II. Становление древнеРусской государственности 4 страница

Развитие скотоводства, в свою очередь, заметно ослабило значение промысловых занятий – охоты и бортничества – с точки зрения источников получения пищи, хотя это вовсе не уменьшило их роли. Теперь они превратились в источник сырья для ведения внешней торговли (меха, в(меха, чества пленном файле. сейти: слишком много неизвестных.ть быстро. надо разговаривать с очень большим числом людейоск и мед – главные статьи русского вывоза).

Хотя сельскохозяйственные занятия, естественно, в первую очередь были характерны для деревни, весьма тесно связан с ними оставался и город. Многие жители городов наряду с занятиями ремеслом и торговлей должны были сеять хлеб и разводить скот.

И все же, все в большей степени города становятся центрами ремесла и торговли.

В течение длительного времени в отечественной исторической науке существовало довольно скептическое мнение об уровне и роли и ремесленного производства в Древней Руси (Н.А. Рожков[68], П.И. Лященко), однако после выхода фундаментального исследования Б.А. Рыбакова «Ремесло Древней Руси»[69], опирающейся на громадный археологический материал, эти взгляды подверглись самой серьезной корректировке. По мнению Рыбакова, древнерусское ремесло ничем не уступало западноевропейским образцам, а в отдельных случаях и шло впереди.[70]

Большинство исследователей относят процесс выделения специалистов-ремесленников (металлургов, кузнецов, гончаров и др.) к VI – IX вв., однако окончательное отделение ремесла от земледелия происходит только к концу этого пе­риода. Первоначально мастера-спе­циалисты обслуживают исключительно свою общину, работая как правило на заказ, и лишь постепенно выходят за ее пределы. Даже в X – XII вв. лишь сравнительно небольшая группа изделий производится на обезличенный рынок.

Процесс развития ремеслен­ного производства характеризуется усиливающейся дифференциацией ремесленных специальностей (если в VIII—IX вв. выделилось всего несколько ремеслен­ных специальностей, то к концу XII их насчитывается более 100) и все большим отрывом ремесленников от земли. Невозможность обеспечить свои потребности в сельскохозяйственной продукции, с одной стороны, и усложнение ремесленного производства, с другой, создают потребность, пусть еще очень слабую, в обмене между городом и деревней. Наряду с появлением внутренней торговли, заметна роль внешнеэкономических связей, которые, по преимуществу, преобладают над первой.

Одним из следствий перерастания общинного ремесла в товарное и развития торговли стала концентрация порвавших связь с сельским хозяйством ремесленников и торговцев в определенных центрах, что привело ряд историков к мысли о торговле и ремесле как главном факторе возникновения древнейших русских городов. Впрочем, сегодня все более ясно, что лишь очень немногие города изначально формировались как торгово-ремесленные центры. Большинство городов Руси выросло из племенных центров, являясь, прежде всего, административными и религиозными центрами, а также пунктами размещения военных гарнизонов.[71]

Если характер и уровень развития производительных сил Древней Руси представляется, в целом, довольно отчетливо, то ситуация в отношении социально-экономической сферы совершенно иная: здесь точки зрения отличаются, порой, диаметрально противоположными подходами. В первую очередь это объясняется различными подходами к определению природы того уклада, который формировался в период раннего средневековья.[72]

Хотя большинство исследователей связывает его преимущественно с феодализмом, содержание в это понятие нередко вкладывается очень разное.

В досоветской отечественной и современной зарубежной науке феодализм рассматривается как характерная для западноевропейского средневековья договорная система политико-юридических и военных связей среди знати (феодалов),[73] основанная на предоставлении сюзереном (сеньором) пожалований своим вассалам, в основном в форме земли и труда, в обмен на политический и военный контракт службы – контракт, скрепленный присягой. В результате, носителем юридически однокачественных прав собственности на один и тот же объект оказывалось не отдельно взя­тое лицо, а та или иная группа совладельцев, «сособственников» (т.н. «феодальная лестница»). При этом низший и самый многочисленный слой социальной структуры – крестьяне – исклю­чались из числа законом признанных держателей (монопо­лия на владение феодом признава­лась лишь за военно-рыцарским сословием).

Однако, возникнув как корпоративное совладение, феод посте­пенно все более приобретал черты индивидуаль­но-семей­ной собственности с неограниченными пра­вами при­жизненного распоряжения со стороны конечного владельца-вассала. Конечно, определенные обяза­тельства по отношению к сеньору сохранялись, однако с XII – XIII вв. баланс собствен­ности радикально изменился в пользу первого: его пла­тежи стали фиксированными, его наследник – при условии уплаты платежа за допуск – вступал во владение феодом беспрепятственно, согласие сюзерена на отчуждение феода стало чисто формальным актом. Иными словами, феод все больше становился частной собственностью его владельца.

Формой организации сельскохозяйственного производства в этом случае являлись поместья. Некогда свободная сель­ская община превращалась в зависимую, а нередко и крепостную, в результате чего тра­диционные формы общинного зем­левладения оказывались средством контроля феодалов за кре­стьянством. Обладание правом собственности на земли общины (независимо от способа приобретения этого права: будь то насилие или «добросовестная» передача) позволяло организовать выполнение крестьянами полевых и домашних работ в хозяйстве гос­подина – домене – и несение различ­ных натуральных повинностей с помощью передачи им в пользование определенных участков земли, обработка которых, в свою очередь, обеспечивала средства существования крестьянской семьи. Верховная власть в данной ме­стности позволяла феодалам облагать кресть­ян произвольными поборами, однако объем их, как правило, ограничивался установивши­мися обы­чаями. К тому же, со стороны своего господина крестьянин получал защиту от наси­лий чиновников и частных лиц, тягостей военной службы, освобождение от старых долговых обязательств. Поэтому нередок был доб­ро­воль­ный переход под власть феодалов свободных земледельцев, теперь державших свои земельные участки на началах феодального права, т.е. за обязательство несения известных повинностей.

Организация пользова­ния землей крестьянами в рамках поместья, как и раньше, стро­илась на общинных началах: принадлежавшая всей деревне земля делилась на массу мелких участков, которые и распределялись между отдельными членами общины; в большей части общин производились периодические переделы земли; пастбище для скота было общим, ведение хозяйства каждого крестьянина подчинялось тем правилам, которые вырабатывались на общинных собраниях.

Такая форма феодализма порождала политическую раздробленность, окончательно сложившуюся в европейских государствах к IX веку.[74] Естественно, что создание мощных централизованных государств в XV в. рассматривается как завершение феодализма, а следовательно и средневековья.[75]

В марксистской, и основанной на ней советской историографии период средних веков определяется как эпоха возникновения, раз­вития и упадка феодального способа производства, основанного, в первую очередь, на феодальном частном землевладении, которое может существовать лишь в сочетании с мелким индивидуальным крестьянским хозяйством. Основная масса работников – крестьян при этом находится в той или иной форме зависи­мости от феодала-землевладельца и подвергается с его стороны эксплуатации, которая выражается в феодальной ренте[76] (отработочная, на­туральная, денежная) и осуществляется с по­мощью различных средств внеэкономического принуждения – насилия.[77] Поскольку подобные отношения продолжали господствовать во многих государствах и после XV в., то становится понятным стремление историков-марксистов продлить существование средневековья.

Иными словами, в рамках первого подхода феодализм оценивается как система отношений в среде знати, элиты средневекового общества, используя марксистскую терминологию – система внутриклассовых отношений. Сторонники второго подхода стремится увидеть главную особенность феодального строя во взаимоотношениях между знатью и низами, т.е. – в отношениях межклассовых.

При всех различиях подходов можно, однако, отметить и очевидное сходство – признание значимости для характеристики этого периода аграрных (поземельных) отношений. Добавив к этому господство монополии – этой важнейшей черты средневековых отношений – мы, видимо, сможем определить основные признаки экономической системы этой эпохи, позволяющие ограничить этот период XVI веком.[78]

В отечественной историографии представление о средневековой Руси как феодальном государстве стало формироваться с начала XX в., благодаря, в первую очередь, трудам Н.П. Павлова-Сильванского. Однако, если Павлов-Сильванский рассматривал русский феодализм в традиционных категориях западноевропейской науки, относя его по преимуществу к удельному периоду[79], то со становлением марксистской историографии в СССР он начинает представляется в качестве феодальной общественно-экономической формации.

Среди наиболее дискуссионных в советской исторической науке оказался вопрос о характере собственности на Руси прежде всего, собственности на землю. Во многом расхождения объясняются различием в понимании категории «частная собственность»: тогда как одни рассматривали ее преимущественно в юридическом аспекте принадлежности определенным лицам, то другие, в соответствии с марксистским подходом, видели в ней прежде всего отношения – отношения между классами, основанные на присвоении и эксплуатации человека человеком.

Так, родоначальник марксистской концепции российского феодализма Б.Д. Греков, воспитанный однако на традициях досоветской исторической науки, исходя из «юридической» трактовки и полагая, что Древняя Русь полностью тождественна ее западноевропейским аналогам, рисовал картину крупного частнофеодального владения – вотчины – находящегося в полной собственности землевладельцев-бояр.

Однако более глубокое изучение источников показало явное несоответствие между предложенной Грековым схемой и реальностью раннесредневековой Руси. Не обнаружив здесь частных боярских владений и стремясь, одновременно, спасти идею русского феодализма, Л.В. Черепнин выдвинул концепцию государственно-феодальной частной собственности. Согласно ей земля принадлежала не отдельным феодалам, а всему совокупному их классу, представителем которого выступало государство, обеспечивающее перераспределение полученной от крестьян-земледельцев ренты. Такое понимание заметно более точно соответствовало марксистскому подходу.

Сближаясь с Б.Д. Грековым в «юридической» трактовке частной собственности и не находя в древнерусской действительности крупных частнособственнических владений, И.Я. Фроянов сделал прямо противоположный Л.В. Черепнину вывод об отсутствии феодальной собственности на Руси даже в XII – XIII вв. «Господствующее положение в экономике Руси XI – начала XIII вв., – по его мнению, – занимало общинное землевладение, среди которого вотчины выглядели словно островки в море».[80]

Возможно, именно на основе некоего синтеза идей Л.В. Черепнин и И.Я. Фроянова можно попытаться найти ответ на вопрос об истинной природе собственности на Руси. Если отказаться от стремления дать обязательную «классовую» ее характеристику, то вывод о верховной государственной собственности на землю при одновременном сохранении права на нее за земледельческими общинами (Для средневековья вообще характерны отношения совладения) выглядит вполне удачно отображающим картину существовавших отношений.

По-видимому, правильно будет сказать, что и на Руси, как и на начальных стадиях средневековья в Западной Европе, не существовало частной собственности в современном ее понимании, признавав­шем носителем прав собственности лишь отдельно взя­тое лицо. И здесь наиболее характерным явлением следует рассматривать совладение – (повторюсь) раздробление права соб­ственности между рядом «сособственников».

Вопрос об отношениях собственности теснейшим образом связан с проблемой дани. Различное понимание первой создавало различные характеристики последней. Если Греков рисовал картину традиционных отношений присвоения ренты в рамках феода – крестьяне уплачивают ренту в виде барщины (отработочная рента)[81] и оброка (натуральная рента)[82] – а потому не уделял значительного внимания дани, то для Л.В. Черепнина она оказалась главным звеном в доказательстве феодального характера отношений в Древней Руси. По его мнению именно дань на начальном этапе формирования классовых отношений феодализма выступала в виде той самой, пусть примитивной, ренты, уплата которой государству и в его лице совокупному классу феодалов являлась формой эксплуатации совокупного класса крестьян.

Не принимающий этих идей И.Я. Фроянов видел в дани лишь обычную военную контрибуцию с завоеванных племен[83], которая по мере становления государства превращается в не менее обычный натуральный налог. Впрочем, Фроянов вовсе не отрицает последующего процесса эволюции налога в ренту.

С этой точки зрения существенно и различение таких понятий как «дань» и «полюдье». Будучи весьма связанными явлениями, они, в то же время, могут иметь весьма различное содержание. Не отрицая насильственных форм сбора дани в рамках полюдья (поход князя Игоря 945 г., например), нельзя не отметить их преобладания по преимуществу на ранних этапах становления государственности, когда только еще шел процесс вхождения этих племен в его состав. В основном, однако, полюдье развилось из добровольных приношений, имеющих религиозный (ритуально-магический) характер.[84]

Разногласия по поводу характера древнерусской экономики естественным образом отразились и на характеристике системы социальных отношений, места и роли различных социальных групп в обществе и системе взаимоотношений между ними.

Существенно усложняет задачу выяснения особенностей социальных отношений в Древней Руси явная источниковая недостаточность. До нас дошло слишком небольшое количество документов, относящихся к исследуемому периоду. Но тем значимее оказываются те из них, которые посвящены непосредственно этим проблемам. Особенно заметен среди них первый свод законов Древнерусского государства – Русская правда. [85]

Впервые «Русская Правда» (краткой редакции) была обнаружена В.Н. Татищевым в 1738 г. и издана А. Шлецером в 1767 г. Вслед за публикациями отдельных текстов памятника появилось сводное их издание, осуществленное И.Н. Болтиным в 1792 г.

Значение «Русской Правды» для понимания характера социально-экономической и правовой систем Древней Руси стало основанием для создания огромного массива, как публикаций текста, так и посвященной ей литературы.

В то же время, несмотря на большое число работ, посвященных этому своду законов и норм Древней Руси многое в нем продолжает оставаться неясным и спорным – происхождение, вопрос о времени и истории составления, состав, участники составления и многое другое. Прежде всего, это связано с тем, что первоначальный текст «Русской Правды» до нас не дошел: она известна нам лишь в более поздних списках [86], самым ранним из которых явля­ется т.н. Синодальный (по названию Синодальной биб­лиотеки, где он хранился), датируемый концом XIII в. Всего таких списков, дошедших до нас в составе различных летописей и юридических сборников, разумеет­ся рукописных, 98[87]. Боль­шинство из них относятся к XV – XVI вв. (только 3 имеют более раннее происхождение).

Ряд исследователей относит древнейшую часть правды к VII в.: статьи о мести, выкупе, рабстве, суде послухов. С этим можно согласиться, если понимать, что речь идет не о времени появления самого документа, а о времени существования подобных обычаев (зародились они, скорее всего, еще раньше). Основная часть сборника, по мнению большинства исследователей, связана с именем Ярослава Мудрого (первая половина XI в.), его сыновей (вторая половина XI в.), и Владимира Моно­маха (первая четверть XII в.). Сборник дополнялся и позднее, что отразилось как на его редакциях, так и в разнообразии сохранившихся списков.

Характер изложения в тексте Русской правды (где нет прямой речи от имени князей, сами они упоминаются в 3-м лице), переработка отдельных статей в сторону постепенного обобщения правил, разнообразие статей в разных списках позднейших редакций, приписки-комментарии к некоторым статьям и др. – приводил ряд историков (М.Ф. Владимирский-Буданов, Сергеевич В.И.) к мысли о том, что она представляет из себя «ряд сборников, составленных частными лицами из княжеских уставов, обычного права и частью – византийских источников».[88]

Согласно другой, более распространенной сегодня концепции, Русская Правда – акт официальный. Этот вывод делается, прежде всего, на том основании, что в самом ее тексте содержатся указания на князей, принимавших или изменявших закон (Ярослав, его сыновья Ярославичи, Владимир Мономах).

Для большинства исследователей Русская Правда – светский памятник, созданный светской властью и охватывающий области, подведомственные исключительно светским органам. Как правило, он не вторгается в церковную сферу, регулирующуюся особыми уставами. Особняком стоит мнение В.О. Ключевского, который на основании частого включения Русской Правды в церковные сборники и отсутствия судебного поединка как средства доказательства (поскольку осуждался церковью), определил ее как плод церковного творчества.[89]

Списки «Русской правды» содержат часто весьма значительные различия, настолько значительные, что исследователи выделяют несколько ее редакций – групп текстов с существенным и целенаправленным изменением формы выражения и содержания как в целом, так и в их структурных и композиционных частях.[90] Так, С.В. Юшков предлагал выделить целых шесть редакций «Русской Правды», однако наиболее часто встречается деление на три редакции: Краткую, Пространную и Сокращенную.

В составе Правды Краткой редакции (сокращенно – Краткая Правда) выделяют древнейшую часть (ст. 1-18), обычно называемую «Правдой Ярослава», или «Древнейшей Правдой», и «Правда Ярославичей» с дополнительными статьями (ст. 19-41). Кроме того, в нее входят два самостоятельных установления: Покон вирный (ст. 42) и Урок мостникам (ст. 43).

Правда Ярослава отражает систему взаимоотношений лично свободных людей внутри дружины, «мира» или другого социального коллектива, что дает возможность отнести ее возникновение к ранней еще догосударственной языческой истории Руси. Ее нормы – это обычаи, санкционированные в качестве правовых норм государством. В Правде Ярослава практически нет земледельцев, зато явственно присутствует челядь – патриархальные рабы.

Чаще всего время создания Древнейшей Правды относят к 1016 г. (Б.Д. Греков, Л.В. Черепнин, А.А. Зимин) на том основании, что вся Краткая Правда входит в состав Новгородской Первой летописи под 1016 г. В этом сюжете излагаются события новгородского восстания против варягов, находившихся на службе у княжившего тогда в Новгороде князя Ярослава. Последний жестоко отомстил новгородцам, но, получив вскоре извещение о смерти отца, князя Владимира, вынужден был обратиться к новгородцам с просьбой о помощи в организации похода на Киев. После победы над братом Святополком, заняв киевский стол, Ярослав щедро расплатился с новгородскими участниками похода «и отпусти их всех домов, и дав им правду и устав списав, тако рекши (сказав) им: по сей грамоте ходите…». Далее следует текст Краткой Правды. «А се есть Правда Рускаа: Убиет муж мужа…».[91]

Правду Ярославичей рассматривают как отдельный от Древнейшей Правды законодательный акт, принятый князьями Изяславом, Святославом и Всеволодом вместе с боярами. При этом они явно более активны в своей законотворческой деятельности, внося существенные изменения в традиционные нормы.

Возникновение Правды Ярославичей большинство исследователей относит ко 2-й четверти XI в., поскольку связывают ее с посмертной деятельностью сыновей Ярослава, который умер в 1054 г.; с другой стороны, смерть одного из составителей Правды Святослава наступила в 1076 г. М.Н. Тихомировым, например, считал, что Правда Ярославичей была принята во время съезда князей в Вышгороде в 1072 г. по случаю перенесения мощей Бориса и Глеба в новую церковь. В противоположность такому подходу А.А. Зимин относил составление второй части ко времени жизни Ярослава – к периоду между 1036 и 1054 годом.

Неоднозначны и представления об объеме законодательства Ярославичей. А.А. Зимин включал в него ст. 19-41 Краткой Правды, Л.В. Черепнин – 19-40 (за исключением 29 и 30), М.Н. Тихомиров и С.В. Юшков – 19-27. Во многом трудность определяется тем, что весь текст Краткой Правды (включающей соответственно и Правду Ярослава и Правду Ярославичей) помещен в одном месте – под 1016 г.

С Древнейшей Правдой связывают традиционно и заключительную часть Краткой Правды – Покон вирный и Урок мостникам (С.В. Юшков, А.А. Зимин, Л.В. Черепнин), датируя ее временем княжения Ярослава (1020-е или 1030-е гг.).

В целом же, формирование Краткой Правды как относительно целостного сборника законов происходит по-видимому в период от середины XI в. до 30-х годов XII в.

Пространную редакцию, возникшую после 1113 г., связывают с именем Владимира Мономаха и разделяют на 2 части: Суд Ярослава (ст. 1–52) и Устав Владимира Мономаха (ст. 53–121). В ее основе лежат текст Краткой Правды, но более ранний, чем сохранившийся в списках XV в., и Устав Владимира Мономаха, а также других киевских князей конца XI – XII вв.

Создание Пространной Правды в целом большинство исследователей относит к первой четверти XII в., связывая его с восстанием 1113 г. в Киеве и вокняжением Владимира Мономаха. Однако, поскольку этому противоречит тот факт, что о самом князе в Правде говорится в третьем лице (что, по-видимому, могло быть лишь после его смерти в 1125 г.) М.Н. Тихомиров и Л.В. Черепнин полагают, что она была составлена в связи с другим восстанием – в Новгороде в 1209 г.

Сокращенную редакцию, как правило, рассматривают в качестве переработки Пространной редакции, созданной в середине XV в. Есть, впрочем, и мнение М.Н. Тихомирова, определяющего Сокращенную редакцию как самостоятельный памятник, созданный ранее Пространной редакции.

Изучение Русской правды началось едва ли не с момента ее публикации. Причем особое внимание на начальном этапе уделялось выявлению ее сходства с подобными памятниками других стран и народов. Так, М.В. Ломоносов видел в ней заимствование, сделанное у северных народов[92], Н.М. Карамзин – сходство «с древними законами скандинавскими»[93]. Соглашаясь с идеей такого сходства и выводя его из общего источника – германского права, И.Ф. Эверс, в то же время, подчеркивал местный русский характер норм, называя Правду Ярослава «самым древним законодательным памятником, каким только могут хвалиться новейшие народы».[94]

А вот М.Т. Каченовский, напротив, исходя из общей посылки скептического отношения к источникам ранней российской истории, доказывал невозможность создания памятника такого уровня ранее XIII в.[95]

Если досоветские исследователи рассматривали Русскую Правду главным образом как юридический памятник, выясняя его роль в становлении сословного строя в России и степень использования в нем иноземного права (немецкого, скандинавского, византийского), то советская (марксистская) историография видели в ней источник, подтверждающий формирование классового общественного строя и соответствующего такому строю эксплуататорского государства.

Создателя классической для советской исторической науки концепции российского феодализма Б.Д. Грекова Русская Правда интересовала в первую очередь как доказательство становления вотчинного феодального хозяйства на Руси как «имения, окруженного крестьянскими мирами-вервями, враждебно настроенными против своего далеко не мирного соседа-феодала»[96]. А представление Грекова о незначительности или даже вообще отсутствия какого-либо влиянии неславянского права на Русскую Правду, стал фундаментальным принципом всей последующей советской историографии.[97]

Отталкиваясь от взгляда на Краткую, Пространную и Сокращенную Правды не как на редакции одного источника, а как на три взаимосвязанных, но отдельных памятника, М. Н. Тихомиров подчеркивал зависимость этапов создания Правды от развития классовых движений на Руси. В соответствии с таким подходом Краткая явилась ответом на антифеодальные крестьянские восстания 1068-1071 гг., Пространная – восстание 1209 г. в Новгороде, Устав Владимира Мономаха – восстание 1113 г.

Особенностью взгляда С.В. Юшкова являлось стремление доказать новаторский характер Русской Правды по отношению предшествующему обычному праву. Если большинство исследователей, как правило, говорили о включении в Правду Ярослава в основном уже действовавших ранее обычаев, то по мнению Юшкова «это нормы не старого, давно сложившегося обычного права, а нормы нового феодаль­ного права, которые могли появиться только в результате ломки старых норм, а эта ломка могла быть про­ведена только законодательным путем»[98]. Такой подход определялся общей концепцией исследователя о существовании дофеодального периода в истории Киевской Руси (IX-X вв.), переход от которого к феодальному и вызвал необходимость в новом законодательстве.

Сохраняя принципиальную позицию о Русской Правде как о законодательстве складывающегося феодального общества, А.А. Зимин сделал акцент на ее взаимосвязи со становлением государства, естественно, феодального. Отсюда стремление исследователя обращать внимание не только на классовую борьбу как основу для формирования Русской Правды, но и на укрепление древнерусской государственности: так, в Правде Ярославичей он видит желание князей противостоять тенденциям к раздроблению.[99]

В некотором смысле подведением итогов развития советской историографии стали работы Л.В. Черепнина. Он нарисовал длительный и разносторонний процесс становления и развития древнерусского законодательства как законодательства феодального. Его возникновение он связывал с «уставом и законом русским» конца IX – начала Х вв. как «прототипом позднейшей Русской Правды», являющимся уже «законом классового общества». Следующим этапом, по его мнению, стало внедрение его в жизнь и дополнение княгиней Ольгой в середине X в. и создание «Устава земленого» в конце X в. Владимиром как ответ на усиление классовой борьбы. Древнейшая Правда у него выступает как своего рода «договорный акт, оформленный на собрании «воев»…, имевшем полномочия веча», вызванный к жизни социальной борьбой 1015-1016 гг.[100] Последующие статьи и редакции Русской Правды согласно Л.В. Черепнину появлялись как отражение стремления к «урегулированию столкновений в среде господствующего класса и подавлению выступлений народных масс».[101] Последнее крайне важно, поскольку Л.В. Черепнин здесь начинает отходить от традиционного для советской историографии представления о феодальном государстве как об исключительном защитнике интересов господствующего класса и обращает внимание на его регулирующую функцию, где оно, пусть и вынужденно, но принимает во внимание потребности иных, в т.ч. и низших слоев общества, где оно стремиться найти договорные формы отношения как с населением в целом, так и с отдельными его группами.

Несмотря на столь значительные разногласия, сохраняющиеся до сегодняшнего дня, изучение Русской правды позволило исследователям глубже понять характер социальных отношений, формировавшихся в Древней Руси.

Сама она является очевидным отражением становления важнейшей функцией государства – социального регулирования, начавшей осуществляться с момента появления государственности на Руси. Впрочем, естественно, что на первых порах уровень и объем этого регулирования был сравнительно невелик, поскольку большая часть отношений все еще строилась на основе ранее сформировавшихся традиций. К тому же, значительная часть усилий тратилась даже не столько на выработку норм взаимоотношений в обществе, сколько на определение характера взаимодействия государства и общества. Государство должно было еще доказать свое право на превращение в главный механизм обеспечения социальной стабильности.

Ключевой фигурой этого процесса становится князь. Будучи в первую очередь военным вождем, он обладал необходимой силой для того, чтобы в условиях разрушения старых правил общежития, заставить подчиняться новым складывающимся (в т.ч. и при его участии) нормам взаимоотношений в обществе. Относительная регулярность реализации этой княжеской функции постепенно формирует в глазах населения традицию подчинения княжеским решениям, приобретающую все большую независимость от действительного использования князем тех или иных форм принуждения. Фактически, он становится не столько олицетворением силы, сколько воплощением некой справедливости (и здесь не так важно, насколько его решения справедливы на самом деле), что и дает ему право на осуществление роли главного регулятора социальных отношений.

Вместе со становлением князя в качестве главного звена социального регулирования начинает формироваться социальная система Древнерусского государства[102], базирующаяся на совершенно иных, нежели в догосударственный период принципах: если родовой строй предполагал равенство всех членов соответствующей общности, то теперь все более недвусмысленно подчеркивается неравенство людей, принадлежащих к разным сословным группам.

Наибольшее единство у исследователей социальной системы существует в отношении верхних слоев – все признают, что в большинстве своем они группируются в рамках княжеской дружины. Правда, есть расхождения в вопросе об эволюции ее состава. Если одни подчеркивают этнически неславянские (как правило, скандинавские) истоки дружинного слоя, лишь постепенно пополняющегося представителями славянской племенной верхушки (И.Д. Беляев), то другие видят процесс формирования знати как результат внутреннего разложения славянских коллективов, с незначительной долей иноплеменного элемента (С.В. Юшков).