О людях высокого самопожертвования

На выставке в Чикаго, организованной в ознаменование 400-летия со дня открытия Америки, президент США торжественно провозгласил: «На глазах Старого Света новые народы творят подвиги труда». Твен, однако, уже не склонен был так горячо, как прежде, радоваться успехам отечественной индустрии. Его одолевали тяжкие мысли об американцах, а также о человеке вообще.

Дочь Твена Сузи рассказывает о том, как много занят был ее отец серьезнейшими проблемами жизни, как упорно пытался он философски осмыслить действительность. В своей «биографии» Твена Сузи пишет: «Он известен читателям как юморист, но в нем гораздо больше серьезного, чем юмористического… Когда мы дома одни, он в девяти случаях из десяти говорит о чем-нибудь очень серьезном… Он скорее философ, чем что-либо другое…»

Раздраженные суждения о людях, о природе человека встречались у Твена с давних пор.

Так, в середине 80-х годов, возмущенный лицемерным отношением американской печати и немалого числа его знакомых по Хартфорду к одному из политических деятелей того времени, Твен назвал человека «постыдным существом». «Человек, — в бешенстве писал он Гоуэлсу, — годится только для того, чтоб его поставили, подобно тумбе, на углу улицы для удобства собак».

Тогда же Твен, бросая вызов состоятельным хартфордцам, выступил против кандидата от республиканской партии Блейна, откровенного защитника капиталистической олигархии и автора законопроектов, направленных против китайских эмигрантов. По стопам Твена последовал его друг Твичел. Когда состоятельные прихожане церкви, в которой служил Твичел, подняли против священника целую кампанию, угрожая его прогнать, Твен с еще большей резкостью обрушился на «человеческую породу».

Буржуазные историки литературы в США нередко пытаются создать впечатление, будто твеновские злые высказывания о людях были порождены лишь семейной трагедией — смертью дочерей и жены писателя, банкротством издательства, которое он основал.

В середине 80-х годов все члены семьи Клеменсов еще были живы и здоровы. Его издательское дело процветало. Тем не менее уже в ту пору Твен клеймил «природу» человека. Совершенно очевидно, что поводом для таких выступлений служили не личные невзгоды, а явления социальной действительности. Твен видел в своих буржуазных современниках людей дурных, лицемерных, алчных. С горьким чувством взирал писатель и на поведение многих рядовых американцев, которые не осмеливались постоять за себя и даже воспринимали некоторые из пороков своих угнетателей.

В 90-х годах писатель стал куда чаще прежнего хулить человека. Он не раз говорил о моральном превосходстве животных над людьми. Много нелестных для человека афоризмов создал Твен за последние десятилетия своей жизни. «Человек, — писал он, — это единственное животное, которое способно краснеть. Вернее, должно краснеть».

Значит ли это, что Твен закостенел в ипохондрии и повернулся спиной к человечеству? Нет, он настойчиво ищет людей, которых можно было бы полюбить всей душой — смелых, гордых, ясноглазых, с открытым сердцем. Но в Соединенных Штатах кануна империализма писатель видит жадность, хищничество, злодеяния. И вся Америка кажется ему погруженной в болото эгоизма и своекорыстия.

В своих поисках светлого начала в жизни Твен начинает обращаться к другим странам — то к далекой России, то к средневековой Франции.

Во время работы над «Американским претендентом» писателю довелось познакомиться с книгой русского революционера С. М. Степняка-Кравчинского «Подпольная Россия». Степняк-Кравчинский приехал тогда в США с намерением создать за океаном Общество друзей русской свободы и преподнес свою книгу американскому писателю. Твена потрясло повествование о русском революционном движении, о великом подвиге, который совершали борцы против самодержавия. Он ответил автору «Подпольной России» письмом, в котором говорится: «Я прочитал «Подпольную Россию» от начала до конца с глубоким, жгучим интересом. Какое величие души! Я думаю, только жестокий русский деспотизм мог породить таких людей! По доброй воле пойти на жизнь, полную мучений, и в конце концов на смерть только ради блага других — такого мученичества, я думаю, не знала ни одна страна, кроме России». Разумеется, Твену известно, что «история изобилует мучениками», но он говорит: «Во всех других случаях, которые я могу припомнить, есть намек на сделку».

Письмо американского писателя Степняку-Кравчинскому оставалось неопубликованным на протяжении шестидесяти с лишним лет. И только теперь, когда оно стало известным, нам ясно, почему в «Американском претенденте», который вышел в свет через год после того, как было написано послание Твена русскому революционеру, вдруг возникла тема русской освободительной борьбы. О революционерах далекой России говорит в повести Селлерс.

Это прежде всего комический персонаж. Но Твен не только смеется над своим героем. Он также любуется его богатой фантазией, неуемной энергией. И устами Селлерса писатель неожиданно выражает свое восхищение мужеством русских революционеров. Селлерс видит в них «людей мужественных, смелых, исполненных подлинного героизма, бескорыстия, преданности высоким и благородным идеалам, любви к свободе, образованных и умных». В сибирских «рудниках и тюрьмах собраны самые благородные, самые лучшие, самые наиспособнейшие представители рода человеческого, каких когда-либо создавал бог».

Вернемся, однако, к письму Твена Степняку-Кравчинскому. Оно интересно и важно не только потому, конечно, что раскрывает истоки русской темы в «Американском претенденте». Письмо говорит о том, как глубоко ощущал Твен моральное величие русского революционного движения, величие людей, которые идут к своей цели, выражаясь его словами, «сквозь адское пламя, не трепеща, не бледнея, не малодушествуя».

В письме находит косвенное отражение жажда всенародной борьбы за возвышенную идею, которая жила в душе писателя. Оно, наконец, снова подтверждает, с какой тоской глядел Твен на то, что происходило в родной стране.

Разумеется, и Америка являла тогда немало примеров истинного человеческого благородства, самоотверженности в борьбе за высокие цели, подвижничества. Письмо Твена было написано всего через несколько лет после казни жертв провокации 1886 года. В стране поднималась новая волна стачечного движения.

Социалистические идеи завоевывали все новых сторонников в рядах пролетариата. Создавались партии, представлявшие интересы разоряемых фермеров.

В последнем слове вожака рабочих Парсонса, произнесенном в суде перед вынесением ему смертного приговора, раскрывается облик человека высокой души, подлинного героя освободительной борьбы в США. Парсонс сказал: «Я социалист. Я один из тех, кто, будучи наемным рабом, считает, что было бы злом по отношению к самому себе и к своему соседу, а также несправедливостью к своим согражданам избежать участи наемного раба, став самому хозяином и владельцем рабов… я отверг этот путь и теперь стою на эшафоте. Таково мое преступление…»

Обращаясь к судье, другой американский революционер, Спайс, воскликнул: «Знайте, что вы затопчете только искру, что повсюду — позади и впереди вас — разгорается пламя! Это пламя рождается в недрах масс, и вы бессильны погасить его…»

Парсонс, Спайс и их товарищи были повешены. Но в 90-х годах американские рабочие не раз проявляли чудеса героизма во время забастовочной борьбы. В 1894 году, например, под руководством Дебса развернулась знаменитая в истории рабочего движения в США стачка железнодорожников. Солдатами и полицией были убиты десятки забастовщиков, а Дебс и другие руководители Американского союза железнодорожников попали в тюрьму. Там-то Дебс и познакомился с марксизмом. Несколько лет спустя он написал: «Я стою за социализм, потому что я стою за человечество. Мы слишком долго жили под проклятой властью золота. Деньги не могут быть надлежащей основой цивилизации. Настало время возродить общество — мы находимся накануне всеобщих перемен».

При всем своем дружественном отношении к трудящимся, к профсоюзам Твен не увидел рождения нового героя в американской жизни — пролетария, борца за социализм. Он недостаточно хорошо понимал роль рабочих в деле переустройства общества на новой, справедливой основе. Перед его духовным взором вставала тогда прежде всего Америка хищников и угнетенных людей, которые, как угольщик из романа о Янки, готовы были истязать себе подобных. Вот почему Твен искал признаков эгоизма и расчетливости даже в поступках подвижников. Вот что определило нарастание мизантропических настроений писателя. В полной мере эти настроения проявили себя позднее, в условиях империализма.

 

Снова Том и Гек

Клеменсы переехали на жительство во Флоренцию. Писатель восторгался древним городом, ему понравилась старинная вилла, в которой он поселился вместе со своей семьей. Твен охотно описывает стены и башни замков, виднеющуюся вдалеке Флоренцию, собор, похожий на спустившийся воздушный шар, закаты, заливавшие город золотыми потоками.

Твен много работал. И в эти годы, когда в его письмах и записных книжках так часто встречались яростные выпады против «человеческой породы», он жаждал создавать произведения о хороших, привлекательных людях, стремился в самой непосредственной форме выразить свою любовь к человеку, простому труженику, рядовому американцу.

Этот колкий сатирик всю жизнь искал положительного героя. Он создал целую галерею образов душевных и смышленых детей. Это прежде всего, конечно, Том Кенти и Том Сойер.

Есть у Твена немало положительных героев-взрослых. В числе их Янки и Вильсон, Джим и Рокси. Да и Гек изображен в книге, названной его именем, мальчиком, в котором ощущается совсем недетское понимание жизни, переставшей быть гармоничной и радостной.

Так трудно стало Твену находить в современной Америке образцы высокого жизнеутверждения, моральной чистоты и человечности, что он сделал несколько попыток вернуться к дорогим ему образам Тома и Гека. В середине 90-х годов он пишет повести «Том Сойер за границей» и «Том Сойер — сыщик». Том и Гек оказываются центральными персонажами и других неопубликованных и по большей части незаконченных произведений Твена.

В «Томе Сойере за границей» рассказывается история путешествия Тома, Гека и Джима на воздушном шаре в пустыню Сахара.

Том Сойер теперь просто милый любитель приключений. Твен акцентирует его изобретательность, остроумие, здравый смысл. Конечно, это у Тома родилась мысль набрать песку в корзину воздушного шара, чтобы затем разбогатеть, продавая песок из Сахары по столько-то центов баночка. Устами Гека и негра Джима, компаньонов Тома по путешествию, часто говорит народная мудрость. Своими простецкими замечаниями походя они разрушают предрассудки, привычную ложь.

Стремясь повторить подвиги романтических героев прошлого, Том предлагает устроить «крестовый поход». Гек не знает, что это такое. Наш долг, объясняет ему Том словами, почерпнутыми из книжек, захватить «Святую Землю». Но Гек и Джим этого не могут понять. Языком простого, неученого фермера Гек говорит: «Знаешь, Том Сойер, уж этого я понять не могу. Если у меня есть ферма и она моя, а другой человек хочет ее отобрать, то разве справедливо будет, если он…»

Все попытки Тома разъяснить, что этот вопрос ничего общего с фермами не имеет, что это вопрос религии, нечто совсем другое, не могут поколебать уверенности Гека и Джима.

В уста негра Джима Твен вкладывает обращенные к Тому слова, раскрывающие истинную — кровавую — сущность «крестового похода», о котором он мечтает. С глубоким сарказмом Джим говорит: «Я… вот как понимаю. Ничего у нас не выйдет. Мы не сможем убивать этих несчастных чужеземцев, которые ничего худого нам не делают, до тех пор, пока мы не поупражняемся… Но если мы возьмем парочку топоров — вы, и я, и Гек — и переправимся через реку нынче ночью, когда луна скроется, и вырежем ту больную семью, что живет возле Снай, и подожжем их дом, и…» Разумеется, герои Твена не станут «упражняться» в убийствах…

В мире, где было так много захватчиков чужого достояния, чужой земли, Гек и Джим становились Твену все ближе и ближе.

Повесть «Том Сойер — сыщик» — одна из многочисленных пародий Твена на модные детективные романы и рассказы. Еще в «Похищении белого слона», опубликованном в начале 80-х годов, писатель использовал эту форму сатиры для того, чтобы высмеять тупых сыщиков, идиотических полисменов, не упускающих, впрочем, возможности создать себе рекламу или даже урвать какой-нибудь куш. Комизм контраста между громкими словами и нелепейшими действиями, высокими претензиями и низкими поступками воплощен в этом рассказе с очаровательной непринужденностью.

Кое-где и в «Томе Сойере — сыщике» можно обнаружить элементы насмешки над американским «правосудием». К сожалению, в повести нет легкости и блеска «Похищения белого слона». К тому же образы Тома и особенно Гека крайне обеднены. Гек лишь ведет летопись похождений своего друга и с трудом поспевает за развитием его гибкой мысли.