Кейден
Алекс передал мне косячок, и я держал его, опустив руку, пока он заворачивал на Бобьен-стрит. Я затянулся, пока мы проезжали мимо пустых зданий, сожженных складов и витрин, изрисованных граффити, мимо людей, столпившихся на углу. Я ждал, что Алекс начнет говорить. В последнее время он был сам не свой, у него развился маниакально-депрессивный синдром: то он беспорядочно носился туда-сюда, то пребывал в мрачной депрессии.
В мой первый год в Колледже Изобразительных Искусств Алекс был моим единственным другом. У меня были одногруппники и учителя. Партнеры по лаборатории и по групповой работе, критики. Но друзей, кроме Алекса, не было. Он не задавал вопросов, просто принимал меня таким, какой я есть. Показывал свои любимые закусочные и рестораны. Покупал пиво, потому что ему было двадцать два, давал покурить свою травку и не задавал вопросов, когда мне этого не хотелось. Я курил, потому что он курил. Мне нравилось быть под кайфом, но только когда одиночество давило слишком сильно. Алекс не занимал много места в моей жизни. Он был моим приятелем, кем-то, с кем можно потусоваться. Рисовали мы молча, я сидел за кухонной стойкой, а он на диване, и в его айподе играл классический панк. Панк мне по-настоящему не нравился, но его любил Алекс, и я привык. Вроде как.
Так что теперь, когда депрессивная фаза Алекса продолжалась уже больше недели, я заволновался. И я не знал, что делать — только подождать, пока он не будет готов говорить.
Ему пришлось припарковаться на какой-то улочке, чтобы свернуть косячок, прежде чем он был готов говорить. Этот я не курил. Он курил его один, зажав во рту, пока колесил по Детройту, ездил по темным улицам, туда, куда нам не нужно было соваться. Потом он нашел одну особенно темную улицу, где окна домов были заколочены, и стал ехать по ней со скоростью не больше пятнадцати миль в час, с выключенными фарами, высунув голову из окна, считая дома. Я понял, что он нашел нужный ему дом, когда Алекс припарковался перед ним.
— Жди здесь, — он вышел из машины и закрыл за собой дверь.
Я почувствовал, как все внутри сжалось. Здесь было не место белому тинейджеру из Вайоминга.
— Нет, Алекс, я... не останусь тут. Тут... небезопасно.
— Не будь бабой. Если кто-то начнет доставать тебя, скажи, что ты ждешь меня. Тут меня знают. Не выходи, просто жди тут. Сейчас буду.
— И что ты будешь делать?
Он с отвращением взглянул на меня в открытое окно.
— А что, мать твою, ты думаешь, я буду делать? Пить чай с королевой? Покупать наркоту, ты, деревенщина.
Он хлопнул ладонью по двери.
— Расслабься, бро. Все будет в порядке.
И вот я сидел в старом побитом шевроле «Монте Карло», в каком-то переулке в Детройте, в половине второго ночи, вокруг меня клубился дым косячка, который тлел в пепельнице. Фонари или не работали, или слабо мигали, создавая в ночи эффект замедленной съемки. Мимо меня проехал красный классический двухдверный «бьюик», длинный, как боевой корабль, и его аж трясло от басов. Окна были закрыты, из-за тонированных стекол на меня с любопытством глядели два человека. Когда они проезжали рядом, всего в двух футах, не больше, то притормозили. Сердце у меня выпрыгивало из груди, пульс участился, в животе все переворачивалось. Мои глаза встретились с глазами водителя. Я не кивал ему и не отворачивался. Казалось, прошла целая вечность, пока он не повел подбородком в мою сторону, мотор взревел, и машина скрылась за углом.
Где-то вдалеке я слышал выстрел. Сирены. Смех, который доносился из того дома, где Алекс покупал наркотики. Я понял, что это тяжелые наркотики. Это был не тот дом, куда идешь, чтобы купить пакетик травки.
Проехала еще одна машина, и на этот раз водитель не затормозил и не посмотрел на меня. Прошло пятнадцать минут, но казалось, что целый час. Наконец, появился Алекс, он шел медленно, как будто украдкой, с расслабленной усмешкой на лице. Он упал на сиденье водителя, поискал ключи и откинул голову назад.
— Веди ты, — сказал он, — я под кайфом.
— Ладно. Не знаю, правда, куда ехать, — я вышел из машины и обошел ее, пока Алекс перелезал на мое место.
— Нет проблем. Я знаю, где мы. Просто я слишком взвинчен, чтобы водить.
— Что за наркота? — из меня выскользнул вопрос. Я ничего не мог поделать, и был рад, что задал его.
— Какая разница? Я же тебе не предлагаю. Ты слишком хорош для этого дерьма.
— Есть разница. Ты на чем сидишь?
Он фыркнул.
— Чувак, ты с какой планеты? Как думаешь, что за наркоту я стану покупать в таком доме, в таком районе? Ты что, «Копов» не смотришь?
— Крэк?
— Да... сэр, — он выдохнул. — Злишься, бро?
Он наклонил ко мне голову и улыбнулся.
— Не злюсь. Просто волнуюсь.
— Не надо. Я же немножко, чтобы успокоиться.
— А в чем дело?
Я очень мало знал об Алексе. Только то, что внутри него был большой темный омут, и то, что он принимал наркотики, чтобы избавиться от боли, о которой я никогда не узнаю, от тихих голосов, которых я никогда не услышу. Даже при том, что он любил потрепаться и обсудить со мной личные подробности — обычно речь шла об их приключениях с Эми — были вещи, которые он никогда не обсуждал.
— Жизнь, чел. Просто жизнь.
Он уставился в окно, стал смотреть на темные, полуразрушенные дома. Иногда указывал мне, в какую сторону повернуть.
— Я вырос в этом городе, чел. Никогда не уезжал и не собираюсь. И мать выросла, и отец.
— Да? — я чувствовал, что назревает признание.
— Да. Я знаю его. В смысле, Детройт. Его мрачные секреты. То, о чем ты даже и представить не можешь. Тебе тут не место. А мне — место.
Он покосился на меня.
— Просто заканчивай образование, чел, и вали отсюда. Не погружайся в мой мир. Не кури мою травку. Не пей мое пиво. Не слушай мои секреты. Они тебя заживо сожрут. Просто затянут.
— Доверься мне чуть больше, бро, — я узнал улицу и, свернув на нее, медленно поехал. — Что тебя гложет?
Алекс не отвечал почти в полмили.
— Я влюбляюсь в Эми, чувак. Помнишь о соглашении, которое я заключил с ней? Я не могу рассказать ей. Не знаю, как. Я думал, мы только трахаемся, но тут нечто большее. Я не могу ей сказать, потому что она не хочет этого. Она так хороша, Кейд. Правда. Ты ее не встречал, но это правда. А та ее идея о книге? Это дерьмо сводит меня с ума, но я люблю это. Мне нравится дразнить ее этим. Я хочу, чтобы она написала ее. Хочу, чтобы она стала потрясающим писателем. И она станет. Но если я признаюсь, что случайно, мать твою, влюбился в нее, она все прекратит. Она не захочет встречаться с наркоманом, который сидит на крэке.
Он говорил, как будто каши в рот набрал, не своим голосом с этим детройтским акцентом.
— Она точно знает, кто я, и не хочет быть частью этого.
— Откуда ты знаешь?
— Я ее спрашивал, думала ли она о том, что между нами может быть нечто большее. Не сработает, она сказала. Она курит просто ради удовольствия. Когда она закончит обучение, то все это бросит, и у нее будет настоящая работа, настоящая жизнь. Она так сказала. Для нее это просто студенческие забавы. А для меня это не так, и она это знает. Для меня это жизнь. Все, что мне светит.
— Но это же не обязательно, Алекс, — я завернул, подъезжая к нашей квартире. — Ты талантливый художник и чертовски хороший басист. Ты можешь выступать больше, если попробуешь. Найти хорошую группу.
Он вяло покачал головой.
— Не-е. Я по дороге с катушек съеду. Твою мать, через неделю я загнусь от передоза. Хотя, группа — это неплохо. Всегда хотел поиметь двух телочек за раз. Хотя Эми против. Я спрашивал.
— Чувак, не пугай меня. — У меня сердце из груди выпрыгивало.
— Я в заднице, чел. Я так ее хочу. Я бы завязал ради нее, если бы думал, что это поможет. Хотя бы попытался. Но у нее есть амбиции. Учить, писать. Она хочет быть профессором литературы. И писать для удовольствия. В такие планы не входит басист-торчок.
— Но ты же не наркоман, правда? Ты же сказал, только немножко.
Алекс рассмеялся, высунув голову из окна.
— Чувак. Это же намек. Все наркоманы говорят такое. Так ты и узнаешь наркомана.
— Тогда почему ты учишься?
— Наверное, это отчаянная попытка легализовать себя. Получить стипендию. За то, что я нищий голодранец.
Алекс наклонился и посмотрел на пепельницу.
— Где этот косячок? Я знаю, у меня же был.
— А тебе не хватит пока? — я не мог не спросить.
Он бросил на меня взгляд, в котором я увидел такую глубину отчаяния, что и не знал, что это есть в нем.
— Не надо. Не вставай между мной и моим кайфом. Ты мой сосед. Не мой друг. Ты ни хрена обо мне не знаешь.
Это задело меня. Я молча вел машину.
— Так расскажи, — наконец, выпалил я.
Алекс нашел косяк, зажал его во рту, закрыл окно, наклонил голову и, наконец, зажег его, глубоко вздохнув.
— Прости, чел. Это было грубо. Ты знаешь, что ты мой брат.
Он выдохнул дым, открыл окно снова.
— И рассказывать нечего. Мать была наркоманкой. Одна вырастила меня и младшую сестренку. Необразованная мама-подросток. Все та же история, ты ее сто раз слышал. Отца я не знал, зато в доме постоянно появлялись мамашины дружки. Некоторые — приличные, а некоторые — нет. Кто-то поколачивал ее, один отправил в больницу. Один из них изнасиловал мою сестру. Это было тогда, когда я был в банде, и... ну, скажем, он очень скоро об этом пожалел. Травка, выпивка, крэк — это все жизнь. Улицы, банды. Да ладно. Я окончил школу, с трудом, потому что маме не повезло в жизни и в том, что она выбрала, но дурой она не была. И я тоже. Просто... идиот. Наверное, есть разница. Мама сделала все возможное, чтобы воспитать нас в этих условиях. Но... знаешь, она была в ловушке. Из-за меня с Эми. Так что я научился использовать искусство, чтобы торговать. Думаю, ты это знаешь. В шестнадцать лет я вышел из банды. Стал занимать искусством, окончил школу. Даже получил стипендию в колледже. Нашел музыку, и это помогает. Но часть меня просто... вросла корнями в ту часть этого города, которая имеет значение для таких, как я. Иногда это как в тюрьме. Как же в этом, блин, фильме...Риддик. Блин, вот как он назывался. Риддик. И мир — тюрьма. Тут есть красота. Жизнь. Любовь. Но для некоторых из нас, это — все, что мы знаем.
Он затянулся, держа косяк в руках, пока я не стал думать, что он сейчас отключится, и потом Алекс выпустил струйку дыма из нома.
— Тебе здесь не место.
На это у меня не было ответа. Я припарковался рядом с нашим домом, и Алекс вывалился из машины, зашел домой и закрыл дверь.
Я подумал о том, чтобы написать Эвер, но не стал. Я уже несколько недель не получал от нее писем. Может, с этим было покончено. А потом, на следующее утро, я увидел, что от нее пришло письмо.
* * *
Кейден,
Мы и правда долго не писали друг другу. Оба. Почему? Разве мы больше не пишем друг другу? Я сказала что-то, что расстроило тебя? Ты в порядке?
Я порвала с Уиллом. Он изменял мне. Жил с другой, а на стороне трахал меня. Это как-то нелепо, ведь, знаешь, я думала, будет по-другому. Что, если он кого и заведет себе, я буду главной девушкой в его жизни, а та, другая — запасным вариантом. Но... нет. Не вышло.
Я скучаю по твоим письмам.
Я скучаю по тебе.
Нарисуешь мне что-нибудь? Пожалуйста?
Твоя (хотя так ли это? Можно ли назвать меня чьей-то?)
Эвер.
* * *
Я сидел за кухонной стойкой, смотрел на письмо. На адрес. Видел боль, которая глубоко укоренилась в этих строках, в словах, затаенную печаль в пробелах между ними.
«Твоя (хотя так ли это? Можно ли назвать меня чьей-то?)»
Как печально это звучало. Как трагично. И я полностью ее понимал. Этот крик души, который был глубоко похоронен, не выраженное, не произнесенное желание. Холод внутри, когда ты делаешь все без чувств, механически, а искусство используешь, чтобы почувствовать хоть что-то. Я знал, что с ней именно это и происходит, хотя она ничего не говорила об этом.
Я стал рисовать. В ее стиле, в абстрактном. Рисовал на бумаге линии, арки, спирали, ломаные линии, без всякого плана. Пока... когда я, наконец, отложил карандаш, абстрактные линии на бумаге соединились в два слова, спрятанные глубоко под переплетениями колючей проволоки и колючей лозы: «НЕ ОДНА».
Я прикрепил картину к мольберту, отнес в свою комнату и пошел учиться. Всю историю искусства, теорию рисования и математический анализ я думал о ней. Пошел домой — ни Алекса, ни травки, ни музыки — и уселся писать.
* * *
Эвер,
Ты кое-кому принадлежишь: самой себе. Не будь чьей-то, будь только самой для себя. Это единственный путь. Эти мудрые слова исходят от мудреца, который не может последовать своему собственному совету. Жаль, что так случилось с Уиллом. Жаль, что он сделал тебе больно. Он тебя не заслужил.
Я пытаюсь писать, но мои слова иссохли. Прости. Просто... прости. Нарисуй мне что-нибудь.
Всегда твой,
Кейден.
* * *
И я отослал письмо. Несмотря на то, что мне не хотелось. Я отослал его вместе с рисунком, пошел на вечерние занятия и много часов сидел в студии, учился рисовать акриловыми красками, выражал мысли и чувства на белом холсте, зная, что это не заполнит пустоту в моей душе, ту, которую раньше заполняли мать и отец. Я сломлен и никогда не смогу найти настоящую любовь или дружбу.
Неделю спустя я нашел его.
Глава 24
Эвер
Оказалось, что произошедшее с Билли выбило меня из колеи намного больше, чем я думала. Дни, проведенные у Иден, превратились в месяц, а потом я привела себя в чувство и попросила папу продать квартиру. Я переехала и поселилась в комнате для двоих в общежитие. У моей соседки по комнате, как и у меня, расписание было хаотично, так что я ее так и не видела.
Я рисовала, отказываясь плакать, отказываясь верить, что мне было настолько больно и одиноко. Я погрузилась в рисование с головой. Проводила часы с кисточкой в руке перед холстом, пока преподаватели и вахтеры не забили тревогу. Пока Иден не стала напоминать мне, что надо поесть. Поспать.
Когда я получила письмо Кейда, я едва не расплакалась. Когда я увидела его картину, где колючая роза говорила о моем одиночестве, то заплакала. Почти что. Пролила одну-две слезинки.
И потом стала рисовать. Что-то дерзкое. Обнажающее душу.
Я нарисовала себя. Автопортрет в студии. В моей рубашке для рисования, четыре верхние пуговицы которой были расстегнуты. Обнажая кожу, показывая ложбинку на груди. Рубашка доставала до середины бедра. Одна рука с кистью тянулась к зрителю. Другая расстегивала пуговицы. По одной за раз, пока я рисовала себя для него. Я просушила ее, вставила в деревянную раму, запаковала в прочную пластиковую упаковку и отправила ее еще влажной, не желая ждать, пока струшу.
В нижней части картины черной краской было написано название: «ПРЕКРАСНА?»
Словно мольба.
Три дня спустя он послал мне свой рисунок, от которого у меня перехватило дыхание. Это был отчасти портрет, отчасти абстракция. По краям — размытые цвета, сверху и слева черный, который плавно перетекал в желто-оранжевый справа и внизу. В центре были глаза — мои глаза. Яркие, потрясающие, они захватывали. Мои скулы, освещенные желтоватым сиянием справа. Я поняла, что это свет от свечи. А темнота? Отчасти она была однотонной, отчасти перемежалась с более светлыми полосами. Волосы? Да, это были мои волосы, почти невидимые во тьме.
И название: «ПРЕКРАСНА».
Три дня спустя я получила посылку — что-то тонкое, широкое и тяжелое. Я принесла ее к себе в комнату, вспорола коробку кухонным ножом и достала широкую деревянную раму, похожую на ту, что я отправила Кейду в упаковке из полиэтиленовой пузырчатой упаковки. Это было зеркало.
Оно было старым, возможно, ценным, все в пятнах и трещинках. Когда я вытащила его, в нем закружилось отражение потолка, и потом я поставила его, чтобы посмотреть на себя. И я увидела, что мое лицо окружает паутинка из написанных чернилами слов: восхитительная, талантливая, красивая, нужная, умная, забавная, добрая, отзвычивая, привлекательная, увлекающаяся, чудесная, замечательная... Там было много слов. Они были переплетены, буквы налагались одна на другую, так что с буквы «Н» в «забавная» начиналось слово «нужная», а с буквы «У» в «нужная» начиналось слово «увлекающая», и так далее. Слова сплетались вместе, как лоза или паутина, и все они, написанные на зеркале, окружали мое лицо.
Я держала его у себя в руках долгое время. А потом заплакала. Просто... заревела.
Я сомневалась во всем в себе. В моем таланте, в том, как выгляжу, в том, привлекательна ли для мужчин. Казалось, что все в моей жизни — ложь. Если Билли мог так долго обманывать меня, и его ложь была такого большого масштаба, а я была так наивна и глупа, что ни о чем не подозревала, что это говорило обо мне? Если меня ему было недостаточно, для кого меня бы хватило? Что было у этой Келли, чего не было у меня? Неужели я действительно была холодной, отстраненной сучкой, которая хороша только для того, чтобы трахаться на выходных?
Когда мы были вместе, закрывал ли он глаза и представлял себе Келли, потому что хотел, чтобы вместо меня была она, но слишком боялся моей хрупкости, чтобы порвать со мной?
Была ли я хрупкой?
Больше я ничего не знала.
А это зеркало... оно не вернуло мне самоуважение волшебным образом, но оно и, правда, помогло. В основном, хотя бы потому, что показывало: Кейден думает, что я действительно такая.
Я не решалась раздумывать, почему мне стало лучше из-за того, что он думал обо мне так, чувствовал это ко мне.
Я смотрела на себя в зеркало, изучала почерк Кейдена, думала о нем. О его чувствах. О том, что бы случилось, если бы я вдруг появилась в его дверях. Думала о том, остались ли у него чувства ко мне, как и у меня, на каком-то глубоком уровне.
Я боялась. Это была суровая реальность.
До этого момента меня отвлекали другие дела. Школа, драма с Иден, Билли. Теперь Иден жила своей жизнью, обычной жизнью студентки, она была довольна и, казалось, вполне счастлива. Занятия больше не отвлекали, как раньше. Я рисовала. Изучала искусство, посещала другие необходимые лекции, но этого было недостаточно, чтобы отвлечь меня. И Билли больше не было. Не было. И я осталась одна, и все, что у меня было, — письма Кейдена, его слова и чувства, которые скрывались за ними. Как ни странно, но он — это все, что у меня по-настоящему было. Все, что утешало меня.
Это было неправдой. Иден постоянно утешала меня. Она приютила меня, позволила упиваться в своей злости и жалости к себе, а потом мягко подбодрила меня, чтобы я встала и пережила это. Когда я говорю «мягко подбодрила», то подразумеваю: однажды утром спихнула меня с кровати, сказала, чтобы я перестала страдать и жалеть себя, что Лорд Капитан Командир всех козлов Харпер не стоит моего времени и энергии, и что я должна переступить через его скорбный зад.
Что в какой-то степени сработало. Я оторвала задницу от дивана и вышла в свет, стала рисовать и ходить в спортзал, чтобы согнать галлоны мороженого, которые съела, пока смотрела сопливые романтические комедии и что угодно с Ченнингом Татумом.
Но советы Иден и ее жесткая любовь не помогли излечить ту психологическую травму, которую нанесла мне измена Билли и которая ранила сильнее, чем я думала. Я ведь его и не любила по-настоящему, так как получилось, что его ложь потрясла сами основы моего существования и нанесла такой вред моему рассудку?
И почему письма Кейдена, его рисунки и зеркало сделали так много, чтобы исцелить меня?
И почему я так боялась продолжить отношения с Кейденом? Почему я сторонилась всякой мысли о реальных отношениях с ним?
По крайней мере, на последние два вопроса у меня были ответы: потому что если бы я попытала счастья с Кейденом, и это не сработало, или если бы он обманул меня или подвел, оказался бы вовсе не таким восхитительным образцом мужественности, который я себе вообразила, я была бы разбита. Уничтожена. И у меня даже не было бы его, чтобы помочь мне пережить это.
И я рисовала. И вся боль, вся растерянность, вся тьма уходили на холст.
Глава 25
Запах смерти
Кейден
Страх. Ужас. Запах смерти. Я знал о таких вещах. Слишком хорошо знал. Я стоял рядом с дверью в спальню Алекса и чувствовал, как все это бушует внутри меня. Колени у меня подкосились, тряслись, как листья на ветру. Мои пальцы сжимали потертую латунную ручку двери, я стоял там, как парализованный, отказываясь повернуть ручку и толкнуть дверь.
Я прижал лоб к потрескавшейся, грубой деревянной двери. Дыхание было частым, прерывистым — нервные, панические всхлипы. Я знал, что найду за дверью.
Он вернулся два дня назад, глаза у него были стеклянные, веки — набухшими, кожа — грязной, сальной, грязные, нечесаные волосы висели сосульками. Он захлопнул за собой дверь в спальню, и я услышал, как он открывает бутылку виски. Как он, закашлявшись, делает три глотка прямо из горла. Услышал, как щелкает зажигалка, что-то поджигая, как он затягивается. Слышал его кашель. Запах, который я тогда почувствовал, был не тем знакомым, резким, невинным запахом травки. Нет, он был густым, темным, ядовитым.
Я постучал в дверь кулаком.
— Алекс! Впусти меня, чел.
— Отвали, Кейд. Оставь меня, — голос у него был тихим, дрожащим, еле слышным.
— Поговори со мной, Алекс.
— Я сказал ей, чел. Сказал. Сказал, что я люблю ее, — он закашлялся, затянулся, думаю, чтобы скрыть рыдания. — Она сказала именно то, что я и ожидал: «Прости, но ты просто не мой тип, чтобы между нами было что-то серьезное».
— Вот дерьмо, чел. Просто отстой.
Он рассмеялся безрадостным, болезненным смехом.
— Да. Отстой.
После этого он не отвечал. Я его слышал — иногда подслушивал под дверью. Несколько часов ничего не было слышно, и я стал волноваться. Я постучал в дверь, сначала нерешительно, потом все более настойчиво. Наконец я набрался храбрости и повернул ручку. Закрыто. На дне рюкзака я нашел скрепку, разогнул ее, просунул в маленькую дырочку в центре ручки, взломал замок.
Я не верил в Бога или во что-то подобное, но в этот момент я молился: «Господи, пожалуйста. Я не хочу найти его мертвым».
Я открыл дверь, понимая, что несмотря на мои молитвы, именно это я и обнаружу. Так и было.
Он лежал на кровати, на спине. На полу, справа от кровати, валялась бутылка «Джима Бима». Его правая рука, слегка вывернутая, лежала на бедре. В ладони у него была трубка вместе с прозрачной желтой зажигалкой. Он был без рубашки, и ядовито-желтая рвотная масса стекала у него изо рта на горло, на подушку. Глаза у него были открыты, смотрели в потолок. Безжизненно.
Я рухнул на колени, не в силах дышать, плакать, сделать хоть что-нибудь.
Наконец я вынул из кармана телефон, набрал 911.
— Девять один один, в чем дело? — женский голос был ровным, резким.
— Алекс. Мой сосед по квартире. Вообще-то, уже ни в чем. Он уже мертв.
— Вы можете сказать, почему считаете, что он уже мертв, сэр?
— У него передоз. Крэк. Он мертв. Знаю, что мертв. Чувствую это. Запах. Не знаю. Кому сказать. Он мертв. Кто-то должен забрать его, — я слышал, как говорю, но эта часть меня была далеко от той части, которая стояла на коленях на полу и смотрела на Алекса. Еще одна смерть.
Я знал, что он принимает наркотики. Почему я не помог ему? Почему не заставил его пойти в больницу? Обратиться к врачу? Мне надо было … надо было что-то сделать. Я не знал, что, ну хоть что-то. Ему бы это не понравилось, его бы это взбесило, взбесило то, что я вмешался. Мы не были друзьями. Он сам так сказал. Просто соседи по комнате. Конечно, он извинился после того, как сказал это, но думаю, это было правдой. Он был мне другом, но был ли я другом для него? Мог ли я спасти его?
Оператор что-то говорила, а я не слышал, не понимал ее. Я скороговоркой выпалил адрес и уронил телефон на пол. Прошло какое-то время — я не знал, сколько и мне было все равно — я услышал звуки шагов, голоса, почувствовал, как кто-то подошел ко мне, поставил на ноги, вывел из комнаты, посадил на диван. Они говорили со мной, кто бы это ни был. Парень лет тридцати, с черными волосами. Карие глаза, в которых читалось, что он слишком часто видел подобное.
— Привет. Меня зовут Кевин. Можешь выйти со мной на улицу?
Я вышел, отвечал на его вопросы. На вопросы копов. Да, я знал, что он принимает наркотики. Нет, я не принимал наркотики. Я не упомянул тот факт, что иногда курил вместе с ним травку, потому что казалось, будто это не имеет значение. Я сказал им, что они могут обыскать мою комнату. Зачем им это нужно? Из-за наркотиков? Я вяло поинтересовался, не арестуют ли меня из-за того, что я не помог Алексу бросить курить крэк. Я знал, что он в депрессии, расстроен из-за Эми. Но...
Была ли это моя вина? Я не знал. Я то думал, что не моя, то — моя.
В глазах парамедиков и копов я видел неодобрение. У них что, никогда не было друзей, которым они не могли помочь? Он был моим соседом по комнате. Вот и все. Я понял, что ничего о нем не знаю. Я не знаю, жива ли его мать, жива ли его сестра, был ли у него хоть кто-то, кроме меня. А я сидел в комнате, писал курсовую по истории искусства и волновался, пока он умирал от передоза крэка и топил себя в виски.
Наконец, все ушли, и я остался один. Выбросил заляпанные рвотой простыни и подушку и потом вышел из комнаты Алекса, закрыв за собой дверь. Должен ли я найти его мать и сестру? Или это сделают копы? Я не знал. Я равнодушно сидел в гостиной на голом диване. Мне стало интересно, забрали ли они мешочек с травкой и металлическую трубку, которую Алекс хранил в старой коробке из-под сигар на кофейном столике.
Я проверил: да, их не было. Наверное, это было хорошо. К лучшему. В любом случае, это был не я. Но все же было бы неплохо на несколько минут оторваться от этого мира.
И что мне теперь делать? Это была квартира Алекса. Они выгонят меня? Мне было некуда пойти. Конечно, у меня было достаточно денег, чтобы купить свою квартиру, но не в этом было дело. У меня никого не было. И некуда пойти.
Я пошел к почтовому ящику, забрал последнее письмо от Эвер и поплелся назад в квартиру. Сел на диван с письмом в руке. Смотрел на адрес, пока буквы не стали расплываться перед глазами. Эвер. Эвер. Я не мог написать ей. Не об этом. Не об еще одной смерти. Еще одном мертвом теле, которое будет преследовать меня в воспоминаниях. Это было уже слишком, и я уже писал ей об этом.
Ее имя звенело у меня в голове как колокол.
Эвер. Эвер. ЭВЕР.
Я обнаружил себя в моем джипе, мамином джипе-коммандере. Обнаружил, что еду по шоссе I-75 и поворачиваю на север. Мимо Холбрука, Канифа, потом мимо Девисона, восьмая миля. Да. Я знал, куда везет меня моя машина. Четырнадцатая миля, Рочестер Роуд, Сквер Лейк Роуд; выезд, повернуть налево, к Мичигану, на Вудворт Авеню — на юг. В машине было тихо, было слышно только мое дыхание, которое было частым, прерывистым.
Что, черт возьми, я делал?
Я моргнул, и вот уже сворачивал направо, к колледжу искусств Кренбрук. Я бродил по территории, потерялся, но, наконец, нашел студию и общежитие.
Что, черт возьми, я делал?
Я все равно не мог заставить себя остановиться. Я нашел ее дверь. Постучал. Никто не ответил. Снова постучал. Черт. А что если ее тут нет? И потом повернулась ручка и дверь распахнулась, и сердце подпрыгнуло у меня в груди, пропустив пару ударов, а в животе заныло.
Глава 26
Поцелуй твоих губ
— Привет, я могу помочь?
Это была не Эвер. Это была хорошенькая, немного полная девушка, с голубой прядью в волосах и в очках с роговой оправой. За обоими ушами у нее было по угольному карандашу, а еще один карандаш она держала в руке. Уголь был размазан у нее на руках, на пальцах, на лбу.
— Я... — у меня сорвался голос, и я попробовал снова. — Я ищу Эвер.
— Седьмая студия.
Она с любопытством уставилась на меня.
—- Ты тот парень с ее рисунков.
— С рисунков?
Она наклонила голову.
— Боже, вживую ты еще привлекательнее.
Она указала через дорогу.
— Седьмая студия. Она всегда там.
И потом она закрыла дверь прямо у меня перед носом, не для того, чтобы нагрубить, просто для нее разговор был окончен, и она с отсутствующим видом вернулась к работе.
Я никак не мог понять смысл этого разговора, но ноги сами несли меня через дорогу. Я нашел седьмую студию. Дверь была закрыта, но внутри я слышал музыку. Постучал. Все замерло: мое сердце, мои мысли, мой пульс, — как будто остановилось. Музыка все играла, и тут щелкнул замок, дверная ручка повернулась и дверь открылась вовнутрь.
У меня перехватило дыхание. Играл «Just a Kiss» Lady Antebellum.
На ней была только белая рубашка, вся заляпанная краской, три верхние пуговицы которой были расстегнуты, показывая ее нежную белую кожу, чуть приоткрывая ложбинку, ее длинные ноги, округлые бедра, и ее волосы, которые спадали ей на лицо и на плечи, ее глаза, зеленые, как залитая солнцем трава, как светящийся нефрит.
В ее руке — кисточка, покрытая ярко-красной краской. Темно-красная краска на ее щеке, изумрудная — на ее подбородке, голубая — на другой щеке.
Я не хочу ничего испортить...
Слова песни говорили за меня, они были так совершенны, так точно выражали то, о чем я кричал в своих мыслях, о чем я умолял.
