Зловредные человечки в военной форме

В эти годы Твен продолжал жить в Европе. Его отношения с окружающим миром все больше разлаживались. Он рад был бы скрыться от людей, от лживых газет. Весь мир обошла фраза Твена, сказанная, когда распространился слух, что он умер: «Слух о моей смерти сильно преувеличен».

В записной книжке Твена мы читаем: «Меня посетил мистер Уайт, здешний корреспондент «Нью-Йорк джорнел», и показал две телеграммы из своей редакции.

Первая: «Если Марк Твен умирает в Лондоне в нищете, шлите 500 слов».

Вторая (более поздняя): «Если Марк Твен умер в нищете, шлите 1 000 слов».

Я объяснил ему, в чем дело, и продиктовал ответную телеграмму примерно такого содержания: «Джеймс Росс Клеменс, мой родственник, был серьезно болен две недели тому назад; сейчас он поправился… слух о моей смерти сильно преувеличен. Я здоров. Марк Твен».

Когда в Швейцарию, где проживал одно время писатель, приехал негритянский хор «Юбилейные певцы», исполнявший народные песни, знакомые ему с детства, он был потрясен. «Я считаю, что «Юбилейные певцы» и их песни — это выросший в Америке цветок, совершеннее которого мир не знал уже много столетий; но я жалею, что они не иностранные артисты: тогда Америка поклонялась бы им, осыпала бы их золотом, сходила бы по ним с ума, как они того заслуживают», — писал Твен Твичелу. В Америку его пока не тянуло.

Умер мечтатель Орион, так ничего и не добившийся в жизни.

По-прежнему на поклон к Твену приходили известные люди, по-прежнему его приглашали к себе короли и принцы. Писатель был любезен, остроумен, мил. Но в письмах к Гоуэлсу иногда давал себе волю. «Я только что кончил читать утреннюю газету, — говорится в одном письме Твена. — Я читаю ее каждое утро, хотя и знаю, что найду в ней лишь отражение тех пороков, низости, лицемерия и жестокости, которые составляют нашу цивилизацию и побуждают меня весь остальной день взывать к господу о покарании всего рода человеческого».

Все хуже становились издавна испорченные «отношения» Твена с богом. Прочитав как-то книгу об опытах над поведением муравьев, Твен с лукаво-простодушным видом записал «для себя» результаты «экспериментов», имевших целью установить взгляды муравьев на… религию. Если сделать миниатюрные храмы, по одному для каждой религии, и затем положить в один храм немного дегтя, в другой — скипидару, в третий — замазки, а в христианский храм — кусочек сахару, то все муравьи немедленно проследуют в христианский храм. Это доказывает, саркастически заметил Твен, что муравьи «если им предоставить выбор, отдают предпочтение христианской религии перед всякой другой».

Писатель часто выражает ненависть к миссионерам, создающим вокруг себя обстановку неискренности и лицемерия. Он протестует против неполноты отделения церкви от государства в Америке и с удовольствием повторяет антирелигиозные анекдоты: например, о пресвитерианском святом, который решил совершить экскурсионную поездку из рая в ад и купил удешевленный билет в оба конца, и вот ему никак не удавалось сбыть с рук обратный билет.

В записных книжках Твена есть такой набросок для антирелигиозного рассказа о путешествии капитана Стормфилда в рай: «Стормфилд узнает, что ад устроили, идя навстречу пожеланиям первых христиан. В настоящее время райские чертоги отапливаются радиаторами, соединенными с адом. Эта идея… — издевательски объясняет Твен, — нашла полное одобрение у столпов пуританизма, так как страдания грешников усугубляются от сознания, что огонь, пожирающий их, одновременно обеспечивает комфорт праведникам».

Никогда еще, пожалуй, Твен так много не писал, как в эти годы, никогда еще он не трудился с такой лихорадочной интенсивностью, и никогда не была столь велика диспропорция между количеством созданных и количеством опубликованных им произведений. В августе 1898 года он сообщил Гоуэлсу: «Прошлым летом я начал не так шестнадцать произведений — три книги и тринадцать журнальных статей — и сумел успешно завершить только две крохотные вещицы на 1 500 слов, вместе взятые; только это из бесчисленных стоп и кип весьма пухлых рукописей…»

Как и раньше, жена продолжала пропускать работы старого писателя через свою цензуру. «Я кончил книгу вчера, и мадам изъяла из нее эту часть…» — написал однажды Твен своему другу. В другой раз — это уже было в начале XX века — он ядовито заметил в письме к Твичелу: «Написал еще одну статью; поторопитесь и помогите Ливи оставить от нее мокрое место». Когда жене не понравилось несколько смелых выражений Твена, он укоризненно заметил: «Ты постепенно лишаешь силы английский язык, Ливи».

И все же Твен не молчал.

В год испано-американской войны он опубликовал рассказ «Из «Лондонской таймс» за 1904 год», в котором смело присоединился к Золя и другим защитникам французского офицера-еврея Дрейфуса от нападок французской и мировой реакции.

Как оценивал Твен решение суда по делу Дрейфуса и деятельность Золя, можно судить по заметке в его записных книжках: «Духовных и военных судей из трусов, лицемеров и карьеристов можно фабриковать по миллиону в год, и еще останется неиспользованный материал. Нужны пять веков, чтобы создать Жанну д'Арк или Золя».

В рассказе есть элемент научной фантастики — Твен предвещает появление телевидения. Но главное в этом произведении — издевка над реакционерами. Твен едко обыгрывает нелепость позиции судей, приговоривших ни в чем не повинного Дрейфуса к каторге.

Один из героев рассказа обвинен в убийстве изобретателя Зепаника. Но Зепаник оказывается живым и невредимым. Тогда председатель верховного суда заявляет: «Решением французского суда по делу Дрейфуса твердо установлено, что приговоры судов окончательны и пересмотру не подлежат. Мы обязаны отнестись с уважением к этому прецеденту и следовать ему. Ведь именно на прецедентах зиждется вся система правосудия. Подсудимый был справедливо приговорен к смертной казни за убийство Зепаника, и я считаю, что мы можем вынести лишь одно решение — повесить его».

На возражение, что обвиняемый был помилован по этому делу, председатель верховного суда отвечает еще более абсурдной декларацией: «Это помилование недействительно, признать его мы не можем, ибо подсудимый был помилован в связи с убийством человека, которого он не убивал. Нельзя помиловать человека, если он не совершил преступления: это был бы абсурд».

Твен заканчивает рассказ словами ярости, направленными против врагов справедливости не только во Франции: «Вся Америка открыто негодует против «правосудия по-французски» и против зловредных человечков в военной форме, которые выдумали его и навязали другим христианским государствам».

Писатель как будто предчувствует, что ему вскоре придется иметь дело со «зловредными человечками в военной форме» и американского происхождения.

 

Америка «запятнала флаг»

В 1899 году Твен опубликовал большой рассказ «Человек, который совратил Гедлиберг». В нем подведены своеобразные итоги столетия. Чего добилась Америка за целый век поступательного движения на путях буржуазного прогресса? — как бы спрашивает себя писатель. И отвечает: вместо честности воцарилась ложь, вместо благородства — неуемная жадность.

Снова перед нами маленький американский городок. Но теперь Твен не возвращает читателя к временам рабства на юге США. Он вполне осознанно и даже подчеркнуто рисует современную Америку.

Гедлиберг — это не просто один из тысяч городков страны. Это воплощение всей Америки. И судьба его — судьба родины писателя в целом. Рассказ порою превращается в притчу. «Это случилось много лет назад. Гедлиберг, — начинает Твен, — считался самым честным и самым безупречным городом во всей близлежащей округе. Он сохранял за собой беспорочное имя уже три поколения и гордился им как самым ценным своим достоянием».

Три поколения — это и есть примерно столетие. Что же случилось с «неподкупным» Гедлибергом за эти годы?

С неистощимой изобретательностью Твен создает остроумную фабулу, позволяющую сделать тайное явным, раскрыть правду жизни, сорвать маски с обманщиков и лицемеров.

Вот они, самые состоятельные я уважаемые граждане Гедлиберга, эти столпы всяческой «чистоты». Когда перед ними открылась возможность прибрать к рукам много денег ценою лжи, обмана, ни один не сохранил своей «непогрешимости». Ведь на самом деле любой из этих людей — вор и мошенник. Их богатства приобретаются ценою морального падения.

В «Позолоченном веке» бесчестным предпринимателям были противопоставлены хорошие. Теперь все богатые люди до единого показаны чернейшими красками. Оказывается, что сама борьба за деньги делает человека низким, ничтожным.

Твен заставляет богатейших граждан Гедлиберга одного за другим морально высечь себя. Он показывает их внутреннее ничтожество, казнит богачей смехом.

В начале эпохи империализма творчество писателя вступило в четвертый период своего развития. И примечательно, что у самого порога его стоит произведение необычайно ясное и сильное по мысли, на редкость цельное и законченное по форме.

В произведениях последнего периода творческой деятельности Твена нашли выражение многие мысли и чувства американских трудящихся, порожденные господством монополий, империалистов.

В эти заключительные годы своей жизни писатель создает десятки рассказов, юморесок, анекдотов, но важнейшее место в его творчестве принадлежит теперь остросатирическим памфлетам, направленным против американских поработителей колониальных народов, монополистов, линчевателей.

В рассказе «Человек, который совратил Гедлиберг» Твен выступает не против человека вообще. Плоха не «человеческая порода», говорит он этим произведением, плохи представители верхов. Именно в их среде все — видимость, все — позолота, а не драгоценный металл.

Правда, и простые люди, показанные в рассказе, скромные и милые старики Ричардсы, не устояли перед соблазном, который помог выявить истинную сущность «неподкупных» богачей, и протянули руку к заведомо нечистым деньгам. Но писатель не уравнивает «беднягу Ричардса» и богатых гедлибержцев. Он снова с грустью констатирует, что в Америке, где царит культ доллара, и бедняки заболевают жаждой богатства. Он видит деградацию людей в условиях капитализма. Но вместе с тем писатель страстно выражает свою симпатию к простому человеку и веру в него. Ему глубоко жаль Ричардсов.

Твен написал однажды: «Дождь, как известно, не разбирается: он поливает с одинаковой силой и праведных и грешников. Вот бы мне поручили распоряжаться дождем, я тогда стал бы праведных кропить легонько и ласково, а если настиг бы на улице грешника, то залил бы его с головой».

В этих словах отражены, пожалуй, некоторые характерные особенности творческого метода Твена — создателя «Человека, который совратил Гедлиберг». Богачей он делает мишенью ядовитейших насмешек — так сказать, заливает их «с головой». А вот «грешников» — людей труда — изображает с жалостью, кропит «легонько и ласково».

Примечательная особенность рассказа — отчетливое противопоставление богачам народа. Собрание, на котором происходит окончательное разоблачение наиболее состоятельных жителей Гедлиберга, носит характер всенародного осмеяния низости верхов. Простые люди (Твен называет, например, язвительного скорняка) ликуют, наблюдая, как гибнут фальшивые репутации «отцов города».

Когда председатель вынимал одну за другой разоблачительные записки, все, говорит Твен, «получали огромное удовольствие от этой процедуры».

Маркс писал: «История действует основательно и проходит через множество фазисов, когда уносит в могилу устаревшую форму жизни. Последний фазис всемирно-исторической формы есть ее комедия. Богам Греции, которые были уже раз — в трагической форме — смертельно ранены в «Прикованном Прометее» Эсхила, пришлось еще раз — в комической форме — умереть в «Беседах» Лукиана. Почему таков ход истории? Это нужно для того, чтобы человечество весело расставалось со своим прошлым»[17].

На рубеже веков издевательский смех Твена, автора «Человека, который совратил Гедлиберг», прозвучал над всем миром. В этом смехе нашло отражение присущее народу чувство превосходства над морально несостоятельным и безобразным миром лжи и угнетения, который обречен на неминуемую гибель, каким бы могуществом и возможностями творить зло он ни обладал. Недаром рассказ о Гедлиберге принадлежит к числу тех произведений Твена, которые в буржуазных кругах Америки вызывают особенно недружелюбные чувства.

Империалистические державы совершали один акт агрессии за другим.

Еще до возвращения в США у Твена все настойчивее возникала мысль, что американские войска творят беззакония на Филиппинских островах и что другие «христианские державы» тоже поступают бесчестно в Китае и Южной Африке.

Поняв, что Соединенные Штаты не отдадут туземцам их владений, писатель воскликнул, что Америка «запятнала флаг». А когда в 1899 году началась война англичан с бурами, Твен снова заклеймил Родса, и заклеймил его куда резче, чем в книге «По экватору». «…Это убийство, — сказал он, — и Англия совершила его руками Чемберлена[18] и кабинета лакеев, Сесиля Родса и его сорока воров, южноафриканской компании».

В письме к Твичелу, написанном в самом начале 1900 года, Твен гневно говорит: «По-видимому, мы не собираемся освобождать филиппинцев и возвращать им их остров. И, по-видимому, мы не собираемся вешать патеров и конфисковать их собственность». В этом же письме писатель декларирует, что «цивилизация буров» выше «нашей». «Наша цивилизация представляется мне чем-то очень жалким, полным жестокости, суетности, надменности, подлости и лицемерия. Я ненавижу слово «цивилизация», потому что оно лживо».

Мысленно Твен сочинял, как он признался в письме к Гоуэлсу, резкие статьи против преступной, постыдной войны, которую англичане затеяли против буров. Однажды писатель даже изложил свои взгляды на бумаге — он решил было послать анонимную статью в лондонскую газету «Таймс», но в последнюю минуту все же передумал.

 

Мощное оружие — смех

Твен оставался противоречивым писателем. Осуждая верхи Америки и Англии за бесчестность и захватнические действия, он продолжал мучить себя мыслями о ничтожестве людей вообще,

В самом конце XIX столетия во время пребывания в Австрии писатель усиленно работал над двумя небольшими книгами, в которых хотел воплотить свою философию жизни. Первую из них Твен даже называл своей «библией» — в ней он собирался дать оценку «извечной» природы человека. Это произведение так и называется — «Что такое человек?».

Писателя всегда бесили елейные разглагольствования на тему о свободе воли и «чистом самопожертвовании». В книге «Что такое человек?» он показывает реальную подоплеку «трогательных» поступков, которые прославлялись в ханжеских романах и приторных стихах.

Однако, по существу, получалось так, что Твен отрицал и все возвышенное в человеке, готовность людей проявлять искреннюю и бескорыстную заботу об интересах других, их способность бороться за передовые идеи.

«Что такое человек?» — спрашивает Твен и отвечает: человек, как и крыса, например, — это просто машина, более тонкая и сложная, чем какой-либо станок, но все же подчиненная «закону всех машин», который гласит, что машину может пустить в действие только внешняя сила. Ни один человек не может ничего породить. Все его мысли, его импульсы приходят со стороны. Мозг человека «работает автоматически… Он не может собой управлять, его владелец не может им управлять». Из этого следует, что человек — дурно он поступает или хорошо — никак не может быть за это ответственным. Ведь любой добрый поступок, по существу, эгоистичен, человек совершает его из себялюбивых побуждений. Если человек оставляет семью и идет в бой, рассуждает Твен, то это лишь потому, что он больше любит одобрение соседей, нежели спокойную жизнь.

В книге «Что такое человек?» возникает образ умиротворенного старика, который даже не опечален господством в мире всеобщего эгоизма. Ведь все равно дурное и хорошее настроение зависит ни от чего иного, как от темперамента…

Сам писатель не мог, однако, придерживаться выводов подобной философской системы. Он-то не знал чувства умиротворения. В его книге звучит вопль боли и отчаяния.

Твен писал Гоуэлсу: «С тех пор как я написал в прошлом году свою библию, — миссис Клеменс питает к ней величайшее отвращение, содрогается при одном упоминании о ней, отказалась выслушать вторую ее половину и не разрешает мне опубликовать ни одной главы, — так вот, с тех пор Человек больше не представляется мне существом, достойным уважения, и я перестал им гордиться и не могу больше писать о нем весело или с похвалой. Не могу — и не собираюсь. Я не брошу литературную работу, потому что она — мое лучшее развлечение, но печататься почти не буду (ибо у меня не больше желания быть оскальпированным, чем у всякого другого)».

Книгу «Что такое человек?» писатель решился опубликовать лишь в 1906 году. Другое свое философское произведение — «Таинственный незнакомец» — он так и не увидел в печати.

«Таинственный незнакомец» — это повесть о Сатане. Место действия — средневековая Австрия. Сатана, появившийся в маленькой деревушке, показывает, как гнусна действительность в целом и как бесчеловечны люди. Снова перед читателями истязания, пытки и тюрьма, грязь, голод, предательство друзей, рабское отношение к власть имущим — все то, против чего Твен боролся в своих более ранних книгах.

Но теперь мы ясно видим, что, говоря о средневековье, писатель на самом деле все время вполне осознанно имеет в виду современность. Любопытно следующее. Одновременно с «Таинственным незнакомцем» писатель создал повесть «Таинственный незнакомец в Ганнибале», в которой рассказывается о том, как Сатана посетил Соединенные Штаты. Эта повесть до сих пор не напечатана. Но можно предположить, что Твен вообще-то собирался написать произведение о современной Америке. По каким-то причинам (в частности, вероятно, маскировки ради) он перенес действие в далекое прошлое чужой страны.

Твену всегда была присуща тенденция объяснять беды буржуазной Америки влиянием феодальных нравов и обычаев; то скверное, что писатель видел в США, он то и дело по искреннему заблуждению называл «феодальным». В «Таинственном незнакомце» понятие «средневековье» заведомо используется как символ всяческих, в том числе и буржуазных, форм угнетения.

Эта повесть — наиболее пессимистическое из всех крупных произведений писателя. Черты пессимизма ощущались в ряде его высказываний еще в 80-х годах. Но в «Таинственном незнакомце» мизантропия Твена достигает наивысшей точки.

Читая «Таинственного незнакомца», невольно вспоминаешь «Приключения Тома Сойера». В «Таинственном незнакомце в Ганнибале» писатель прямо говорит о городке, где он вырос, городке, отдельные черты которого были, как известно, воплощены в повести о Томе Сойере. В «Таинственном незнакомце» речь идет об Австрии, но чувствуется, что и в этой повести изображены родные Твену края.

К тому же не только в книге о Томе Сойере, но и в произведениях о Сатане много внимания уделено детям, пытливым деревенским мальчуганам.

Все это позволяет с особенной силой ощутить, как не похожа жизнь, изображаемая Твеном в повести о Сатане, на ту, которая была нарисована в «Приключениях Тома Сойера». Повествование о юных жителях крохотного городка теперь приобретает поистине зловещий смысл.

В главном герое «Приключений Тома Сойера» было много комического, но смех помогал Твену выявлять в его любимце прекрасные человеческие черты. Рисуя Санкт-Петербург, писатель тоже по большей части заставлял нас видеть в его обитателях хорошее, смеяться добрым смехом.

В «Таинственном незнакомце» Твен изображает ужасную жизнь. Эта повесть не дает повода для веселого смеха. И, пожалуй, самое страшное заключается в том, что даже жизнь детей окрашена в мрачнейшие тона.

Во всемогущем Сатане, этом властелине людей, нет гуманизма. Он ничего не собирается исправлять в жизни, переделывать на новый лад. Он не верит в будущее.

В конце повести Сатана декларирует: «Все, что я тебе говорю сейчас, — это правда! Нет бога, нет вселенной, нет человеческого рода, нет жизни, нет рая, нет ада. Все это только сон, замысловатый, дурацкий сон».

В условиях империализма писатель еще острее, чем в прошлом, почувствовал, что окружающая действительность поистине чудовищна. Буржуазная демократия окончательно обманула его надежды. Высокие гуманистические идеалы Твена, воплощенные и в образах хороших, славных людей и в образах сатирических, позволили ему это осознать. Но не сумев воспринять идеи социализма, Твен не увидел достаточно ясно реальных сил, которые могли бы построить жизнь иначе, быть источником радости, укрепить в людях чувство достоинства, по-иному объяснить мироздание. Социалистического общества, чуждого буржуазных пороков, писатель представить себе не мог. И это усугубило духовный кризис, который он переживал. Разочаровавшись в буржуазном обществе, писатель перенес свое разочарование на весь «род человеческий».

Австрийская деревушка, описанная в «Таинственном незнакомце», — это действительно, по мысли Твена, все человечество, вся жизнь, прошлое и настоящее. Выхода нет. Человеку свойственны, провозглашает писатель, глубокие внутренние пороки, он лицемерен и морально нечистоплотен. Таким он был и таким останется навеки.

Отсутствие ясного понимания исторического процесса неизбежно вносило застой в твеновскую философию жизни. Определенное воздействие на писателя оказали и реакционные идеи, которые получили широкое распространение во многих странах в конце века.

К счастью, однако, народное начало в мировоззрении художника и в эти годы не позволило ему погрузиться с головой в омут мизантропии.

Да и в самой повести «Таинственный незнакомец» легко обнаружить не только пессимизм.

Скажем прежде всего, что не все выпады писателя против человека нужно понимать буквально. Многое следует отнести за счет тенденции, столь характерной для творческой манеры Твена, широко пользоваться гиперболами, крайними преувеличениями, за счет его склонности придавать высказываниям своих героев гротескный оттенок.

Важнее, однако, другое. Твен часто вкладывает в свои инвективы двойной смысл. Он как будто осуждает человечество в целом, но тут же дает понять, что основной мишенью для его сатирических стрел является лишь головка буржуазного общества. В его выступлениях против «человеческой породы» как таковой ощущается пафос протеста против эксплуататоров, против империализма. Общефилософские сентенции то и дело становятся формой обличения правителей «христианских держав» — инициаторов разбойничьих войн.

В повести «Таинственный незнакомец» встречается вполне конкретная критика империализма. Вот как начинаются бесчестные войны (нет сомнений, что Твен исходил из опыта империалистической войны, которую вела его собственная страна): «Горстка крикунов требует войны. Церковь для начала возражает, воровато озираясь по сторонам. Народ, неповоротливая, медленно соображающая громадина, протрет заспанные глаза и опросит: «К чему эта война?», а потом скажет, от души негодуя: «Не нужно этой несправедливой и бесчестной войны». Горстка крикунов удвоит свои усилия. Несколько порядочных людей станут с трибуны и с пером в руках приводить доводы против войны. Сперва их будут слушать, им будут рукоплескать. Но это продлится недолго. Противники перекричат их, они потеряют свою популярность, ряды их приверженцев будут редеть. Затем мы увидим любопытное зрелище: ораторы под градом камней сойдут с трибуны, орды озверелых людей, которые в глубине души по-прежнему против войны, но уже не смеют в этом сознаться, удушат свободу слова. И вот вся страна, поддерживаемая церковью, поднимает боевой клич, кричит до хрипоты и линчует честного человека, который осмелится поднять голос протеста. Вот уже стихли и эти голоса. Теперь бесчестные государственные мужи измышляют лживые доводы, чтобы возложить ответственность за начавшуюся войну на страну, подвергшуюся нападению, и каждый, радуясь в душе, что ему дают возможность чувствовать себя порядочным человеком, прилежно изучает эти доводы и затыкает уши при малейшем слове критики. Мало-помалу он уверится, что его страна ведет справедливую войну, и, надув таким образом самого себя, вознесет благодарственную молитву всевышнему и обретет, наконец, спокойный сон».

В конце концов оказывается, что автор «Таинственного незнакомца» превосходно помнит о необходимости преодоления общественного зла. Ведь существует же в мире оружие для борьбы с несправедливостью. «При всей своей нищете люди владеют одним бесспорно могучим оружием. Это — смех. Сила, деньги, доводы, мольбы, настойчивость — все это может оказаться небесполезным в борьбе с властвующей над вами гигантской ложью. На протяжении столетий вам, быть может, удастся чуть-чуть расшатать, чуть-чуть ослабить ее. Однако подорвать ее до самых корней, разнести в прах вы сможете лишь при помощи смеха. Перед смехом ничто не устоит. Вы постоянно пытаетесь бороться то тем, то другим способом, почему же не прибегаете вы к этому оружию? Зачем вы даете ему ржаветь? Способны ли вы воспользоваться этим оружием по-настоящему — не поодиночке, а сразу, все вместе? Нет. У вас не хватит на это ни здравого смысла, ни отваги».

Человечество, конечно, обладало тогда и разумом и смелостью, необходимыми для борьбы с общественным злом. Борьба эта в условиях империализма ширилась и углублялась. Об этом свидетельствовало, в частности, собственное творчество писателя-демократа.

 

«Я — антиимпериалист»

Как же применял в эти годы Твен свое мощное оружие, оружие смеха?

Не только повесть «Таинственный незнакомец», но и некоторые иные твеновские произведения тех лет остались неопубликованными до конца дней писателя. Но как раз на рубеже двадцатого столетия Твен начал выступать перед народом Америки в новом обличии — как трибун, как активный противник империализма. Писатель, который так часто весьма критически отзывался о природных качествах человека и утверждал, что американцам совершенно чужда борьба за высокие цели, сам смело бросается в бой с темными силами в родной стране.

Знаменательно, что в своих антиимпериалистических речах, афоризмах и памфлетах Твен громит не человека вообще, не «род людской», а конкретных недругов народа. Он ясно видит уязвимость злодеев и не дает им спуску. Его антиимпериалистические произведения были созданы не во имя ненависти и презрения к человеку, а во имя любви к нему.

Когда после длительного пребывания в Европе Твен осенью 1900 года вернулся в США, он заявил репортерам, что в свое время уехал из Америки «убежденным империалистом», но с тех пор «многое продумал… И вот я — антиимпериалист». Писатель находился под сильным впечатлением новых злодеяний империалистических держав. Как раз накануне его приезда в Америку карательная армия, состоявшая из войск нескольких «христианских» государств, подошла к Пекину, чтобы отомстить китайцам за антиимпериалистическое народное восстание, которое печать обычно называла «боксерским восстанием».

В ноябре 1900 года Твен произнес публичную речь, в которой объявил о своей солидарности с «боксерами» — китайскими борцами против иностранных захватчиков. «Боксер» — патриот, — сказал Твен, — он единственный патриот в Китае, и я желаю ему успеха».

Это была речь в защиту справедливости, элементарной справедливости, как ее понимает рядовой фермер, как ее понимает Гекльберри Финн.

Последовал ряд новых выступлений. Твен бичевал действия американских захватчиков за рубежами страны и одновременно начал кампанию против растленных политических заправил Нью-Йорка. Американские газеты почувствовали, что с Твеном «что-то произошло», что он изменился.

Выражаясь словами одной провинциальной газеты, «добродушный юморист недавнего прошлого превратился в энергичного поборника реформ, странствующего рыцаря».

Есть десятки и сотни высказываний Твена, относящихся к разным периодам его творческой деятельности, в которых достаточно ясно выражено резко критическое отношение писателя к американским буржуазным политикам, к печати, богачам. Он писал, например: «…в нашей стране имеются законодательные органы, для подкупа которых установлена самая высокая в мире такса». Для него конгресс США — сборище «невежд и мошенников». «Год назад я был добродетельным человеком, — лукаво заметил писатель, — а теперь, когда я столкнулся с нью-йоркскими нравами, у меня осталось не больше совести, чем у миллионера».

В начале XX столетия Твен уже не просто высмеивает стяжателей и политиканов. Он предает анафеме империалистическую политику, политику порабощения народов, политику ограбления целых стран, уничтожения множества людей.

В канун нового, 1901 года в одной нью-йоркской газете появилось твеновское «Приветствие от XIX века XX веку». «Я приношу тебе, — говорит писатель, обращаясь к новому столетию, — семью христианских держав, которая возвращается испачканной, замаранной и обесчещенной из своих пиратских налетов на Кьяо-Чао, Маньчжурию, Южную Африку и Филиппины. Ее душа полна подлости, карманы полны наживы, рот полон святошеских лицемерных слов. Дай ей мыло и полотенце, но спрячь зеркало».

Это «приветствие» было перепечатано на специальных карточках Антиимпериалистической лигой Новой Англии.

Узнав, что американские миссионеры в Китае проявляют не меньше жестокости и жадности, нежели захватчики в военной форме, Твен в начале 1901 года написал памфлет «Человеку, Ходящему во Тьме» — одно из величайших произведений американской социальной сатиры.

Писателя бесят декларации миссионеров о том, что они приносят колониальным народам, людям, «Ходящим во Тьме», «Дары Цивилизации»: любовь, справедливость, христианские чувства, свободу, милосердие, просвещение. Он срывает маски с проводников империалистической политики в колониях и полуколониях, угнетателей туземцев, кровавых лицемеров и противопоставляет видимости «подлинную суть».

Что такое на самом деле «Дары Цивилизации»? — вопрошает писатель-демократ. Его ответ на этот вопрос содержится в словах, едкая двусмысленность которых порождает поистине блестящий сатирический эффект. «Будем ли мы, — говорит Твен, — по-прежнему осчастливливать нашей Цивилизацией народы, Ходящие во Тьме, или дадим этим несчастным передохнуть? Будем мы и в новом веке оглушать мир нашей привычной святошеской трескотней или отрезвимся и сперва поразмыслим? Не благоразумнее ли собрать все орудия нашей Цивилизации и выяснить, сколько осталось на руках товаров в виде Стеклянных Бус и Богословия, Пулеметов и Молитвенников, Виски и Факелов Прогресса и Просвещения (патентованных, автоматических, годных при случае для поджога деревень), а затем подвести баланс и подсчитать прибыли и убытки, чтобы решить уже с толком, продолжать ли эту коммерцию, или лучше распродать имущество и на выручку от продажи затеять новое дело под маркой Цивилизации?»

Стремясь с наибольшей силой заклеймить зверства империалистов, писатель со свирепым сарказмом предлагает создать памятник в честь «подвигов» христиан в Китае, безжалостно уничтожающих коренных жителей страны, — этот памятник должен быть украшен орнаментом из человеческих голов, «расположенных в приятном, ласкающем глаз сочетании».

Твен то пародирует «святошескую трескотню», то в самой прямой форме изобличает империалистических убийц. Он пишет о том, что творят англичане в Южной Африке, где буров истребляют при помощи «длинной ложки» — штыка. Он рассказывает о злодеяниях в Китае французов, немцев и т. д.

Как истинного патриота, Твена больше всего бесят действия отечественных империалистов. Главной мишенью его сатирических атак оказываются в конце концов вашингтонские правители. Обращаясь к событиям на Филиппинских островах, писатель вкладывает в уста империалистов ханжеские и саморазоблачительные тирады. «Да, мы лгали… — восклицают они. — Но лишь для того, чтобы из кажущегося зла родилось подлинное добро! Да, мы разгромили обманутый доверчивый народ; да, мы предали слабых, беззащитных людей, которые искали в нас опору… мы вонзили нож в спину союзнику… мы силой отняли землю и свободу у верившего нам друга… мы запятнали честь Америки, и теперь весь мир глядит на нас с презрением, — но все это было к лучшему».

Твен приходит к выводам самого широкого характера. Трест «Дары Цивилизации», то есть империализм, — это явление всемирного масштаба.

Хотя писатель порою и называет империалистические действия «европейской игрой», «европейским планом», он чужд стремления (столь характерного для современных апологетов американского империализма) возлагать всю вину за захватническую политику на европейские государства, чтобы обелить Америку как «страну демократии». Напротив, Твен подчеркивает принадлежность к тресту «Дары Цивилизации» не только правящих кругов всей страны в целом, но и законодателей каждого из штатов. Он пишет: «Ведь руководители всех государств в христианском мире, равно как и девяносто процентов членов всех законодательных учреждений в христианских государствах, включая конгресс США и законодательные собрания всех пятидесяти наших штатов, являются не только верующими христианами, но также и акционерами треста «Дары Цивилизации».

Эти «акционеры» просто пираты. И Твен дерзко предлагает Америке завести соответствующий флаг. Он должен быть черного, пиратского цвета, а вместо звезд на нем будут изображены «череп и кости».

Памфлет «Человеку, Ходящему во Тьме» был опубликован в журнале «Североамериканское обозрение» в феврале 1901 года. Вслед за тем Антиимпериалистическая лига Нью-Йорка издала его в виде брошюры. Миссионеры и те, кто с ними солидаризировался, немедленно выступили с целой серией «опровержений». Твен ответил своим «миссионерам-критикам» развернутой статьей, которая появилась в «Североамериканском обозрении» в апреле того же 1901 года.

Несколько месяцев спустя Твен и его друг Гоуэлс совместно написали антиимпериалистический памфлет, который опубликовала всеамериканская Антиимпериалистическая лига.

Что и говорить, объявив себя антиимпериалистом, Твен не собирался сидеть сложа руки. Оружие смеха не станет у него ржаветь без дела…

 

Гнев нарастает…

Ленин писал: «Политическая реакция по всей линии — свойство империализма»[19].

Удивительно быстро и тонко уловил Марк Твен усиление реакционных тенденций, характерное для Америки эпохи империализма.

В начале XX века он написал памфлет «Соединенные Линчующие Штаты», который направлен против того страшного, что открылось перед писателем во внутренней жизни США, и против деятельности американских миссионеров — пособников империализма в Китае. Произведение это было опубликовано полностью лишь в 1923 году.

Автора «Соединенных Линчующих Штатов» ужаснула поднявшаяся в США волна линчевания негров. И он увидел в этом не что-то случайное и преходящее. «Суд Линча, — с болью говорит Твен, — уже добрался до Колорадо, до Калифорнии, до Индианы и теперь — до Миссури! Вполне возможно, что я доживу до того дня, когда посреди Юнион-сквера в Нью-Йорке, на глазах у пятидесятитысячной толпы, будут сжигать негра…»

Писатель не может с этим мириться, как не может мириться и с тем, что цивилизацию страны, где царит дух Линча, империалисты хотят насадить в Китае.

В «Соединенных Линчующих Штатах» возникают мотивы, близкие тем, которые слышались в сценах встречи Янки с угольщиком, а также в афоризмах Простофили Вильсона. Почему, вопрошает — можно даже сказать, вопиет — Твен, американцы «стоят и смотрят на линчевание, всячески показывая, что это зрелище доставляет им безмерное удовольствие, хотя на сердце у них печально и тяжело? Почему никто из этой толпы пальцем не двинет, ни единого слова не скажет в знак протеста? Думается мне, — продолжает писатель, — только потому, что такой человек оказался бы в меньшинстве: каждый опасается вызвать неодобрение своего соседа — для рядового человека это хуже ранения или смерти». В другом месте Твен саркастически говорит: «Моральный Критерий подсказывает нам, что есть добро… и как уклониться от добрых деяний, если они непопулярны».

Мы обнаружим в памфлете и исполненные печали слова: «Нет у нас материала, из которого выковываются люди с отважною душой, в этом отношении мы нищие».

В горьких суждениях Твена находят отклик мрачные факты общественной жизни в США, факты, повседневно привлекавшие к себе его взволнованное внимание.

Буржуазный мир делал очень многое для того, чтобы замутить зрение Твена или хотя бы установить негласную цензуру над его творчеством.

Он, однако, не позволил надеть на себя шоры.

В книге о своем отце Клара Клеменс сообщает любопытный факт. Оказывается, что Твен не только бичевал в газетах коррупцию муниципальных органов, но также участвовал в демонстрации против политических заправил Нью-Йорка и произнес речь на улице.

В памфлете «В защиту генерала Фанстона» писатель осмелился сказать в печати правду о подлости, совершенной одним из крупнейших американских генералов. Это произведение появилось в 1902 году в журнале «Североамериканское обозрениё» и вызвало бурю негодования в рядах реакции. С тех пор прошло более полувека. И поныне в американские собрания сочинений Марка Твена памфлет не включен.

Поводом для создания «В защиту генерала Фанстона» был дальнейший ход событий на Филиппинах. После захвата американцами островов там развернулась широкая партизанская война. Войска США свирепо уничтожали филиппинских крестьян, которые, освободившись от испанского господства, не желали примириться с положением колониальных рабов Америки. В руководителе филиппинцев Агвинальдо, которого американцы в свое время привезли на Филиппины, чтобы он возглавил войну против испанцев, теперь они видели своего врага. Желая подорвать партизанское движение, американский генерал Фанстон разработал вероломный план и обманом захватил Агвинальдо.

Весь памфлет пропитан ненавистью к Фанстону. И весь он полон сарказма. Твен иронически «защищает» Фанстона, «защищает» последовательно и «логично». В основе аргументации писателя лежит хорошо знакомая мысль о том, что человек не отвечает за свои деяния, что во всем повинна его неизменная «натура» и, следовательно, любые моральные оценки лишены смысла. Твен пишет:

«…Переходим к вопросу, виноват ли Фанстон? Я считаю, что нет… Ведь не сам же Фанстон создал свою натуру. Он с ней родился! Она, то есть натура, подбирала ему идеалы, он тут ни при чем. Она подбирала ему общество и товарищей по своему вкусу и заставляла его водить компанию только с ними, а всех остальных отвергать. Противиться этому Фанстон не мог… Она всему виной, а вовсе не Фанстон. Его натуру всегда тянуло к моральному шлаку, как натуру Вашингтона — к моральному золоту, но и здесь тоже была виновата она, а не Фанстон! Если она и обладала нравственным оком, то это око не отличало черное от белого; но при чем здесь Фанстон, можно ли винить его за последствия? Она имела врожденную склонность к гнусному поведению, но было бы в высшей степени несправедливо порицать за это Фанстона, как неправильно ставить генералу в вину, что его совесть испарилась сквозь поры его тела, когда он был еще маленьким, — удержать ее он не мог, да все равно совесть у него не выросла бы!»

Такова твеновская «защита» Фанстона. Но ведь все это с начала до конца почти незамаскированная издевка. На самом деле Твен предает Фанстона поруганию. Примечательно, что он не оставляет при этом камня на камне и от тех теорий, которые сам развивал в книге «Что такое человек?». Слишком близок был Твен к народу и слишком велика была его тревога о судьбе простых людей в условиях империализма, чтобы он мог позволить чувству недоверия к человеку целиком завладеть собой.

Фанстон лишен совести. Но он не обычный человек, а монстр, чудовище, говорит Твен своим произведением. И надо уберечь простых людей от влияния «фанстонизма». Человечество обязано «вывернуть преступную славу Фанстона с позолоченной стороны наизнанку и раскрыть истинную черную суть ее».

Примечательно, что в сатире о генерале Фанстоне, как и во многих своих памфлетах, Твен начинает с частного, но приходит к критике целого. На первый взгляд памфлет отражает лишь возмущение писателя тем, что генерал проник в лагерь повстанцев обманным путем и не постеснялся выпросить у них продовольствие для отряда, которому было дано задание захватить в плен Агвинальдо.

Но Твен идет гораздо дальше. Он нагнетает иронию, придавая ей все более острый характер. Взрывчатая энергия твеновского смеха направлена не только против Фанстона, но и против отвратительной сущности «фанстонизма» в целом, как он называет в данном случае империализм. В комическом и вместе с тем ужасающем образе Фанстона сконцентрировано все зло империализма.

Ленин дает яркую характеристику взглядов американских «антиимпериалистов», которые осуждали действия США на Филиппинах. «В Соединенных Штатах, — писал Ленин, — империалистская война против Испании 1898 года вызвала оппозицию «антиимпериалистов», последних могикан буржуазной демократии, которые называли войну эту «преступной», считали нарушением конституции аннексию чужих земель, объявляли «обманом шовинистов» поступок по отношению к вождю туземцев на Филиппинах, Агвинальдо (ему обещали свободу его страны, а потом высадили американские войска и аннексировали Филиппины), — цитировали слова Линкольна: «когда белый человек сам управляет собой, это — самоуправление; когда он управляет сам собой и вместе с тем управляет другими, это уже не самоуправление, это — деспотизм». Но пока вся эта критика боялась признать неразрывную связь империализма с трестами и, следовательно, основами капитализма, боялась присоединиться к силам, порождаемым крупным капитализмом и его развитием, она оставалась «невинным пожеланием»[20].

Твен, разумеется, не имел ясного представления о связях империализма с трестами, он, безусловно, не понимал, какими путями может пойти и пойдет реальная борьба против империалистов. Но его гнев против американских поработителей чужих народов нарастал, накалялся. Интуиция художника-демократа и реалиста помогала ему угадывать очень многое.

Если апологеты капитализма видели в деяниях захватчиков в Азии и Африке доказательство «полнокровности», мощи буржуазного общества, то для Твена наступление эпохи империализма означало не расцвет, а упадок. Оно являлось неопровержимым свидетельством не здоровья, а болезни, не красоты, а уродства, не силы, а слабости. Победы поработителей колониальных народов писатель встречал не возгласами восторга, а сардоническим смехом.

В лучших своих памфлетах Твен начисто отрицает империализм, хочет испепелить его огнем своей сатиры.

Еще на заре эпохи империализма Твен так страстно осудил жадность, жестокость, лицемерие и вероломство американских и иных империалистов, что произведения, созданные им шестьдесят и более лет тому назад, не потеряли своей художественной ценности, своего обличительного значения.

По силе воздействия на чувства и мысли читателя антиимпериалистические произведения Твена не уступают величайшим шедеврам памфлетного искусства, созданным Свифтом.

 

«Грандиозная международная процессия»

Лишь в начале 60-х годов на родине Твена появились сборники, содержащие его антиимпериалистические произведения, которые раньше оставались в США только журнальными публикациями.

Наконец-то американский читатель получил возможность прочитать «В защиту генерала Фанстона» и познакомиться с созданным Твеном многозначительным образом типичного американского милитариста (и сегодня многие генералы из Пентагона видят в Фанстоне своего идейного вдохновителя).

Любопытно, что в предисловиях к собраниям новой «твенианы» затрагивается вопрос о советских изданиях произведений Твена. Составители этих книг не могут отрицать, что в СССР широкие круги читателей гораздо лучше, чем американцы, знакомы с произведениями Твена, в которых он выступает как убежденный и горячий антиимпериалист, грозный обличитель корыстолюбцев, борец против религиозного мракобесия. Да и как можно оспаривать это, если тот же памфлет «В защиту генерала Фанстона» вошел у нас еще в начале прошлого десятилетия в двухтомник Твена, изданный в количестве семидесяти пяти тысяч экземпляров, а на рубеже 50-х и 60-х годов был перепечатан вчетверо большим тиражом.

И все же некоторые американские буржуазные критики делают попытки оспорить убеждение, широко распространенное среди советских (и не только советских) историков литературы, что в США существовала своеобразная скрытая, негласная цензура, мешавшая соотечественникам Твена получить достаточно ясное представление о величайших его сатирических сочинениях. Например, Джанет Смит — составительница книги «Марк Твен о проклятой человеческой породе» (под этим несколько зашифрованным названием в 1962 году в США были изданы некоторые из антиимпериалистических произведений сатирика) подчеркивает, что Твен-де критиковал империализм в самый разгар захватнических действий США на Филиппинских островах и «не смог бы, конечно, делать это, если б пресса подвергалась цензуре».

Дж. Смит забывает о том, что антиимпериалистические произведения Твена, написанные тогда (и в том числе памфлет о Фанстоне), многие десятилетия оставались в США погребенными в пожелтевших от времени старых журналах. С ними можно было познакомиться, лишь проделав немалую исследовательскую работу в крупнейших библиотеках страны. Факт таков, что ни одна сколько-нибудь значительная сатира Твена, непосредственно направленная против империализма, не вошла при жизни писателя в какую-либо из его книг, не говоря уже о собраниях сочинений.

Дж. Смит упускает из виду и то, что далеко не все сатиры Твена воспроизведены даже в тех сборниках, которые появились в США в самое последнее время. Ни «Исправленный катехизис», ни «Рыцари труда» — новая династия» до сих пор в американских сборниках «твенианы» не напечатаны.

Нужно напомнить наконец, что иные из произведений, в которых Твен гневно откликнулся на преступления империалистов, до сих пор не известны нам во всей полноте.

Приведем один пример. Вероятно, в 1901 году Твен создал антиимпериалистический памфлет под названием «Грандиозная международная процессия» (или просто «Грандиозная процессия»). Объем этого сочинения, по данным Пейна, около авторского листа. После смерти Твена Пейн опубликовал из «Грандиозной международной процессии» отрывок размером примерно в одну машинописную страницу. Полстолетия спустя Фонеру удалось добиться разрешения напечатать еще несколько фрагментов из памфлета. Остальная его часть хранится в секрете и сегодня.

Между тем известные нам выдержки говорят о том, что «Грандиозная международная процессия» — произведение незаурядной художественной силы и большого общественного значения.

Твен пользуется старинной, но сохранившей свое значение художественной формой. Перед нами аллегорическое шествие — маскарад. Темные силы выступают в обличье, наглядно выражающем их сущность, их вредоносный характер.

Объектом своей сатиры писатель делает империалистов всех стран — США, Англии, России, Германии, Франции. Международная политика этих «христианских держав» воплощена в образе «Христианства» — величественной особы «в развевающемся одеянии, пропитанном кровью». «Голова ее, — говорит Твен, — увенчана золотой короной с шипами, на которые насажены окровавленные головы патриотов, отдавших жизнь за родину, — буров, «боксеров», филиппинцев. В одной руке у нее праща, в другой — евангелие, раскрытое на тексте: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними».

Сущность «христианских» действий империалистов выражена также в том, что на шее «величественной особы» — «ожерелье из наручников и воровских отмычек», а держат ее под руку «Резня» и «Лицемерие».

Блестяще охарактеризован Твеном низменный «девиз» империалистов: «Возлюби имущество ближнего своего, как самого себя!» А флаг «Христианства», конечно, «черный пиратский».

И вот перед нами участницы шествия — империалистические страны. Первой выступает Англия. И, как символ ее злодеяний, появляются «две изувеченные фигуры, закованные в цепи, с ярлыками: «Трансваальская республика», «Свободное государство Оранжевое».

Ничем не лучше выглядит царская Россия. В процессии сосланные Николаем II «женщины, дети, студенты, государственные деятели, патриоты». Нескрываемая издевка звучит в замечании писателя о том, что появляется стяг с надписью: «Во имя господа».

Сурово судит автор об империалистической Франции. В процессии — «изувеченная фигура с надписью: «Дрейфус» и «отряд французских солдат, несущий отрубленные головы китайцев и награбленную добычу. Символ — черный пиратский флаг. Стяг с девизом: «Франция — светоч человечества!»

Германия представлена фигурой «в железном шлеме» и с «бронированным кулаком». Над головой она держит библию, а «почетная стража — колонна немецких миссионеров, несущих собранную дань».

Резче всего Твен осуждает империалистов США. Вот в каком виде появляется Америка в процессии:

«Почтенная матрона в греческом одеянии, с непокрытой головой, в наручниках. Она плачет. У ног ее валяется фригийский колпак.

Приверженцы: слева — Алчность, справа — Предательство.

За ними следуют:

Изувеченная фигура в цепях: «Независимая Филиппинская республика» и аллегорическая фигура правительства, ласкающая ее одной рукой, а другой вонзающая нож ей в спину.

Стяг с девизом: «Помогите нам взять Манилу, и мы вам дадим свободу, согнув вас в бараний рог».

Твен делает множество язвительных замечаний. Американский флаг, пишет он, развевается над платформой, «доверху заваленной награбленным имуществом».

С болью рисует писатель раздавленную Филиппинскую республику. Сколько гнева заключено в надписи на американском флаге: «До какого позора я докатился!» Пиратский флаг отвечает на эти слова следующим образом: «Ничего, брат, привыкнешь! У меня самого были сперва сентиментальные принципы!»

В привычные для всех американцев высокие сентенции из «Декларации независимости», гимнов и т. д. Твен саркастически вводит слово «белые», чтобы выразить мысль, что империалисты США рассматривают «цветные» народы не как равноправные, а как объект насилия и угнетения. Так, вместо слов «Все люди созданы свободными и равными» он пишет: «Все белые люди созданы свободными и равными».

Горько звучат слова Твена о факеле статуи Свободы, который «погас и перевернут вниз», и об американском флаге, свернутом и перевитом черным траурным крепом.

Вот что говорит Твен — борец против угнетения людей в известных нам отрывках из «Грандиозной международной процессии».

Легко понять, почему полный текст этой мощной сатиры все еще спрятан подальше от глаз читателей.

Как же можно после этого утверждать, что творчество Твена не подвергалось скрытой цензуре?

 

Жестокость и цинизм — «дух нашего времени»

Удивительно складывалась судьба Твена в начале XX века.

Он был знаменит. Университеты считали честью для себя наградить его почетным дипломом.

Твен охотно принял ученую степень, которую присудил ему Оксфордский университет. Писателю очень понравилась пышная мантия, в которой он шествовал во время торжественной церемонии. Но особенно хорошо запомнились Твену аплодисменты, которыми встретили его портовые грузчики, когда он прибыл в Англию для получения степени. Ведь его приветствовали, с гордостью говорил писатель, люди из его собственного класса, сыны труда.

Продолжался выпуск многотомного собрания сочинений Твена. Он полностью расплатился с долгами. Материальные невзгоды, мучившие его много лет, остались позади.

Когда Марк Твен предпринял новую поездку в родные места, всюду ему устраивали торжественные приемы. В Сент-Луисе именем Марка Твена был назван большой пароход. Редакторы выпрашивали у него новые рассказы. Как оратор на званых обедах он по-прежнему не имел в Америке равных. Репортеры чуть ли не каждый день появлялись у дверей его дома на Пятой авеню в Нью-Йорке. А между тем Твен продолжал бороться с миром хищничества и кровавых войн. В свою очередь, господствующие в США круги делали все возможное, чтобы нейтрализовать силу антиимпериалистического и антибуржуазного пафоса сатирика. Некоторые из самых колючих его обличительных произведений, как и раньше, появлялись в изданиях, не очень-то доступных рядовому читателю. В собрания сочинений писателя им дороги не было.

Вероятно, в начале XX века было написано не опубликованное до сих пор произведение Твена «Деревенские жители, 1840—43». Судя по известным нам отрывкам, в «Деревенских жителях» писатель хотел осмыслить прошлое с позиций современности и выявить корни морального упадка в США.

Автор «Деревенских жителей» пытается обнаружить источник изменений к худшему в одном каком-нибудь событии из истории страны. Он утверждает, что открытие золота в Калифорнии было национальным бедствием, что именно «калифорнийская погоня за богатством 1849 года была причиной перемен, породила ту жажду денег, которая стала сегодня привычной, ту жестокость, тот цинизм, которые представляют собой дух нашего времени».

В эти годы Твен много пишет о смерти. Такие мысли были навеяны не только старостью, болезнями, уходом из жизни родных и близких. Умерли также надежды и ожидания, связанные с буржуазным общественным строем, который утвердился в США.

В записных книжках Твена еще в 1891 году появились слова, богатые подспудным смыслом: «Из скитаний по свету возвращается шестидесятилетний Том, находит Гека. Вспоминают старое время. Оба разбиты, отчаялись, жизнь не удалась. Все, что они любили, все, что считали прекрасным, ничего этого уже нет. Умирают».

 

«умный и острый блеск серых глаз…»

Летом 1904 года после долгой болезни скончалась в Европе жена Твена. Тяжело переживал писатель эту утрату…

Тело Оливии Клеменс было отправлено на родину.

«Отплыл вчера вечером в десять. Сейчас прогудел рожок к завтраку. Я узнал его и был потрясен. Когда я в последний раз слышал этот звук, Ливи тоже слышала его. Теперь он для нее не существует», — писал Твен на борту парохода.

И дальше следуют потрясающие строки:

«Я видел июнь шестьдесят восемь раз. Как бесцветны и тусклы были все они по сравнению с ослепляющей чернотой этого».

Чувство горя все сильнее охватывало писателя. В своих записных книжках он обращается к покойной жене: «За эти тридцать четыре года мы много ездили с тобой по свету, дорогая Ливи, и вот наше последнее путешествие. Ты там, внизу, одинокая, я наверху, с людьми, одинокий».

Приближался 1905 год. Перед рождественскими праздниками в газетах появилось сообщение о еврейском погроме в России. Твен написал коротенькую, «праздничную» заметку, в которой сравнил императора российского с Сатаной.

Америка роджерсов и лэнгдонов не собиралась ссориться с русским царем. Но была и другая Америка. О том, что «существуют две Америки», Твен знал уже давно. Он писал об этом, например, в памфлете «Человеку, Ходящему во Тьме».

К людям «второй Америки», к трудящимся, горячо сочувствовавшим русской революции, в 1906 году приехал из России Максим Горький. Твен познакомился с Горьким и представил его группе культурных деятелей США.

Однако внезапно, по наущению царского посольства, газеты подняли против Горького гнусную травлю. Формальным поводом для нее было то обстоятельство, что Горький приехал в Америку со своей гражданской женой, с которой он не был обвенчан. Твен чувствовал себя, по свидетельству Гоуэлса, точно на вулкане. Теперь ему, конечно, представлялась прекрасная возможность высмеять лицемеров, выступить едко, свирепо, так, как он это умел делать. Но «обычаи — это обычаи, они делаются из твердой бронзы, котельного железа, гранита», — сказал Твен. Против «обычаев» он не пошел.

И все же нельзя пройти мимо того примечательного обстоятельства, что в разгар кампании, поднятой против Горького американской буржуазной печатью, он выступил в газетах с декларацией, в которой были такие слова: «…Я — революционер по рождению, литературным вкусам и своим принципам. Я всегда стою на стороне революционеров…»

В этой книге воспроизведена фотография, изображающая Горького и Твена среди группы американских литераторов. Горькому хорошо запомнилась эта встреча. В небольшом очерке он запечатлел облик американского писателя и его выступление перед кружком «молодых литераторов и журналистов». «У него на круглом черепе — великолепные волосы, — какие-то буйные языки белого, холодного огня, — пишет Горький о Твене. — Из-под тяжелых, всегда полуопущенных век редко виден умный и острый блеск серых глаз, но, когда они взглянут прямо в твое лицо, чувствуешь, что все морщины на нем измерены и останутся навсегда в памяти этого человека. Его сухие складные кости двигаются осторожно, каждая из них чувствует свою старость.

— Джентльмены! — говорит он, стоя и держась руками за спинку стула. — Я слишком стар, чтоб быть сентиментальным, но до сего дня был, очевидно, молод, чтоб понимать страну чудес и преступлений, мучеников и палачей, как мы ее знаем. Она удивляла меня и вас терпением своего народа — мы не однажды, как помню, усмехались, слушая подвиги терпения, — американец упрям, но он плохо знаком с терпением, как я, Твен, — с игрой в покер на Марсе,

Речь слушает кружок молодых литераторов и журналистов, они любят старого писателя и знают, когда надо смеяться.

— Потом мы стали кое-что понимать — баррикады в Москве, это понятно нам, хотя их строят, вообще, не ради долларов, — так я сказал?

Конечно, он сказал верно, это доказывается десятком одобрительных восклицаний, улыбками. Он кажется очень старым, однако ясно, что он играет роль старика, ибо часто его движения и жесты так сильны, ловки и так грациозны, что на минуту забываешь его седую голову».

В этом коротеньком очерке все дышит душевной симпатией к Твену. И эту симпатию разделяют миллионы советских читателей.