполненную в виде лика святого воителя Бернара. – Вы не сомкнули глаз, разумно ли это?

– Оставь, – рыцарь бережно принял из рук оруженосца ковш с теплой, полной песка водой, и припал губами, жадно, будто это было лучшее вино его родины. – Я вдоволь отосплюсь в новом рождении, если умру сегодня. Или в лазарете. Или в повозке для военнопленных у Рашида, если он столь жаден, как говорят.

– Не путай мальчонку. Еще подумает, что у него есть шанс не сдохнуть, – голос говорившего был густой и гулкий.

На стену взошел брат Эктор. Убеленный сединами широколицый алмарский ветеран. Его доспех был простым без эмали и заклятий, покрытым вмятинами и царапинами, плащ и сюрко – серыми от старости и гнева погоды, а борода и русые волосы – обильно посыпаны солью годов и тревог. Эктор был массивен как гетербаг, тяжел в кости и неповоротлив, вдвое превосходя Луи ростом, гигант бился огромным молотом, выкованным из холодного серебра. Барону де Люмино за свой доспех пришлось продать земли и замок. Эктору, ради этого молота из кладовых Ордена Бога-Воителя, пришлось принести вечный обет служения. Великан командовал тяжелой пехотой, всегда подтрунивал над франтом-командиром и был надежен как утес.

– Сегодня надерем кому-то жопы! – Эктор ухмыльнулся в бороду и хлопнул командира по спине, раздался стальной гул. – А надо будет – и кости сложим. Не бзди, пацан, – он обернулся к Патрику, – в бою умирать не страшно. Опять же, к Единому отсюда близко.

– Побольше благочестия, брат, – голос следующего говорившего был негромким и сдержанным, но где-то в глубине звучал металл.

На стену поднялся и встал справа, чуть позади Луи, невысокий воин в красном. Как и у командира отряда, его одеяние отталкивало пыль и грязь. Широкий плащ цвета старой крови скрывал добротный, хоть и слишком легкий для рыцаря, доспех из эмалированных краской битвы стальных пластин, на сгибе локтя воин держал глухой шлем, украшенный драконом. Лицо, круглое и немного детское, пересекал глубокий шрам, удар сабли когда-то рассек хрящ носа и оставил борозду в скуле. На поясе говорившего висели ятаганы, которыми он мог орудовать с невероятной скоростью. На спине красный плащ его украшал белый круг, с красной же перчаткой в центре. Брат Микаэль принадлежал к Ордену Красной Перчатки, магистр которого по мере сил дал воинов каждому отступающему корпусу кругоносцев. Микаэль был честен, набожен и скуп на слова, он командовал легкой кавалерией и пехотой.

– Пред ликом Единого и перед врагом низко выказывать грубость, – он без стеснения взглянул на пыльное Солнце. – День битвы пришел.

Эктор ничего не сказал, лишь ухмыльнулся и сплюнул в пыль, Патрик сотворил знамение круга и зашептал молитву.

– Ну нахрена, в сотый раз спрашиваю, нахрена мы здесь? – Голос был надтреснутый, но при этом слишком мелодичный, неприлично мелодичный для мужчины.

На стену, ругнувшись в сторону проползшей по ступеням ящерицы, поднялся франт в красиво расшитом дублете с буфами, изумрудном берете с куцым пером, в узких рейтузах и растоптанных остроносых башмаках, на поясе у него висела рапира, на перевязи через плечо – десяток пистолей. А в особой кобуре – четырехзарядный гартарудский паровой монстр. В зеленых глазах Бернарда де Консорме, наемника, картежника и плута, крылась насмешка. Он командовал аркебузирами и парой кое-как привезенных в форт бомбард, с одним расчетом на обе. За золотистые локоны до середины спины и по-женски гладкое лицо, которое не испортили ни солнце, ни ветер пустыни, Бернарда прозывали «Красавчиком», а Эктор ласково величал «попудайцем». Де Консорме не принимал обетов, работал за звонкую монету и в форт пошел за лучшим другом – бывшим бароном де Люмино.

– Могли бы сейчас в обозе шлюх щупать, в карты играть, казенное вино разворовывать, – Бернард бесцеремонно оттеснил брата Микаэля, и приобнял командира отряда за шею. – Может, бросим все нах и сбежим?

– Кто-то должен умирать. Кто-то жить. Мы здесь за этим, а ты, дорогой Берни, – с затаенным смехом в голосе ответил Луи, – затем, что в противном случае я отрублю тебе ноги, стрелку они в бою ни к чему.

– Тогда сам потом потащишь меня безногого до лагеря этих чертовых беженцев в доспехах, – фыркнул де Консорме, убирая руку, – после того как мои девочки картечью принесут вам победу.

– Если твои девочки принесут нам победу, – весело откликнулся великан Эктор, – я сам буду тащить тебя всю дорогу до лагеря вместе с ногами и конем.

– Заметано! – подмигнул здоровяку наемник.

– Начинается, – бесстрастно произнес брат Микаэль, указуя перстом на север, где из пыльного, хищного марева темной полосой показалась нестройная орда легкой конницы эмира.

Оруженосец Патрик побледнел и выпрямился. Эктор лишь снова сплюнул под ноги. Бернард сокрушенно покачал головой.

– Воины! – взревел неожиданно громким, мощным баритоном брат Луи. – Время заставить этих неверных ублюдков сдохнуть за их безрадостного божка!

Чистая кровь

Старое кладбище семейства Люмино располагалось чуть поодаль от особняка. Это серое, мрачное и величественное место, полное старых теней и молчаливых памятников, навевало торжественное спокойствие.

Месяц войны, гетербагор, только-только вступал в права, сухой и жаркий, как последнее дыхание лета, он наследовал вандратакасу. Отдавая дань месяцу сна праотца, по небу плыли редкие, сизые, будто пороховой дым, тучи, готовые прорваться легким дождем. Но солнце продолжало жарить так, будто собиралось приготовить мир на адской сковороде: так всегда происходило в начале этого месяца, но уже к концу его земли озерного Люзона будут полностью отданы во власть дождей и непогод.

На кладбище было прохладно, вопреки всем посягательствам солнца густой осинник, ивы над небольшим прудом в восточной части, несколько крупных, раскидистых дубов, вкупе с кованой оградой, обрамлявшие место упокоения многочисленных поколений маркизского рода, давали прохладу. Каменный монолит небольшой часовни с высоким шпилем – тень.

Пройдя по дороге из выщербленных, потрескавшихся и кое-где пробитых сорнячьей волей к жизни каменных плит, Иоганн ван Роттенхерц остановился возле старого колодца. Занятное сооружение напоминало маленькую копию часовни, островерхая каменная крыша, украшенная резьбой, мощные, строгие колонны, ее поддерживающие, добротное основание из щербатого камня. Колодец на кладбище выглядел странно. «Водопой мертвецов». Иоганн прикоснулся рукой в кожаной перчатке к толстой черненой цепи, прикованной к массивному ведру. «Впрочем, место выглядит ухоженным, непохоже, чтобы зомби вставали тут по ночам и строились в очередь на утоление жажды».

Перед колодцем располагалась небольшая площадь. Само сооружение занимало ее северную часть, а в центре одиноко чернела массивной мраморной плитой старая могила. Над могилой высилась горделивая статуя.

Охотник на монстров повернулся и взглянул в лицо каменного исполина. Это был рыцарь, кругоносец в тяжелом доспехе, он опирался на могучий двуручник, открытое, узкое каменное лицо было напряженным и хмурым, за исключением легкой улыбки на красиво очерченных каменных губах.

– Это и есть Луи де Люмино, – прозвучал мелодичный, усталый голос со стороны входной дорожки парка.

Иоганн медленно повернулся и перекинул снятый по случаю жары плащ на левую руку, поверх трости. Коротко поклонившись, он двинулся в сторону нежданной гостьи.

– Приветствую вас, сударыня, – алмарец галантно поцеловал протянутую пухлую ручку и улыбнулся. – Я все гадал, когда же вы со мной заговорите.

«После той гарпии застать меня врасплох на кладбище весьма нелегко».

– Здравствуйте, мэтр, – Агнесса де Люмино была одна, дама смущалась и неловко придерживала подол пышного платья, чтобы он не мел по могильной земле. – Рада, что вы вернулись, вас долго не было.

– Вернулся, и не без надежды, – жестом фокусника Иоганн достал из кармана жилета небольшой флакон, жидкость в котором сверкала чистым серебром. – Это средство, без сомнения, поставит вашего мальчика на ноги.

Сомнения у охотника были и немалые, но у Агнессы, которая старалась выглядеть спокойной и загадочной, дрожали губы, а в уголках глаз наворачивались слезы.

– Как славно! – почти взвизгнула маркиза. – Не терпится увидеть, когда вы снова приступите к работе, – она посмотрела на сурового алмарца глазами робкой серны. – Возможно, в этот раз вы позволите мне присутствовать на сеансе лечения? Верю – мое присутствие ободрит и укрепит силы Луи. Ведь это тоже очень важно.

– Я об этом подумаю, – неожиданный напор силы и нежности к сыну, исходивший от Агнессы, смутил ван Роттенхерца, свою мать он помнил очень смутно, и с каждым годом воспоминания о тепле и ласке первых лет жизни все тускнели. – Так, говорите, это Луи де Люмино?

Он указал на статую.

– Не слишком похож на портрет в кабинете вашего свекра, – Иоганн еще раз придирчиво, пытаясь сгладить внутреннюю неловкость, осмотрел статую. Взгляд каменного воина был благочестиво устремлен вдаль.

– Говорят, что это изображение более правильное, – при упоминании отца своего супруга маркиза болезненно вздрогнула. – Его высекали с живого образца.

– А откуда на кладбище взялся колодец? – ван Роттенхерц уводил беседу все дальше от неудобной темы присутствия на эксперименте матери ребенка, которого, может быть, придется упокаивать.

– Это место не всегда было кладбищем, – Агнесса легко отвлеклась. – Когда-то здесь стоял особняк, в ту пору еще барона де Люмино. Он ушел в Круговой поход, отвоевывать земли инородцев для Царства веры, а уходя, продал все имущество. Но вернулся маркизом, выкупил эти земли и получил от престола все соседние, а свой старый дом в завещании приказал переделать в храм, вокруг же разбить родовое кладбище и похоронить его там первым. Колодец сохранился еще с тех времен, сторож суеверен, воду не пьет, но использует, чтобы поливать дорожки и мыть могилы. Вот так.

Они двинулись прочь от колодца с мертвой водой и площади с молчаливым владыкой этих земель. Медленно следуя по дорожкам кладбища, Иоганн, дабы не молчать, вежливо поддерживал беседу с маркизой. Агнесса не блистала большим умом, но болтала охотно. Оказалось, супруга маркиза происходит из бедного, но знатного рода, но брак состоялся по любви, ее покорили стихи Виктора. Теперь она скорее уважала мужа, чем любила, а свекра очень боялась, но брак был крепким. Женщина души не чаяла в детях и готова была на все ради их благополучия. Несколько раз она даже пыталась пуститься в смутные обещания всего и вся. Но Иоганн вежливо пресекал попытки, он еще не взял с семейства де Люмино ни одной монеты. Ван Роттенхерц вел лечение за свой счет, оплачивая грехи отца. Уже удаляясь с кладбища, алмарец поинтересовался:

– Так как все же ваш сын оказался на кладбище, с кубком, почему он стал пить воду? – вопрос был задан между прочим, для поддержания беседы, но Агнесса заметно напряглась и побледнела.

– Мы считаем, что Карл совершил эту глупую, глупую шалость на спор, – женщина промокнула навернувшиеся на глаза слезы батистовым платочком.

– Такие вещи были ему свойственны? – вопрос был скорее утверждением, в это Иоганн мог поверить, мальчишки любят и умеют делать глупости, которые иногда приходится распутывать даже охотникам на монстров. – Вдовый маркиз говорил, что он был очень бойким мальчиком, активным и шаловливым, много времени проводил на природе, так?

– Ах, – всплеснула руками мать Луи, – что вам наговорил этот, простите, старый деспот?! Наверняка представил моего мальчика каким-то чудовищем, хулиганом и сорвиголовой. И, конечно, похвастался тем, как больно мне было его рожать. – Голос маркизы, только что дрожавший от гнева или обиды, потеплел. – На самом деле Луи очень милый мальчик, добрый и любопытный. Как-то раз он увидел на кухне беременную кошку, обычную беспородную тварюшку. Но мальчика так заняло это существо, способное дать кому-то другому жизнь, что до самых родов он был с ней неразлучен, он кормил зверушку, купал, чесал, заботился о ней. А во время родов всеми силами старался облегчить участь животного. И поражался результату. Он очень любопытен, мой Луи, боюсь, это любопытство ему и повредило.

– Что ж, – история кошки не поразила, но удивила Иоганна, он привык к тому, что дети благородных фамилий, как правило, наглы, избалованы и к животным минимум безразличны, а скорее жестоки. – Уверяю вас, сударыня, я приложу все усилия, чтобы ошибка вашего сына, будь это отвага, сумасбродство или любопытство, не стала для него ничем большим, чем ценным жизненным уроком.

Увидев горячую благодарность в глазах женщины, взирающей на охотника не иначе как на святого, ван Роттенхерц понял, что уже никак не сможет оставить эту семью в беде, сколько бы времени ни ушло на лечение. Впереди показался особняк де Люмино, в окошке детской спальни младшего сына семейства наблюдалась привычно хмурая морда Гиттемшпица, хальст беззаботно мочился вниз со второго этажа.

– Как он? – Иоганн, постукивая тростью, вошел в комнату больного. После подъема по нескольким бесконечным лестницам нога вновь разболелась, но охотник давно привык не обращать внимания на такие вещи как боль или недостаток здоровых конечностей.

Карл Луи де Люмино лежал на кровати, свернувшись калачиком, поза и напряженное выражение лица двенадцатилетнего мученика напоминали скорее тревожный сон, чем кому. Ван Роттенхерц счел это хорошим знаком. В ногах ребенка, на теплом одеяле лежал молодой кот, он был черный, с белым пятном на ухе и удивительными желтыми глазами. При появлении неожиданного посетителя животное приподнялось и утробно зарычало.

– Цыц мне тут! – взревел на кота хальст. – Нормально он, браслеты вроде помогли. Я б даже сказал, что после твоего ухода мелкому гаду полегчало.

– Следи за языком, – пожурил Иоганн напарника. – Этот ребенок – жертва чужих грехов.

– Все мы жертвы, весь этот больной долбаный мир, – пожал плечами хальст, затем мгновенным броском пушистый слуга схватил кота и под протестующий мяв выкинул животное из комнаты, плотно закрыв дверь.

– Это еще зачем? – изогнул бровь охотник на монстров.

– Невероятно злобная скотина, – откликнулся слуга. – Я с ним неделю воевал. Он не подпустил бы тебя к парню.

– Наверное, один из приплода той кошки, о которой заботился малыш, – предположил алмарец.

– А по мне так форменное порождение пекла, – хальст в подтверждение своих слов продемонстрировал заросшие плотной шерстью мускулистые предплечья, покрытые глубокими царапинами.

Ван Роттенхерц безразлично кивнул, хальсту доводилось переживать и более тяжелые раны, в прошлом году четырехглазого чуть не разорвал голодный трупоед, разъевшийся на старом, некруженом кладбище. Пушистик пережил это почти стоически. Только периодически три месяца подряд подсыпал напарнику, не успевшему вовремя, красный перец в ботинки.

– Тебя долго не было, полмесяца один на один с этим котом – весьма немало. Достал что хотел? – хальст умел переходить на деловой тон почти беспардонно.

– Качество требует времени и денег, – переходя к сухому и быстрому рабочему тону, ответил охотник. – Есть у меня одна штука.

Ван Роттенхерц неспешно извлек из кармана жилета и выставил на стол все тот же флакон с серебристой жидкостью, в солнечных лучах состав начал радостно светиться.

– Чистая кровь, – одобрительно кивнул Гиттемшпиц. – Годная штука.

Чистая кровь была алхимическим зельем, одним из тех удивительных составов, которые готовят из лунного света, слез дриад и рогов единорогов. Такие вещи стоили целые состояния и действовали безотказно. Гиттемшпиц, однако, сомневался, что его патрон купил эту штуку, денег у Иоганна всегда было мало, а вот должников и благодарных знакомых много. Чистая кровь обладала могущественными свойствами, легко и безболезненно это зелье изгоняло из жил пациента некротические миазмы, следы хаотического разложения, яды и мистические болезни. Более того, эту бурду использовали даже для экзорцизмов. Ею лечили молодых вампиров, оборотней, прокаженных и бездарных поэтов. Каждые десять лет этот состав приносил исцеление одному-двум страждущим, настолько он и компоненты, входящие в его состав, были редки.

Иоганн действовал быстро и деловито: откинув с мальчишки одеяло, он приказал слуге снять с пациента браслеты из холодного серебра. Когда драгоценные зажимы были удалены, ребенок снова тяжело задышал и заметался в бреду, что-то невнятно бормоча. С большим трудом хальст по указанию патрона разжал зубы больного и воткнул в рот воронку. Осторожно, заученным движением Иоганн влил в горло пациента сверкающую панацею, придержал голову, чтобы ребенок смог все проглотить и, бережно опустив белокурое чело маленького Луи на подушку, отошел назад. Присел. Хальст в последний момент успел подставить под задницу обожаемого напарника табурет, редко он видел Иоганна таким взволнованным и еще реже – рассеянным.

– Пойду принесу чего-нить перекусить, – Гиттемшпиц двинулся к двери.

– Благодарю, – отвлеченно ответил охотник. – Я не голоден.

– А о тебе никто и не говорил, – хальст, удрученный таким состоянием напарника, покачал головой и вышел, направляясь на кухню.

Кухни бывают самые разные. Есть жалкие узкие каморки в домах бедняков, чаще всего отгороженные от общего зала только небольшими перегородками. Есть постоянно тесные от поваров, развешанной кругом провизии и собак с сиротскими глазами кухни трактиров. Есть большие просторные хоромы, где в адском чаде кипят котлы, снуют поварята, пышут жаром чугунные печи на пятьдесят полок, стучат по мраморным разделочным доскам ножи, веет холодом от свежего льда из кладовых – кухни дворцов и больших ресторанов. Гиттемшпиц знал толк в кухнях, подгорный народ хальстов находился в алмарской государственной иерархии где-то между дерьмом и прокаженными. Люди-то и друг друга не сильно любят, что уж говорить о других расах, представители которых отличаются куда разительней, чем цветом кожи и местом рождения (хотя люди умудряются и из-за таких мелочей устраивать войны). Так что Гиттемшпицу, несмотря на то, что он уже долгое время был напарником Иоганна, редко доводилось сиживать за хозяйским столом. Нет, нет, сам ван Роттенхерц, изгой и сторонник равноправия, любил своего напарника как брата, просто не готов был с оружием в руках доказывать в каждой таверне, что его слуга имеет право есть как человек. А уж ссориться из-за такой пушистой мелочи как хальст, сотни раз спасавший тебе жизнь, с аристократами и их заведенными веками порядками, Иоганну не позволял инстинкт самосохранения и сам Гиттемшпиц. Потому ворчливого четырехглазика часто можно было встретить на кухнях, слуги, как правило, были демократичней господ. Иногда на кухнях случалось разжиться едой, крепкими напитками и даже изредка приятной компанией. Конечно, так случалось не всегда, – за свою бурную жизнь, еще до встречи с алмарцем, хальст, бывало, переживал тяжелые времена. Его били всем – поварешками, скалками, молотками для мяса, коромыслами, в него метали котлы, тесаки, изредка объедки, один раз даже целую тушу вепря, пытались подвешивать на крюки для мяса, варить заживо, морозить на ледниках. Но хальста все равно неудержимо влекли кухни. Местную, у маркизов де Люмино, он опробовать еще не успел.

Кухня была неплохая, не очень большая, но просторная, с несколькими чугунными плитами, большим котлом для супа, разделочными столами, печью для хлеба, длинным рядом подвешенных к потолку разномастных ножей и большой, добротной метлой в углу. Тут царил почти образцовый порядок, на подоконнике единственного окна стояли цветы, а в разных стратегических местах были развешаны пучки трав. Ароматы готовки стелились по земле, заставляя предвкушающе трепетать ноздри, а дым и чад поднимался к потолку, наверняка скрывая укрывшихся на старых балках гоблинов.

Уверенным шагом Гиттемшпиц прошествовал через кухонную дверь и окунулся в привычный мир суеты, предшествующей набиванию живота. Он прихватил с крючка круг чесночной колбасы, отобрал у посудомойки не очень чистую пивную кружку и сложными манипуляциями с ухом заставил поваренка наполнить ее из жбана. И вот, наконец, напарник ван Роттенхерца обратил внимание на предмет своих воздыханий.

Она стояла, сильная и неподкупная, у разделочной доски, и сосредоточенно рубила морковь, руки с опасной сталью умело скользили над мраморной поверхностью, пот струился по темно-русым волосам, повязанным косынкой, откуда выбивался непослушный локон. Пышная грудь бурно вздымалась, передник на объемной талии был сексуально забрызган кровью и салом. Полная попа, любимого хальстом размера, ритмично покачивалась в такт несложному мотивчику, который насвистывали алые, как хороший бифштекс, губы. Гиттемшпиц почувствовал, что влюбляется.

– Эй, детка! – обратился помощник ван Роттенхерца, подходя поближе к дивной фемине. – Знаешь, почему многие женщины называют меня трехногим?

Посудомойки и поварята испарились. Главная кухарка мадам Тильда медленно повернулась. Это была пышная женщина на излете среднего возраста, она носила просторное платье с лифом, поддерживающим объемную грудь, которой хватило бы двум-трем дочкам аристократов, белый передник с обилием профессиональных пятен, полосатые чулки и деревянные башмаки, в знак статуса покрытые лаком и росписью. Она медленно повернулась и тут же охнула. На широком лице с полными щеками, неумело выщипанными бровями и кокетливой бородавкой на крупном носу, застыла гримаса удивления, сменяющаяся брезгливостью. Вид коренастого, мускулистого мужичка, покрытого жесткой черно-красной шерстью, с хвостом, рогами и двумя парами глаз, одни из которых были обычными, а вторые цвета заката и без зрачков, к тому же одетого как наемник в кожу и портупеи, а также жилет со множеством карманов... Этот вид несомненно поразил главную кухарку маркизата. Но она быстро нашлась.

– Не иначе из-за твоего куцего хвоста, которым ты пол метешь, – неумело начала флирт мадам Тильда.

– О нет, мой горный цветок, – хальст подошел, и, глядя снизу вверх, приобнял пышную даму за попу. - Чтобы раскрыть секрет, меня просто надо увидеть без бренных оков одежды. Хотя и хвостом, - он обвил означенный орган, увенчанный кисточкой, вокруг голени предмета своих воздыханий, - я кое-что умею.

– Так уж и умеешь! – солидная дама хихикнула как институтка и прикрыла губы ладонью, которой мог бы позавидовать и гренадер.

– Не сомневайся! – хальст легонько пожал мягкое место, которое обнимал и преданно снизу вверх посмотрел в васильковые глаза Тильды. – Лишь дай мне накормить своего изнывающего от голода патрона, и я вернусь, дабы продемонстрировать тебе секреты плотской любви, которыми владеет только мой народ! Он, мой хозяин, там наверху, лечит вашего мальчика.

– Ааа, – поскучнела кухарка и отстранила коротышку от тела. – Вернулся, значит. Ну, вы это... – царица кухни помолчала. – Лечите, короче, скорее наш кошачий ужас, а то старый хер злой ходит, будто геморрой разыгрался, даже ко мне на кухню начал заглядывать, хромой паскудник, девок пугает.

– Всенепременно, – Гиттемшпиц начал активно накладывать на тарелку снедь для Иоганна – сыр, колбасу, бутылку вина, зелень, увел прямо с противня половину цыпленка, пару пирожных и холодный суп. – А почему же кошачий ужас? – полюбопытствовал он между делом, поняв, что романтический момент все равно упущен.

– А ты не знаешь? – вздохнула кухарка и вернулась к вивисекции невинных овощей. – Видел его кота?

– Еще бы! – хальст улучил момент и продемонстрировал Тильде изодранные руки. – Но и историю про кошку, за которой он присматривал, тоже слышал.

– А ты не верь всему, что слышишь, – совсем поскучнела кухарка, и буркнула, почти в сторону. – Умерла та кошка, а из котят один этот остался, самый злющий.

– Любопытно, – особо не задумываясь об услышанном, Гиттемшпиц прихватил поднос, украл для себя полкувшина пива и двинулся прочь. – Ну, до вечера, моншер, как у вас говорят.

Кухарка лишь неопределенно покачала головой, печально посмотрев вслед говорливому пушистику.

К вечеру Карла Луи пробил озноб, ребенок лежал, будто пораженный черной лихорадкой, по телу изредка проходили спазмы, глаза закатились, руки хваткой дога вцепились в простыню.

– Держись, парень, – Иоганн так и не притронулся к пище, он сидел возле постели больного, держал мальчишку за руку и говорил. – Ты не станешь еще одним ребенком, чью жизнь разрушил мой обожаемый родитель. Тьма побеждает, когда мы сдаемся, когда решаем, что борьба бесполезна. Зло торжествует, когда свет бездействует. Все это есть в достатке в нашей душе. Плохое и хорошее, скверное и правильное. Мы сами делаем выбор. Ты сможешь победить. У тебя есть силы. Я же вижу. Вспомни все доброе, все хорошее, что было в твоей жизни, улыбку матери, наставления отца, смех сестры, брата, суровую любовь деда. Вспомни, наконец, эту несчастную кошку, Агнесса говорила, ты даже с кочергой в руке защищал ее от собак. Видишь, сколько в тебе верного! Разве все это не стоит борьбы? Держись, дерись против него, я достал тебе славную шпагу, шваркарасец, но никто, кроме тебя самого не сумеет ей воспользоваться!

Луи скрутил спазм, он забился в судорогах, изо рта пошла пена, затем он бессильно обмяк, продолжив слабо сотрясаться всем телом.

– Ни за что не пускай сюда его мать, – могильным голосом произнес охотник. – А лучше дай мне ключ, я запрусь изнутри. До завтра ты свободен.

Гиттемшпиц забористо ругнулся, швырнул под ноги ван Роттенхерцу ключ и ушел, громко хлопнув дверью.

Темная комната, мягкая кровать, живое тепло рядом и довольное дыхание удовлетворенной женщины, что еще нужно честному хальсту поздней ночью? Кое-что нужно, вспомнил же, черт его дери, рогатого дурака. Слуга Иоганна никогда не мог заставиться себя бездействовать, если считал, что есть проблема, которую он может решить. С кухни приятно пахло жирной, правильной едой, мадам Тильда еще не спала.

– Так что там с этой кошкой? – невинно, как ему казалось, поинтересовался напарник охотника на монстров.

Последовало долгое молчание, тишина звенела от напряжения.

– Тебе лучше не знать, – тяжело вздохнув, ответила Тильда, – вдруг вы перестанете его лечить.

– Я ему ничего не скажу, – горячо поклялся хальст.

– Мужики всегда врут, – зло откликнулась кухарка, – какой бы породы не были.

– Глаз даю! – пообещал мохнатый любовник.

Вновь молчание.

– Есть дерьмо, которое лучше даже палкой не трогать, – голос мадам Тильды снизился до легкого шепота. – Эта кошка умерла, плохо умерла, котята тоже, все, кроме одного, самого злого. Пацан и правда заботился о ней, до родов, а после родов...

Тишина. Всхлипы. Кухарка, казавшаяся несокрушимой и все видавшей в этой жизни, тихо, не напоказ, плакала.

На следующее утро у Карла Луи пошли кровавые слезы из глаз, к вечеру его пот начал серебриться в лучах закатного солнца. А днем позже, утром, ребенка скрутил спазм, изо рта, носа, ушей, из пор хлынула кровь. Все белье хальст тайно вынес и сжег, заменив на новое. Днем Луи открыл глаза, полностью красные от крови, осмысленно посмотрел на Иоганна и плюнул тому в лицо. Вечером ван Роттенхерц уехал.

Хальст остался прилаживать браслеты, сторожить сон страдающего ребенка и тревожиться за своего патрона.

Вернусь добить

Месяц войны издыхал, холодное дыхание осени выжгло из воздуха все тепло, ветер нес желтые листья, а на небеса кто-то накинул рваное покрывало серых облаков. Вдали, над озером Лами, небрежными штрихами карандаша на синем холсте шел дождь. Поблизости от особняка де Люмино было сухо, но внизу, под утесом, будто любовник на первом свидании, волновалось Плевро.

По дорожке парка, сквозь легкий водяной туман, шли двое. Иоганн ван Роттенхерц сменил плащ с пелериной и сюртук на кожаный кафтан с широкими отворотами, блестевший медью заклепок и ременных пряжек. На голове алмарца была широкополая шляпа с высокой строгой тульей. Он шел медленно, периодически глухо кашлял, непогода плохо влияла на больную ногу, и, кажется, сорокалетний мужчина где-то подхватил простуду.

Рядом с алмарцем, легкой, почти танцующей походкой шел невысокий, крепкий мужчина около тридцати лет, весь от макушки до щегольских ботфорт, он имел вид лихой и небрежный. Широкое лицо, озорные глаза, не раз переломанный нос, трехдневная щетина, наглая ухмылка, смолисто-черные волосы, уложенные маслом и стянутые в узкий хвост. Двубортная кожаная курка с начищенными серебряными пуговицами в три ряда, обильно усаженная шипами, широкий пояс, расхлябанная портупея через плечо, кожаные штаны на шнуровке. За спиной укреплен двуручный меч, к поясу прикован цепями молитвенник в стальном переплете. А на груди болтается на волосяном ремне священный знак в виде серебряного черепа с кругом во лбу. Спутник ван Роттенхерца был священником, вернее, братом ордена охотников на нежить.

Впереди возвышался особняк маркизов, своим веселым, вычурным и ярким видом он будто бросал вызов непогоде.

– Какая славная дыра! – возвестил насмешливым голосом спутник алмарца. – Если винный погреб соответствует каменной визитке, я перестану жалеть, что бросил из-за тебя турнир.

На протяжении всего месяца Войны - гетербагора, проходили разнообразные турниры, воинские состязания, фестивали боевых искусств и тому подобные мероприятия. Брат Маркос, чей меч был много острее языка, несмотря на свой духовный сан, был их завсегдатаем и нередко победителем. Живые противники мало пугали человека, с детства натасканного на вампиров и мертвых кирасиров.

Иоганн был не слишком расположен к шутливой беседе, но все же выдавил из себя:

– Уверен, тебе понравится, и ты наверняка не будешь злоупотреблять своим положением гостя, – он немного помолчал, прервавшись на кашель. – И не уронишь высокого звания духовной особы.

– Уронил бы пару раз, если найдется достаточно смазливая служаночка, – охотник на нежить замахал руками. – И не надо мне про целибат! Я не женихаться буду, а трахаться.

Иоганн был молчалив от того, что ему было стыдно перед другом – Маркос действительно очень любил турниры. Но безропотно согласился сопровождать алмарца, поскольку до сих пор хорошо помнил старое кладбище пять лет назад, сотни живых мертвецов, вылезающих из могил, и ван Роттенхерца вместе с верным хальстом, оборонявших священника до тех пор, пока тот не закончил литанию упокоения.

Были и другие причины. Охотник на монстров считал своим провалом необходимость призвать на помощь священника. Отчасти потому, что он воспитывался в монастыре, где каждый норовил воспользоваться возможностью напомнить неудачно родившемуся мальчишке, из чьих чресл он вылез. Отчасти из-за профессиональной гордости, назойливо зудевшей «справимся и без святош». Но большей частью потому, что он был слаб в вере. Иоганн не отрицал существования Единого – сложно отрицать существование бога, каждый день являющего чудеса. Просто ему казалось, что это как-то лицемерно. Что это за бог такой, заставляющий делать людей всю работу за него. Как столь могучий бог, наделяющий своей благодатью столько священников, творящих благое его волей, мог допускать существование демонов, нежити, хаотической скверны Пучины, церковной коррупции и голодных сирот? Почему он – великий и всеблагой, не спустился из своих небесных чертогов и не навел порядок сам, позволяя людям, не редко скорбным разумением, работать от своего имени, часто не только на пользу и во вред? И Иоганна не устраивали пояснения о божественном плане, громоздком и непостижимом для человеческого разума. Он считал это слабой отговоркой. Коли ты бог для людей – то будь любезен, объясни для них понятным языком.

Но сейчас на кону стояла жизнь и душа невинного ребенка, к тому же наверняка не разделявшего мнения Иоганна, а кто он, в конце концов, такой, чтобы решать за других. Потому охотник на монстров Иоганн ван Роттенхерц и брат Маркос Шваркарасского Ордена Охотников на нежить неспешно приближались к особняку де Люмино, дежурно перебрасываясь остротами.

Два пухлых ребеночка из фонтана провожали прохожих сочувствующими взглядами, в потухшем мире ранней осени озорные детишки казались тусклыми и поскучневшими.

 

Минуло несколько дней. Дней, проведенных в тяжелой, казавшейся почти бесполезной, борьбе. Дверь распахнулась, разгневанный Иоганн, резко постукивая тростью по наборному паркету, выскочил из комнаты Луи в галерею, окаймлявшую второй этаж. В нем до сих пор все выло и клокотало. Но Маркос был прав. Несколько гневных шагов, пара мрачных мыслей о недавней ссоре, воспоминание о двенадцатилетнем парне, пытающемся выцарапать себе глаза, и позже о парне, корчащемся в жестких оковах, под монотонный звук литании исцеления. Невыносимо. Похоже, ван Роттенхерц начал привязываться к своему «пациенту». Наконец, охотник понял, что в галерее он не один.

Лунный свет проникал через узорчатые окна, заливая колоннаду белым сиянием Лунной Леди, набиравшей силу и легким, зловещим багрянцем злобной луны Хас. Навстречу алмарцу, со свечой в руке, выступил человек в темном халате, стянутым поясом с золотистыми кистями, на голове ночного обитателя особняка была расшитая феска, ноги в мягких тапочках издавали потешные шлепки.

– Добрый день, месье ван Роттенхерц, я прибыл узнать все ли в порядке, вы и ваш гость... так кричали, – голос, пытавшийся казаться твердым, звучал заискивающе.

Так кричали: «Убирайся, Иоганн! Единым заклинаю – убирайся! Ты не ешь, не пьешь, не спишь. Ноешь, как побитая сука. И мешаешь! Пойди, перекуси чего-нибудь. Трахни служанку. Или своего хальста за бороду потаскай, я видел, как он стянул серебряную вилку. Только уберись отсюда. Богом прошу. Да, мальчик кричит, корчится, да, ему больно. И да, сейчас ты не можешь ему помочь. И длишь агонию, мешая мне сосредоточиться. Думаешь, это легко?! Да нихера, впервые вижу такое сильное некропоражение. Все, все я сказал. Иди». Алмарец знал, что охотник на нежить прав, но уходить не хотел, ему казалось, что если он уйдет – проиграет, бросит ребенка на произвол судьбы, лишит сил бороться. Но ничего не произошло, более того, с уходом Иоганна Луи начал выть тише и перестал метаться в цепях.

– Приветствую, герр маркиз, все благополучно, всего лишь часть рабочего процесса. Не могу сказать, что вашему мальчику ничего не угрожает, но он в надежных руках. Брат Маркос знает свое дело, – охотник ухмыльнулся уголками губ. – Ему ведь благоволит Единый.

– Славно, – облегченно кивнул младший, правящий де Люмино, осознавая, что ему не придется разнимать двух профессиональных убийц. – А что же вы?

– Я, похоже, немного перенапрягся, – Иоганн закашлялся, слова давались тяжело, за три бессонные ночи его болезнь неприятно прогрессировала. – Нужно немного передохнуть и развеяться.

– В таком случае, позвольте предложить вам чашку кофе и компанию, – голос Виктора сделался немного заискивающим, почти просящим. Как никогда он производил впечатление человека, который хочет, чтобы «все было хорошо».

– Изрядно вам благодарен, – откликнулся ван Роттенхерц.

Они двинулись по галерее, Иоганн ступал подчеркнуто степенно из-за трости и больной ноги, маркиз так же, из-за неудобных шлепок.

– Что там наш мальчик? – вопрос был задан обыденно, как осведомляются о здоровье немного приболевшей тети дальнего пошиба, но высказав его маркиз весь сжался, будто спрятался в панцирь.

– Ничего не могу говорить, – откровенно ответил Иоганн. – Вы не ваша супруга, должны понимать – дело сложное. Я видал и более простые случаи, приводившие к печальному финалу. Иногда – даже ужасному. Мы делаем все возможное.

– Да, да, всецело на вас полагаюсь, – Виктор энергично закивал, чуть не подпалив клокастую бороду о свечу.

Остаток пути прошел в тягостном молчании. В зеленой гостиной, драпированной шелком цвета летнего луга, им подали кофе, Иоганну напополам с коньяком. Все это время поэт в чине правителя окрестных земель мялся, смущался и страшно хотел что-то сказать. Горячий напиток развязал ему язык.

– Вы знаете, у меня уже есть наследник. Будь я циником, сказал бы, что потеря младшего сына не так уж страшна, – под гневным взглядом ван Роттенхерца, считавшего каждую невинную жизнь самоценной, маркиз уткнулся взглядом в свою кружку и зачастил. – Но в случае с Луи все не так! Конечно, мы с супругой любим его, как родители. Но это не самое главное. Мой старший – Марк. Он пошел по стопам отца, ведомый музой рифмы и слога. Я доволен. Но Луи... Вернее, Карл, он другой. В этом мальчике есть такой стержень, которым, пожалуй, не обладаю я сам.

«Это уж точно». Вслух охотник на монстров ничего не сказал и лишь поощряющее крякнул. Де Люмино кивнул и продолжил.

– Он сильный, смелый, гордый. И умный, – после этой фразы отца и самого обуяла гордость за сына, или за свой прибор, который породил такое чудо. – Но даже это не главное. Когда он не тренируется, не лазает по деревьям, не скачет и не упражняется со шпагой... Мой сын читает. Не просто читает. Его занимают такие книги, от которых меня дрожь берет. Я сам видел, как он в дождливые дни корпел в библиотеке над «Магна Монструмом», «Печатью зла», светским изданием «Молота Ведьм», «Большим справочником чудовищ и страхолюдин земель Гольвадийских», «Контра Инфернумом».

Ван Роттенхерц изогнул бровь. Он прекрасно знал, что скрывается за этими названиями, почти каждую из этих книг охотник мог цитировать на память. За исключением «Молота ведьм», такие вопросы его волновали меньше.

– Эти книги, - прохрипел постепенно проходящим горлом алмарец, – повествуют о монстрах и способах борьбы с ними. Скучно повествуют, обыденно, без прикрас.

– Именно! – просиял маркиз, и даже на память исполнил какую-то свою стихотворную глупость. – И когда я спросил у сына, что он в них находит... Луи ответил: "Я хочу знать, как бороться". Как бороться! Поймите месье ван Роттенхерц, вы спасаете просто двенадцатилетнего ребенка! Вы спасаете коллегу! Разве не чудо, мой сын...

– Это очень опасное и неблагодарное ремесло, – грубо прервал поток мыслей Иоганн, – неподходящее для мальчиков из благополучной семьи, к тому же родственной герцогской фамилии.

Внутренне, тем не менее, алмарец был польщен, приятно было осознавать, что спасаешь человека, способного к подобным порывам. Само собой, когда Луи проснется, он собирался сделать все возможное, чтобы отпрыск вялого Виктора навсегда оставил мысли о дикой охоте на ночных тварей, но само стремление ребенка вызывало горячую, почти профессиональную симпатию. Меж охотниками на монстров не было конкуренции.

– Возможно, – какой-то внутренний стимул, засевший под дряблой оболочкой, помешал маркизу согласиться с собеседником, – но дело не в этом. Луи сам, понимаете, сам выбрал этот путь. Он изводит себя тренировками, закаляет свое тело, крепит разум, запасается знаниями. Он избрал профессию вполне достойную своего великого предка, в чью честь назван. Сам, без моей помощи, даже без влияния деда. Отец прочил его в военные. Понимаете теперь? Такая сила, такой талант в столь юном возрасте. Пусть я и не полностью одобряю это, но не могу не восхититься. Он не должен пропасть!

Ван Роттенхерц был удивлен, сколько еще слоев и тайных достоинств у этого парня, жаль он лежит там, наверху, и блюет собственными внутренностями. Будь Карл здоров и вменяем, Иоганн почел бы за честь и много большее удовольствие беседовать с ним, а не с его отцом – бледной тенью высокой фамилии.

– Будьте уверены, – тяжелая рука охотника легла на тощее плечо хозяина дома, – я сделаю все, что смогу. И даже то, чего не могу.

– Благодарю вас! – маркиз попытался накрыть руку алмарца своей, но тот поспешил ее убрать. – Всецело полагаюсь на ваш опыт и профессионализм! Не желаете ли послушать немного моих стихов, подходящих по случаю?

– Спасибо, маркиз, - ван Роттенхерц скупо улыбнулся. – Я лучше вгоню себе в уши вязальные спицы.

Охотник на монстров не терпел плохой поэзии, а хорошую встречал всего раз или два в жизни. Не дав хозяину дома прийти в себя и оскорбиться, ван Роттенхерц отправился искать своего слугу, дабы заставить того совершить налет на кухню.

 

Холодный балкон, каменная бахрома перил, скрип плохо смазанной стеклянной двери. Ранний рассвет погружает мир в пастельные тона с легким отголоском адской бездны. На балконе двое мужчин, мрачных, задумчивых, совершенно разных и неуловимо похожих. Сделавших своим призванием защиту мира от скверны. Что значит – каждый их провал это чья-то оборванная жизнь. Оба курят.

– Я сделал все, что мог, Иоганн. Три дня и столько чертовых трудов. Видит Единый, я проиграл. Его слуга оказался слаб в вере. Наверное, пора уходить из ремесла, – брат Маркос затянулся сигарой и выпустил дым сквозь зубы. – От молитв его корежило, от святой воды оставались ожоги на теле, мой амулет, как только коснулся кожи, оставил гниющие язвы, молитвенные свитки ненадолго помогли – их освящал сам Мастер-настоятель моего ордена. Потом они сгорели, прожгли кожу до кости на запястьях парня. Я прибег даже к последнему средству – священной цепи.

Охотник немного помолчал. Ван Роттенхерц стоял в двух шагах от него и курил глубокую трубку с мундштуком из обсидиана.

– Цепь... В корчах он разорвал ее, – охотник на нежить криво усмехнулся и выбросил сигару в темноту двора, куда еще не достигли солнечные копья рассвета. Огонек ненадолго разогнал тени и медленно потух. – Этой цепью я когда-то спеленал печально известного вурдалака графа Тольмио.

Иоганн был совершенно спокоен, клокочущую в нем бессильную ярость выдавала лишь белизна суставов на загорелой коже руки, которой он сжимал трубку. Алмарец медленно повернулся и взглянул в виноватые глаза друга. Святой брат и его Бог оказались бессильны.

– Скажи честно, Марк, без отговорок и окольных фраз, у меня нет чувств, щадить нечего. Нет никакой надежды? – голос звучал глухо и гулко, слова жестоко разрывали предрассветную тишину.

– Иоганн, – рука в перчатке, усаженной серебряными шипами, легла на плечо алмарца, затянутое в грубую кожу кафтана, – я вернусь, когда нужно будет добить его.

– Прощай, – кивнул охотник на монстров.

Святой брат-воин Маркос покинул балкон. Всего через четверть часа он покинул и гостеприимное, но теперь противное ему до глубины души владение де Люмино. Он еще успел к концу турнира в Люзоне, ведомый горечью поражения и разъедающей душу яростью, священник в последний день соревнований одного за другим победил лучших бойцов и отдал щедрый приз самому бедному городскому детскому дому. А потом неделю пил в борделе «Розовая лань», где с него не взяли ни су.

Гиттемшпиц же, если его присутствия не требовал напарник, проводил те дни, когда особняк разрывался от воплей несчастного мальчишки, вызванных суровостью святого лечения, за неумеренными возлияниями с дворецким дома – старым Жаком Лоном. В основном ветеран был погружен в собственные мысли, будто переживая давние трагедии и новые беды семейства своих хозяев и пытаясь побороть внутренних бесов. Но иногда, по вечерам, на него находило горькое красноречие, разбуженное злобой ночных теней и несколькими бутылками крепкого портвейна.

– Это была та еще бойня, пороховой дым стоял стеной, трупы летели со стен, что твои ласточки из береговых гнезд, рвались бомбы, сверкали заклятья, ревели пушки, славная была потеха, – дребезжащие слова были наполнены ностальгическим восторгом.

Гиттемшпиц с трудом мог поверить, что этот сухощавый, так похожий вдового маркиза старик когда-то мог пережить такое, но правда была неумолима – до того, как стать дворецким, Жак Лон был гренадером одного из знаменитых колониальных полков Шваркараса. А позже, после ранения, служил под командованием старшего де Люмино (младший, по словам дворецкого, вообще смог бы командовать разве что своими перьями и чернильницами).

– Если бы не шестой кирасирский, их пушки смешали бы нас с дерьмом, – восхищался давно забытому сражению старый слуга. – Помню, капитан де Сольмо сказал: «Нет еще такой бабы, которую я бы не заставил замолчать!» И через полчаса его ребята уже громили амиланийскую батарею. Смелый был воин. Он умер в тот же день, к вечеру. Наездница на тираннозавре нанизала его на свое копье вместе с конем. Вечная память.

Дворецкий поднял штоф с портвейном и, не чокаясь, осушил, ручейки напитка, не попавшие в рот, заструились по подбородку, несколько капель попали на стойку белого воротника, Жак этого не заметил, значит, был сильно пьян, в трезвом состоянии являя собой образец прилизанной чопорности. Как он сам говорил: «Нет мундира, так пусть хоть сюртук блестит». От военных привычек сложно избавиться.

– Вот это были времена, месье хальст. Да вы и сами знаете наверняка – ваш народ славится своими артиллеристами, – старик замолчал и испытующе посмотрел на собеседника, почти как на злостного шпиона или хуже – уклониста. – Были вы артиллеристом?

– Хе, да мой дед умел вогнать ядро так, чтобы оно подорвало крюйт вражеской посудины, а потом еще рикошетом вонзилось в жопу их капитану! – прогремел задетый подозрениями Гиттемшпиц. – Сам я воюю иначе, но если припрет, могу послать пару-тройку чугунных подарков врагу так точно и быстро, как даже сетрафийская почта не умеет.

Дворецкий одобрительно кивнул. Они сидели в небольшой и скромно обставленной комнате для слуг. Надо отдать де Люмино должное, в отличие от многих аристократов, маркизы стремились создать своим «второсортным» людям божеские условия. В эту комнату отправлялась умирать старая, отжившая свой срок мебель. А потому в ней тут не было недостатка – по стенам, как ветераны былых сражений, выстроились стулья с протертой обивкой, рассохшимися спинками и порой недостающими ножками. Под потолком висела позеленевшая от времени люстра на сто свечей из бального зала. Она была столь велика, что нижние ее подсвечники нависали над самым столом, где, расположившись в драных креслах позапрошлого правления, неспешно беседовали два слуги. Низко висящая люстра немного мешала беседе, зато от нее было удобно прикуривать. Стол был добротен, надежен и еще очень крепок, всей вины для свалки в нем было в наборе разнотемных пятен от свечей, которых накопилось излишне много для взора господ. На столе стояли четыре бутылки портвейна, две початых, глубокие штофы и блюдо с бужениной.

Чокнулись, выпили за артиллерию, помолчали. Жак Лон тяжело вздохнул.

– Даа, было, время, были люди. А теперь? Кому достанется этот дом? Поэту? – он удрученно покачал головой, неловко отмахнулся от грустных мыслей и случайно выбил свечу из люстры, тут же украсившую стол новым темным пятном. – Потом сыну поэта... Тоже знатному писуну. А в худшем случае этому мелкому чернокнижнику.

Дворецкий зябко передернул плечами, налил себе еще портвейну, тут же пригубил.

– Чернокнижнику? – удивленно поинтересовался хальст, Гиттемшпиц был не так уж сильно пьян, общаясь с ванн Роттенхерцом и суровыми южанами-алмарцами, напарник охотника привык пить много и крепко.

– Не стоило мне этого говорить, – старый слуга пожал плечами. – Впрочем, раз начал. Чего таить грех. Я про маленького хозяина. Того, которого сейчас твой патрон лечит.

– Ну, читает парень про монстров и ведьм, это мне Иоганн говорил, – безралично заметил хальст, – с чего сразу чернокнижник-то? Говорят, наоборот, на монстров охотиться собирался.

Жак невесело рассмеялся.

– Разве что на таких, которых в качестве домашних тварей завести можно. Я в этом доме не только дворецкий. Старый маркиз мне доверяет. Еще я ведаю ключами, набираю слуг и, конечно, служу библиотекарем. Тут в особняке славная библиотека, есть пергаменты, которым полторы тысячи лет. Обширная коллекция документов Круговых походов. Молчун Луи привез. Ну и непростые вещи имеются, – Лон и правда гордился особняком, который ему доверили как старшему слуге, и историей дома Люмино.

– И что с того? – хальст уже понял, что разговор принял необычный поворот, он даже перестал себе подливать.

– А то, месье хальст, что именно я выдаю маркизам книги, и я же убираю их на место. Некоторые под замки, а некоторые и в цепи. Старина Жак «Сверчок» может и дряхл, но не глуп, – промочив горло неблагородными продуктами хозяйских виноградников, дворецкий продолжил. – Днем парень читал про всяких монстров, и безобидные поделки типа «Молота ведьм» для мирян. А вот ночью... «Пророчества червя», отрывки «Витум малефициум», «Черная рука», жизнеописание Виттуса Мальгвезийского, «Дневники безумной тени», даже «Серого кролика».

Повисла долгая тишина. За время странствий с ван Роттенхерцем Гиттемшпиц слышал немало страшных вещей. Эти книги можно было назвать неоднозначными. Неподходящими для детского ума. Да что там – их можно было назвать опасными. От этих книг веяло могилой и вечным проклятьем. «Витум малефициум» рассказывал об адской иерархии и не был запрещен только потому, что считался творческим вымыслом. «Черная рука» – сборник историй о деяниях печально известной секты чернокнижников-серийных убийц. «Серый кролик» – дневник деяний вампирского лорда, развивающего теории о вечном превосходстве зла в человеческой душе.

– Ты что-то подозреваешь? – поинтересовался Гиттемшпиц очень серьезно.

– Оставьте это, месье хальст, – устало отмахнулся дворецкий. – Я служу этому дому уже очень долго и не позволю нанести ему никакого урона. Это просто пьяные откровения. Луи – прекрасный мальчик, может быть, немного странный, увлекающийся. Чуть более жестокий, чем другие сверстники. Но это все. Записывать двенадцатилетку в еретики – я лучше руку себе отрежу. Он надежда этого дома, я не пожалею для парня своих медалей, если будет нужно, всей бесполезной груды. Подрастет – глупости уйдут, а вот дедовская хватка останется. Надеюсь.

– Ну, пусть так, – завершая неприятную тему согласился Гиттемшпиц и улыбнулся, – выпьем же за светлую надежду этого дома – Карла Луи де Люмино!

Чокнулись, выпили.

– А эта Тильда та еще штучка, – перевел тему хальст.

– Предпочитаю нашу служанку Мирту, – рассмеялся дворецкий. – Люблю дам милых, добрых и молодых, не в пример тем, которые, если что, могут тебя заживо сварить и подать как свинину.

Разговор перешел на дам.

 

Утром Гиттемшпиц хотел поведать о ночной беседе Иоганну. Просто чтобы хозяин был в курсе. Но ван Роттенхерц отбыл после полудня, а все время до отъезда печально беседовал с маркизами, старым и молодым, и сворой родственников о состоянии Луи. А потом снова была комната, злобный кот, браслеты из холодного серебра и умиротворенный мальчишка с ангельским лицом, которого хальст должен был охранять от невзгод, ожидая возвращения напарника. Иоганн уехал за новой панацеей и весьма надолго.