II. Становление древнеРусской государственности 5 страница

Что же касается состава уже вполне сформировавшегося слоя элиты, то, несмотря на то, что его анализ до некоторой степени затрудняется недостаточной завершенностью процессов распада общества на отдельные социальные группы и определенной сложностью разграничения правящего слоя и остальной массы населения[103], большинству исследователей он представляется достаточно очевидным. Прежде всего это бояре и княжьи мужи – дружинники. Привилегированный статус этой группы заключался в праве участия в совещаниях с князьями, получении от них различных государственных должностей, как правило, с передачей «в корм» определенных территорий или части полученной князем дани, присутствии на княжеских пирах, обеспечении вооружением и т.д.

С конца X в. начинает формироваться еще одна привилегированная группа – духовенство. Политика поддержки церкви государством[104] и постепенное укрепление ее позиций на Руси создавали основу для сосредоточения в ее руках весьма значительных богатств и возможности участия в политической деятельности. Особенно отчетливо это проявлялось в Новгородской земле, где архиепископ («владыка») фактически управлял городской казной и нередко выступал в роли своего рода третейского судьи.

Существенными привилегиями обладало также купечество. Первоначально будучи выходцами из дружинного круга, занимавшимися одновременно войной и торговлей, где-то с середины XI в., постепенно пополняясь выходцами из иных слоев – ремесленников, свободных общинников, и даже холопов, – купцы окончательно превращаются в самостоятельную профессиональную и социальную группу. Впрочем, единство ее было весьма условным. С одной стороны, явно выделяется наиболее привилегированная ее часть – «гости» – купцы, торгующие с зарубежными странами, с другой – значительная масса мелких торговцев, оперирующих на местном рынке.

Если в отношении элиты древнерусского общества сложились более или менее ясные представления, то совершенно иная ситуация с непривилегированными слоями населения. Разногласия существуют буквально по всем позициям: источники формирования, степень свободы и зависимости, система внутренних и внешних связей, место и роль в социальной структуре, отношения с государством, уровень жизни, – все эти вопросы весьма неоднозначно трактуются в исторической литературе.

Пожалуй, наиболее загадочной фигурой Древней Руси является смерд. [105] Одни видят в смердах составляющих большинство сельского населения свободных земледельцев-общинников, обязанности которых по отношению к князю (государству) ограничивались лишь уплатой налогов и выполнением повинностей в пользу государства (С.А. Покровский[106], М.Б. Свердлов), другие, напротив, рассматривают их в качестве людей зависимых, угнетенных (Л.В.Черепнин[107]). И.Я. Фроянов вообще считает их сравнительно небольшой группой бывших пленников, государственных рабов, посаженных на землю. Наряду с этими «внутренними» смердами он выделяет также группу «внешних»: покоренные племена, платившие дань.

Причины расхождений во многом лежат в очевидной двойственности статуса смерда. В случае смерти бездетного смерда его наследство («задница», «статок») переходило князю. С одной стороны, он несет обязательства по договорам, имеет право участия в судебном процессе, с другой, – встречаются признаки юридической неполноправности: по крайней мере, штраф за его убийство равен штрафу за убийство холопа (5 гривен). По-видимому, сложность выявления статуса смерда связана с тем, что при сохранении на протяжении довольно длительного времени единого названия этой социальной группы, ее положение постоянно менялось. Возможно, первоначально – это земледелец-общинник, затем – государственный данник.

Несколько лучше определена в Русской Правде категория «закупа», которому в Пространной редакции отведен целый раздел – Устав о закупах. Закуп – человек, взявший «купу» – заем (земля, скот, зерно, деньги и пр.) – и обязанный ее отработать. Поскольку на ссуду нарастали проценты – резы, продолжительность отработки могла постоянно нарастать. Отсутствие твердых нормативов отработок вызывало постоянные конфликты, которые потребовали урегулирования отношений должников с кредиторами, в результате чего были установлены предельные размеры рез на долг.

Личность и имущество закупа охранялись законом, господину запрещалось беспричинно наказывать его и отнимать имущество. В то же время, в случае совершения правонарушения самим закупом ответственность оказывалась солидарной: потерпевший получал штраф от его господина, но закуп мог быть превращен в полного холопа – раба («выдан головой»). Точно также и за уход от господина, не расплатившись, закуп становился холопом. В качестве свидетеля в судебном процессе закуп мог выступать только в особых случаях: по малозначительным делам («в малых исках») или в случае отсутствия других свидетелей («по нужде»).

Другой не вполне ясной фигурой Русской Правды являются рядовичи. Большинство современных историков счи­тает, что рядовичи в Киевской Руси – это люди, находившиеся в зависимости от господина по «ряду» (договору) и близкие по свое­му положению к закупам. Так, штраф за его убийство равнялся штрафу за убий­ство смерда. Напротив, Л.В. Черепнин по­лагал, что на Руси не было особой категории рядовичей, выдвинув гипотезу о том, что термин этот в Рус­ской правде использовался для обозначения рядовых смер­дов и холопов.

По всей видимости и закупы и рядовичи, отличались не столько положением, сколько способом приобретения своего статуса и могут быть отнесены к полурабам – своего рода временным холопам. В отличие от полных рабов они сохраняли право вернуть свободу в случае выполнения взятых на себя обязательств.

Но, пожалуй, нет во всей социальной структуре раннесредневе­ковой Руси более противоречивой категории насе­ления, чем холопы – люди, право владения которыми у господ ничем не было ограничено. Светское право совершенно не вмешивается в отношения господина к холопу; оно лишь привлекает к ответственности господ за ущерб, причиненный их холопам третьими лицами; жизнь челяди охраняется законом не как самостоятельная ценность, а лишь как имущество, принадлежащее какому-то хозяину; холопы лично не ответственны: «их князь продажей не казнит». Холоп не имел своей собственности и в лю­бое время сам мог быть продан или отдан любому ли­цу. За все последствия, вытекающие из заключенных с согласия хозяина холопом договоров и обязательств, ответственность нес господин. Закон практически не защищал жизнь холопа. Правда, за его убийство третьими лицами налагается штраф в 5 гривен, но это не столько наказание, сколько компенсация потери имущества (другой формой компенсации могла быть передача господину другого холопа). В определенных случаях холопа вообще можно убить, не неся за это никакой ответственности. Самого холопа, совершившего преступление, следовало выдать потерпевшему (в более ранний период его можно было просто убить на месте преступления). Штрафные санкции в отношении действий холопа также обращались на господина. Холоп не мог выступать в суде в качестве какой-либо из сторон. Показания холопа как свидетеля были ничтожны: в случае отсутствия других доказательств свободный человек мог сослаться на его показания, но с обязательной оговоркой о «словах холопа». Иными словами, холоп – с формальной точки зрения, это раб русского средневе­кового общества.[108]

Однако особенностью положения холопа являлось нередкое несоответствие его юридического статуса и реальной практики (как, впрочем, и в русском праве в целом). Обнаруживается, что в действительности, пусть и по доброй воле господ, холопы могли обладать не только движимым имуществом, но даже дворами, имели свои хозяйства, передавали имущество по наследству и т.д.[109]

Но главной отличительной чертой древнерусского холопства было не столько его правовое положение, сколько практическое использование этого положения. Труд холопов применялся не столько в процессе производства, сколько в быту, поэтому более точное определение холопа – слуга. Хотя несомненно, среди холопов мы встречаем пашенных и дворо­вых людей, основную массу составляли слуги князя или боярина, вхо­дившие в состав его личной челяди и дружины. Именно из их среды формировалась княжеская администрация (например, тиуны, ключники, огнищане) и даже выходили видные представители верхушки. Перед многими из них открывалась дорога в вер­хи древнерусского общества.

Закон строго регламентировал источники «внутреннего» холопства: самопродажа в рабство (человека, семьи), рождение от родителей, один из которых – холоп, женитьба на робе, тиунство («ключничество») – поступление на службу в качестве управителя хозяйства к господину без ряда (договора о сохранении статуса свободного человека). Источником холопства могло стать также совершение преступления, бегство закупа от господина, проигрыш или утрата купцом чужого имущества. В то же время, ряд исследователей считает, что главным источником холопства был внешний – война, плен, хотя в Русской Правде он отсутствует (обоснование этого им видится в том, что Русская правда регулирует лишь внутренние процессы).

Сравнительно небольшую количественно, но очень значимую в структуре социальных отношений группу составляли ремесленники. Будучи профессионально близки в социальном отношении они были весьма неоднородны: во-первых, – это свободные общинные ремесленники, проживающие в деревне, во-вторых – свободные городские мастера, и, в-третьих, – ремесленники-холопы. Первые ориентировались на удовлетворение хозяйственных потребностей, последние – на бытовые и, возможно, военные. Ряд историков полагает, что уже в домонгольский период возникли ремесленные объединения, аналогичные цеховым организациям западноевропейских городов (Тихомиров М.Н.), однако каких либо прямых сведений об этом в источниках нет, а косвенные очень скудны и противоречивы.

Таким образом, социальная структура Древней Руси представляет из себя сложное переплетение отношений самого различного уровня – профессиональных, социальных, родственных, и т.д. – часто аморфных, нечетких, противоречивых, характерных для переходной эпохи, эпохи становления нового общественного строя.

Впрочем, вопрос о характере того общественного строя, который утверждался в Древней Руси, до сих пор остается дискуссионным. Наиболее прочные позиции занимают сторонники взгляда на Русь как на феодальное, точнее раннефеодальное общество. Правда, если уже немногочисленные сегодня последователи школы Грекова продолжают настаивать на полной аналогии социально-экономического уклада древнерусского общества западноевропейской модели (условно этот вариант можно определить как частно-феодальный), то большая часть историков этого направления склоняется к более умеренной концепции государственного феодализма Черепнина. Оппозицию им составляют исследователи, обращающие внимание на наличие значительного числа архаичных элементов: рабских (Горемыкина В.И.) или общинных (Фроянов И.Я.).

Нельзя не обратить внимание, что в большинстве своем споры по поводу общей характеристики социально-экономического строя шли в рамках марксистской методологии, что, естественно, накладывало существенные ограничения на уровень предлагаемых решений и заметно сужало возможности поиска.

Современная историографическая ситуация, связанная с расширением методологической свободы, казалось бы, создает благоприятные условия для выдвижения новых подходов и оценок, однако, явное падение интереса к социально-экономическим сюжетам и отказ от постановки общих проблем, наблюдающиеся сегодня, практически сохраняет неизменными идеи, выработанные к концу 80-х гг.

По всей видимости, наиболее продуктивен подход выявления системы взаимосвязей родоплеменных, рабовладельческих и феодальных отношений. Очевидно переходный характер эпохи создает не менее очевидное и противоречивое переплетение элементов различных укладов.

Другое дело, что само по себе признание многоукладности общества статично и не дает возможности увидеть картину в динамике, определить основную тенденцию развития. Поэтому, признавая весьма существенную роль архаичных элементов в социально-экономическом строе Древней Руси, особенно на начальном этапе становления государства, видимо, правомерно будет говорить о феодализации – как о ведущем направлении движения.

 

6. Государство и право Новгородской земли

Весьма существенными отличиями от традиционных форм развития государственности в удельный период выделяется Новгородская земля, что дает основания рассмотреть процессы в ней происходившие отдельно. Эта земля территориально являлась самой крупной на Руси, превосходя по размерам многие европейские государства того времени и простираясь от Балтики на западе до Урала на востоке и от Мурмана на севере до верховьев Волги на юге.[110]

Правда, статус этих земель существенно различался, прежде всего по степени автономии от центра. По-видимому, можно выделить, как минимум 4 группы территориально-административных единиц – городские районы («концы») Новгорода, пригороды, волости (возможно, «пятины»), колонии.

Деление на концы – общерусское явление, возможно, связанное с возникновением городов в первую очередь, как административных (первоначально, племенных) центров, что привело к формированию радиальной структуры поселения жителей вокруг центра, обычно крепости, вдоль дорог из нее выходящих. Концы представляли из себя исторически сложившиеся на основе древних поселений общины, являвшиеся одновременно самоуправляющимися единицами с кончанскими вечами и выборными властями. В Новгороде сложилось 5 концов: Славенский (как предполагают, старейший), Неревский, Людин, Плотницкий и Загородский.

В полномочия органов кончанского самоуправления входило поддержание порядка благоустройство, распределение кончанских и общегородских по­винностей и контроль за их выполнением, участие в решении общегородских вопросов на основе представительства в органах более высокой инстанции. Концы выставляли ополчение в состав входили в новгородского войска. В круг их ответственности входили территории, лежащие за пределами города[111].

Высокий уровень внутрикончанской общности приводил к тому, что в сотрясавших Новгород конфликтах водораздел проходил не столько по линии центр – концы (или, тем более, богатые – бедные), сколько между самими концами, объединявшимися вокруг влиятельных боярских и купеческих семейств. Определенные трещины существовали и во взаимоотношениях между концами, находившимися на разных берегах реки Волхов –Загородским, Людиным (Гончар­ным) и Неревским, (Софийская сторона, левый берег) и Славенским и Плотниц­ким (Торговая, правый). Хотя «деление на стороны административного значения не имело, …в политической жизни оно было важным».[112]

Концы в свою очередь делились на улицы, также обладавшие самоуправлением вплоть до созыва собственного веча. Улицы избирали ста­рост, в функции которых входили благоустройство, контроль за порядком, учет жителей и др.

Такое устройство позволяет видеть в нем некоторые аналогии с федерацией, союзом общин, который, по мнению В.О. Ключевского, «и составлял общину Великого Новгоро­да. Таким образом, Новгород представлял многочислен­ное соединение мелких и крупных местных миров, из которых большие составлялись сложением меньших».[113]

Определенной самостоятельностью отличались пригороды – относительно крупные города Новгородской земли: Ладога, Старая Руса, Вологда, Торжок, – всего около 30-ти. Во внутреннем устройстве они повторяли структуру новгородского самоуправления (за исключением назначения Новгородом высших должностных лиц – посадника из числа новгородских бояр и князя), но во внешнем (вопросы войны и мира, верховного суда, торговые соглашения и др.) – подчинялись Новгороду, в пользу которого же выплачивали налоги. Особое место среди входящих в состав Новгородской земли городов занимал Псков, уже с XII в. проявлявший заметную автономию, а в 1348 г. получивший полную самостоятельность (хотя былые следы связи «старшего» и «младшего» городов сохранились и позднее).

Вопрос о способе управления части ближайших к Новгороду сельских территорий – во­лостей, по источникам конца XV в. «пятин»[114], – не вполне ясен и вызывает дискуссии. По мнению одних исследователей, административно они подчинялись новгородским пригородам – волостным центрам (Неволин К.А., О.В. Мартышин), по мнению других – администрации новгородских концов (Беляев И.Д., Соловьев С.М.). Последнее представляется более логичным, однако достаточных доказательств источники не содержат.[115]

Земли, за пределами пятинного деления были менее тесно связаны с Новгородом. Ряд пограничных территорий (Ржев, Торжок и др.) считались совме­стным владением Новгорода и соседних княжеств, поэтому между последними шла постоянная борьба за сохранение или увеличение степени контроля. Это позволяло населению этих областей, играя на противоречиях противников, иметь более высокий уровень автономии. Еще заметнее проявляла самостоятельность Двинская земля (Заволочье), хотя и управлялась присылаемой из Новгорода администрацией. Двинские бояре неоднократно заключали соглашения с Москвой о переходе под ее управление, как это было, например в 1397 г., когда великий князь Василий Дмитриевич пожаловал двинянам знаменитую Двинскую уставную грамоту.

Остальные земли на севере и северо-востоке, населенные редкими финно-угорскими племенами фактически представляли собой колонии, отношения с метрополией которых ограничивались уплатой дани при сохранении неизменными управления и внутренней жизни народов, проживавших на этой территории.

В политическом отношении положение Новгорода уже с самого начала становления Древнерусского государства имело некоторые особенности по отношению к другим землям, что прежде всего выражалось в определенной автономии по отношению к Киеву. Одно из свидетельств тому–эпизодсотказом в 1015 г. княжившего в Новгороде князя Ярослава Владимировича платить дань киевскому князю. И хотя после того, как Ярослав сам (в т.ч. и при помощи новгородцев) стал киевским князем, уплата была восстановлена, она оказалась существенно меньшей (по некоторым данным – в 10 раз). Со 2-й же половины XI в. ростки автономии все более нарастают. В частности, уменьшаются возможности Киева назначать в Новгород князя и посадника: во-первых, вече может изгнать или не принять предложенную Киевом кандидатуру; во-вторых сами князья нередко превращались из киевских ставленников защитников интересов новгородской общины.[116] Следующим шагом на пути к независимости стало избрание на вече посадника из новгородских бояр (1126 г.). Наконец, после выступления 1136 г., направленного против князя Всеволода Мстиславича, развитие новой формы политического строя Новгорода вступило в завершающую стадию. В течение последующего столетия все высшие должностные лица–новгородский «владыка» (с 1156 г.–епископ, а с 1165 г.–архиепископ), посадник, тысяцкий (со 2-й половины 80-х гг. XII в.) выбирались вечем, оно же приглашало князя.

В конечном итоге, к ру­бежу XII – XIII веков в Новгороде окончательно сложились те формы политической жизни, которые выделили его из остальных земель: вечевой строй с выборными органами власти, поднявшись на новую сту­пень развития, принципиально менял отношение народного соб­рания к делам управления и суда и посте­пенно превратил князя лишь в одно из должностных лиц.

Напротив, на главную роль выдвигается вечевое собрание, ставшее, в конечном итоге, высшим органом власти и главным символом новгородской самобытности.

Конечно, свойственная раннему средневековью неопределенность, неупорядоченность и нерегламентированность работы любого властного механизма создает немалые трудности для исчерпывающего описания функции веча в Новгороде, однако анализ имеющихся в нашем распоряжении источников вполне позволяет выделить его основные полномочия. Среди них:

решение внешнеполитических и внешнеэкономических вопросов (вступление в войну, заключение мира, установление торговых отношений);

законодательная деятельность (утверждение судной грамоты, установление торговых и иных правил);

призвание и изгнание князя (заключение и расторжение договоров);

избрание, назначение и смещение должностных лиц (посадников, тысяцких, владык и др.);

осуществление контроля за деятельностью должностных лиц;

установление повинностей населения, контроль за их реализацией, предоставление льгот;

решение вопросов, связанных c пожалова­нием земель;

осуществление судопроизводства по отдельным делам (как правило, высших должностных лиц).

Реализуя столь обширные полномочия, вече, таким образом, соединяло в себе и законодательную, и исполнительную, и судебную власть, что, в принципе, характерно для средневековья не знающего разделения властей. В то же время, с известной долей условности, можно утверждать, что вече выполняло преимущественно законодательные функции.

Вече собиралось по мере необходимости по инициативе князя, других высших должностных лиц, иногда – рядовых горожан (последнее, как правило, являлось показателем не­довольства населения ситуацией в городе).[117]

Относительно состава участников веча единого мнения не существует. Присутствовать могли, по-видимому, все желающие: источники не дают информации о каких-либо формах проверки права на присутствие. «Вече в Новго­роде, – по мнению И.Я. Фроянова и А.Ю. Дворниченко, – …народное собрание, в котором принимают уча­стие все новгородцы от «мала до велика».[118]

Есть однако и противоположная позиция, согласно которой в вече участ­вовали либо исключительно «представители городской элиты, владельцы больших городских усадеб, в первую очередь – бояре», т.н. «300 золотых поясов», «обладавших правом решающего голоса», (Янин В.Л.)[119], либо бояре и купцы (М.X. Алешковский)[120]. Правда, «новгородский плебс имел возможность, обступив вечевую площадь, криками одобрения или порицания влиять на ход собрания, создавая для себя иллюзию активного участия в политической жизни города и государства»[121]. В качестве обоснования Янин указывает на отсутствие на предполагаемом месте сбора вечевого собрания участка, вмещающего более 500 человек. Однако, даже если признать правомерность этого утверждения, из него вовсе не следует, исключительно боярская или купеческая принадлежность его участников. Можно предположить, что количество представителей боярства было более заметным (в сравнении с долей их численности в составе населения Новгорода), однако это вовсе не исключает как присутствия, так и участия низового элемента в составе веча. Тем более, что источники прямо упоминают «молодших» и «черных» людей как его участников.

Практически нет в источниках сведений об участии в вече крестьянства. Ряд исследователей считают возможным такое участие в исклю­чительных ситуациях, ссылаясь, в частности, на сообщения московского летопис­ца о том, что в 1471 г. Борецкие «наняли злых… смердов, убийц, шильников и прочих безымянных мужиков, что скотам подобны… И те приходили на вече, бив в колокола и крича и лая, яко псы, …глаголя: «за короля хотим».[122] Впрочем, даже при признании крестьянского участия, обычно подчеркивается их неполноправие (выступление в качестве советников или челобитчиков). Сама нерегулярность и неожиданность созыва значительной части собраний препятствовала крестьянам бывать на них.

Не видно на вече и женщин, что связывают, однако, не столько с их неполноправием в Древней Руси, сколько с потенциальной возможностью перерастания мирного обсуждения в кулачный бой.

Не более ясна и процедура проведения собраний. Скорее всего, четкого твердо прописанного порядка не существовало, многое зависело от степени важности вопроса для горожан, от настроений «вечников», от соотношения сил между выдвигающими различное решение вопроса «партиями». Можно предполагать, что, по крайней мере в некоторых случаях проводилась определенная подготовительная работа, выполняемая в рамках боярского совета, либо посадниками и тысяцкими, часть решений оформ­лялась в вечевой канцелярии.

По-видимому, право высказаться имел любой желающий, что, естественно, затрудняло «правильную» работу. Не было и подсчета голосов; решение, вероятно, принималось на основе консенсуса или отказа меньшинства от отстаивания своей позиции. Определялось же большинство величиной громкости крика. При примерном равенстве сторон и непримиримости позиций дело могло дойти до прямого столкновения, успех в котором и давал право победителю на принятие решения в соответствующей трактовке. С точки зрения новгородцев, это был вполне легитимный способ разрешения конфликта. По мнению О.В. Мартышина, «в вечевых столкновениях они видели вполне юридическое решение спорных вопросов – это был суд божий, поле в городском масштабе».[123]

Такой характер работы веча дал основание С.М. Со­ловьеву сделать вывод о его анархической природе, где «каждый гражданин мог собирать вече, когда хотел и где хотел» не обращая внимания на то, «все ли граждане присутствовали, или нет». По его мнению любая «первая толпа народа была вечем, имела значение верховного народного собрания, и, если сила была на ее стороне, могла переменять существующей порядок вещей, сменять князя, сановников, судить и наказывать… Тем самым, судьбами Новгорода вершили случайные сборища и вече было не верховным органом государства, а воплощением произвола».[124]

Если С.М. Со­ловьев обращал внимание на стихийность вечевых собраний, то И.Д. Беляев, напротив, подчеркивал организованность веча: по его мнению, оно «не было сбором беспорядочной толпы, но имело определенное, наперед уже известное соединение граждан, которые являлись в собрание с своими старостами, своими общинами». Он не отрицает существования анархических собраний, однако фактически отказывает им в праве считаться вечем. Верховною властью в Новгороде «считалось и действительно было только общее вече, собранное правильно с соблюдением законных форм, в котором участвовали только действительные члены общин, домохозяев, с своими старостами».[125] Продолжение этой линии в формировании представлений о высоком уровне организованности веча дало основания М.Н. Тихомирову даже «думать о существовании протокольных записей вечевых решений».[126]

Дискуссия относительно характера протекания вечевых собраниях привела ряд исследователей к попытке разделения их на законные и незаконные, самоволь­ные. (К.А. Неволин, И.Д. Беляев). Под законными они понимали те веча, ко­торые созывались князем и посадником на «законном» месте по призыву официальных глашатаев. К «неправильным, или чрезвычайным» – созываемые по инициативе рядовых новгородцев «самовольно», колокольным звоном, на «неузаконенном» месте. На таких «на вечах, незаконных, собиравшихся во время мятежей», естественно, никакого порядка уже не соблюдалось. Соответственно, с этой точки зрения «…толпа бездомных бродяг, голытьбы, …сколько бы ни собирала своих сходок, хотя бы носивших имя веча, не выражала воли Новгорода», и такие веча «не имели законной силы и решение их не признавалось за волю господина Великого Новгорода».[127]

Несколько более осторожны в оценке различения вечевых собраний был Н.И. Костомаров, видевший в вече – «народное сходбище», которое «по старым русским понятиям …не было чем-нибудь определенным, юридическим; …и потому вечем называлось и такое сходбище, которое… может назваться законным, то есть правосознательное собрание народа, рассуждающего о своих делах, и …мятежный скоп». Соглашаясь, что «при неопределеннос­ти общего значения слова «вече» сущест­вовало, однако, в Новгороде, отдельно от всякого веча, большое вече, т. е. полное законное собрание, и оно-то юридически составляло верх законной власти и правле­ния Великого Новгорода», он, в то же время, считал невозможным в силу источниковой недостаточности определить по каким признакам следует определять законность веча.[128]

Наиболее активным оппонентом подобного подхода выступил В.И. Сергеевич полагавший, что «такое деление совершенно чуждо сознанию осматриваемой эпохи и не согласно с существом вечевых порядков: так называемые правильные веча, в случае разделения партий, переходили в неправильные, и наоборот». В частности, он обращает внимание на Новгородское вече в 1209 г., которое «было созвано во время отсутствия не только князя, во и посадника, а между тем постановления его приняты самим князем. Таким образом несмотря на нарушение почтя всех правил законного веча, вече в 1209 г. сознавалось тем не менее законным».[129]

В современной литературе к этой проблеме вновь обратился О.В. Мартышин, который доказывает, что идея законности веча «от­нюдь не была чужда Древней Руси, как и древним обществам вообще», другое дело, что понималась и обозначалась она иначе – как представления о правде…, спра­ведливости, которые отождествлялись со стариной и пошлиной, с воспринятыми от предков обычаями». Соответственно, «действия не по старине… всегда вызывали отрицательную оценку».

Исходя из этого, он, в отличие от предшественников, попытался выделить юридические признаки, отличавшие вече от тол­пы.

Основой их, по его мнению, может служить часто повторяющуюся на страницах летописей и грамот формула: «И по благословению …архиепископа Великого Новгорода и Пскова… господин посадник Великого Новгорода степенный… и старые посадники, и господин тысяцкий Вели­кого Новгорода степенный и старые тысяцкие, и боя­ре, и житьи люди, и купцы и черные люди, и весь гос­подин государь Великий Новгород, все пять концов, на веце на Ярославле дворе пожаловаша».

Тем самым, вече приобретало полномочный законный характер, если на нем присутствовали высшие должностные лица Новгорода – посад­ники и тысяцкие, представители всех пяти концов Новгорода и представители всех социальных групп. Обязательным являлось благословение владыки, хотя лично на вече он никогда не присутствовал. Результатом принятого решения являлись вечевые грамоты, удостоверенные печатями посад­ников и тысяцких.