Первая любовь, сны-воспоминания 3 страница

Дед внимательно посмотрел на меня.

— Вот что я люблю в своей жене. А что ты любишь в Луизе?

— Дед, у тебя было сорок лет, чтобы все это понять...

— Если бы ты задал мне этот вопрос в тот день, когда мы поженились, когда я попросил ее выйти за меня, или когда мы только встречались, после того, как я понял, что люблю ее, я бы сказал то же самое. Я понимаю, о чем ты говоришь: я прожил вместе с ней всю жизнь, чтобы выразить это такими словами. Но что я пытаюсь сказать… ты не любишь Луизу. И знаешь, что? Я думаю, ты это знаешь. Ты только ищешь свой путь. С Луизой все в порядке. Ты был хорош для нее, а она для тебя. Она вывела тебя из твоей раковины, и ты ее немного успокоил. Но считаю ли я, что ты не должен поступать в колледж, получить образование и заняться достойной карьерой, потому что она здесь? Нет, черт возьми. Ты уже говорил с ней о своих планах? О ее планах?

Дед вздохнул, потирая лицо.

— Я люблю тебя. Кейден. Ты мой единственный внук. Я желаю тебе самого лучшего, и свое слово я сказал. Тебе восемнадцать, и ты взрослый. Сам принимаешь решения. Но если ты останешься здесь, я предвижу, что под конец ты будешь разочарован и одинок. В тебе чего-то не хватает. Я, может, просто старый солдат и ковбой, но вижу это ясно. В тебе нет завершенности. И здесь ты не найдешь того, в чем нуждаешься.

После того, как он ушел, я еще долго сидел и обдумывал его слова. Там меня и нашла Луиза и села рядом со мной с задумчивым лицом.

— Ты уезжаешь, так и есть, — это был не вопрос, и ее взгляд казался решительным.

— Я еще не решил. Я хотел остаться, но дед говорит, что мне нужно уезжать.

— Ну, я думаю, тебе следует сделать то, чего хочешь ты. Не я и не твой abuelo.

— Вот в этом-то и проблема. Я не знаю, чего хочу.

Я посмотрел на нее, прямо в глаза, чтобы понять, о чем она думает.

— Луиза, ты любишь меня?

Она глубоко вздохнула, выдохнула, пробежалась пальцами по волосам — так она делала, когда нервничала.

— Я... я думаю... думаю, нет, Кейден. Хотела бы я сказать «да», но это было бы ложью. Ты мне не безразличен, отнюдь. Но люблю ли я тебя, в самой глубине сердца? Я не могу сказать «да» без сомнений, так что нет.

Она наклонила голову.

— А ты? Ты любишь меня?

— Я... Боже. Я думаю, ответ тот же самый. Нет. Я думал, что люблю, но, как ты и сказала, ты мне небезразлична. И мне, правда, нравилось проводить с тобой время. Но... любовь ли это на веки вечные? Нет.

Я хотел взять ее за руку, но она отдернула ее и положила себе на колени. Я вздохнул.

— Какие у тебя планы, Луиза?

—Я думаю, что поеду в Мехико. Буду учиться там в университете. Я подала заявку, и меня приняли. Еще я бы хотела найти mi madre.[35]

Она немного помолчала, а потом посмотрела на меня с выражением лица, которое я не мог понять.

— Ты знаешь, что я всегда знала о твоих письмах к твоей подруге. К этой Эвер Элиот. Ты не делал из этого секрета. Один раз, пока ты спал … я прочитала два письма. Одно — твое к ней, а второе — ее к тебе. Правда в том, что y tal vez usted no conoce esta[36], но ты любишь ее, и она любит тебя.

Только потому, что я был рядом с ней и Мигелем, то понимал испанский достаточно, чтобы понять, о чем она говорит.

— Я не ревную сейчас и не ревновала тогда. И вот еще одна причина, чтобы понять, почему мы с тобой не любим друг друга.

— У нее своя жизнь.

— А у тебя — своя. Но это еще не значит, что ты не должен искать ее, Кейден. Никогда не узнаешь, что получится, если не попробуешь.

Луиза встала, обошла стол и, взяв меня за руку, заставила встать.

— Пойдем. Прокатимся со мной еще один раз. Как всегда это делаем. На следующей неделе, я думаю, что уезжаю в Мехико. Так что это будет наш последний раз.

И мы ускакали далеко, в холмы, где проводили вместе так много длинных дней и звездных ночей. Мы делали это медленно и нежно, и не плакали, хотя знали, что прощаемся навсегда.

 

Глава 21

Дыхание времени

— Привет. Ты, наверное, Кейд.

Эти слова сопровождались металлическим щелчком прозрачной желтой пластмассовой зажигалки «Bic», огоньком, который поджег содержимое цветной стеклянной трубки — оно стало потрескивать, а говорящий глубоко вдохнул. Довольно долго я наблюдал, как он удерживает дым в легких, а потом выпускает его наружу ровной тоненькой струйкой. Он закашлялся, и из носа и рта у него повалил едкий, тошнотворно сладкий дым, а потом он снова положил трубку на обшарпанный деревянный кофейный столик.

— Я — Алекс.

Алекс был высоким и худым, и мускулов у него было как раз достаточно, чтобы его не прозвали долговязым. Его длинные русые волосы были завязаны в хвост у шеи. Его щеки, подбородок и верхняя губа были покрыты пушком, как у тех, у кого не получается отрастить бороду.

Я пожал ему руку, пытаясь незаметно уклониться от дыма травки, что было бесполезно, поскольку и в гостиной, и в совмещенной с ней кухне дым стоял столбом.

— Ага, я Кейден. Приятно познакомиться.

— И с тобой, бро. Садись. Это все, что ты привез? — он кивнул на вещмешок, который я кинул на пол, когда закрыл за собой дверь.

Я пожал плечами.

— Да, в принципе, все. Есть кое-какие шмотки в машине, но это, в основном, все.

Я осторожно присел на край кровати, подальше от Алекса.

— Круто.

Он сделал еще одну долгую затяжку, потом вместе с зажигалкой передал ее мне. Я взял и уставился на них.

— Любишь попыхтеть?

— Попыхтеть? — я понимал, что чего-то не соображаю, не вижу какого-то подтекста или скрытого смысла в его вопросе.

Он вздернул подбородок.

— Бонг. Ты пыхтишь? Куришь?

— В смысле, курю?

Алекс рассмеялся.

— Да, бро. Наслаждаешься ли сладкими объятиями леди Марии Хуаны? Одним словом, любишь ли ты покайфовать?

— Это скорее фраза, чем слово. — Я не понимал того, что говорит он, и что говорю я.

Алекс снова рассмеялся, распустил волосы, пригладил их и снова завязал хвост.

— Черт, ты прав, чел. Ну да хрен с ним. Так ты пыхтишь? В смысле, если нет, уже вроде как поздно, ведь ты уже переехал и все дела.

Я снял комнату не глядя в многоэтажном доме в центре Детройта. В объявлении на доске в офисе регистратора Колледжа Изобразительных Искусств было написано просто: «Ищу соседа по комнате. Платите свою часть счетов и не крадите мои шмотки. Чтобы узнать больше, позвоните 313-555-2468». Я позвонил, поговорил с Алексом десять минут, и все. Конечно, по телефону он, наверное, не стал бы говорить, что курит травку, но все равно, лучше было бы знать.

Я держал в руках сине-красно-оранжево-фиолетовую стеклянную трубку, которую Алекс назвал бонгом, и думал. Раньше я не знал никого, кто бы курил травку. Это была неизвестная переменная. Это было незаконно, но и употребление алкоголя несовершеннолетними тоже было незаконно, а я уже успел поучаствовать в этом. Обычно это происходило под бдительным присмотром старших работников на ранчо, поздно вечером, когда мы сидели вокруг костра и передавали друг другу бутылку виски. Имел ли я что-нибудь против травки? Теперь, когда я привыкал к запаху, он не казался мне таким уж неприятным. Я уже начинал немного балдеть, в этом я был уверен, и это не было неприятно. Скорее, это расслабляло. Беспокойство и печаль отступили от меня. Пропала тоска по Луизе. Отдалилась тоска по деду, бабушке, Вайомингу.

Я смотрел на трубку, на зеленые листочки и сгоревшую траву.

— Наверное, я хочу попыхтеть. Никогда раньше не пробовал.

— Ну, тогда затянись. Посмотрим, что ты думаешь.

Я стал щелкать зажигалкой.

— А я не привыкну? Ну, как с кокаином?

Алекс засмеялся, покачал головой.

— Нет, чел. Технически, по правде говоря, если честно, ты можешь привыкнуть как бы на психологическом уровне. Ну, и на эмоциональном. Твое тело не будет в этом нуждаться, не так, как с коксом и метом. Это... трудно объяснить. Я курю уже давно, с тринадцати лет, и, наверное, уже привык к такому образу жизни. Я принимаю это как часть того, кто я есть. Я — Алекс Хинес, выдающийся художник, который рисует углем, профессиональный басист и наркоман. Превратишься ли ты в наркомана с одной затяжки? Нет, чел. Не превратишься. Гарантирую.

Я был в Детройте два дня. Первый день я провел в колледже, разбирался с расписанием, покупал карту. Остановился я в отеле, заплатив 14.99$ за то, чтобы посмотреть в номере «Человека из стали». Кроме офисного персонала я встретил троих человек. Девушка с фиолетовыми дредами, которая курила в парковочном гараже, она спросила меня, не найдется ли у меня сигаретки — той, что курила она, ей явно было мало. Потом я встретил бездомного, после того, как пообедал в «Лафайет Кони-Айленд»[37]. Его звали Джимми, и он был ветераном войны во Вьетнаме, инвалидом и двадцать лет как безработным, а пахло от него в равной степени дешевым пивом и грязным телом. А вот теперь — Алекс, и он предлагал мне марихуану.

Я приложил трубку к губам, щелкнул зажигалкой, чтобы разжечь огонек, развернул желтую пластиковую зажигалку, пока пламя не коснулось травки, и вдохнул. Едкий жар обжег мне горло, ударил по легким, и я согнулся пополам и закашлялся, пока не прояснилось в голове. Алекс расхохотался так, что стал вытирать слезы с глаз.

— Классика, чел! Классика!

Алекс взял у меня трубку.

— Ты делаешь это как новичок, чувак. Не вдыхай прямо в легкие. Сначала нужно набрать дым в рот, а потом медленно вдыхать.

Он поднес трубку ко рту, зажег ее и втянул воздух, так, что округлились щеки, а потом опустил трубку и глубоко вдохнул.

— Видишь? Вот так. Теперь ты попробуй. Так лучше пойдет.

Последнюю фразу он произнес странным, наряженным голосом, от того, что все еще удерживал дым во рту.

Я взял у него трубку. Я не был уверен, что хочу снова это сделать, но все равно сделал. Я решил, что просто попробую. Новая жизнь, новый опыт. Да и что мне было терять? Я сделал это, как показал Алекс, и на этот раз у меня получилось набрать полные легкие и не закашляться. А когда я выдохнул дым, чуть-чуть кашлянув, почувствовал себя... далеко отсюда. Я не мог подобрать слово. Как будто поднялся в воздух, хотя и сидел на кровати. Я откинулся назад, чувствуя, как меня окутывает и поглощает порванная ткань. Веки налились тяжестью, но я не спал. Совсем нет. Просто... расслабился. Мне не было весело, я просто ощущал приятное чувство изоляции. Я смотрел, как Алекс делает затяжку, а потом затянулся сам, не вставая. На этот раз я совсем не кашлял. Теперь я чувствовал себя как настоящий профессионал.

Внезапно все исчезло. Все в мире, кроме меня, кофейного столика, Алекса, моего нового друга, блокнота, открытого на чистой странице и угольного карандаша. До этого я их не замечал. Я взял блокнот и карандаш и позволил правой руке делать то, что ей хотелось. Сначала рука нарисовала круг. Я с интересом наблюдал, как моя рука рисует, не совещаясь с мозгом. Круг стал овалом, занял большую часть страницы. Через центр прошла вертикальная линия, а в верхней части овала ее пересекла слегка изогнутая горизонтальная линия. Выходит, я рисовал лицо. Хмм. Я смутно ощущал, что Алекс смотрит на меня, но не возражал. Все было в порядке.

Хотя, нет, не все было в порядке; я это знал, но мне просто было все равно. Я рисовал, и это было здорово. Я не рисовал целую вечность. С тех пор... как мы с Луизой занялись любовью на прощание.

Глаза, изящный нос. Не нос Луизы, и не ее губы. Кого же я рисовал?

Только когда появилась прядь волос, которая закрывала глаз и левую скулу, я понял. Эвер. Я рисовал Эвер. Но... это не была Эвер из моих воспоминаний о лагере. Это была Эвер из сна, из того безумного сна, который мы с ней разделили. Отличия были неуловимы, но я ощущал их. Взгляд стал более твердым, в глазах появилась печаль. Изгиб ее губ намекал на то, что они были готовы улыбнуться, рассмеяться, а в глазах было что-то еще, что-то темное, горячее и страстное. Все было в этом рисунке, и я не мог смотреть на него. Мне нужно было отвернуться, но моя рука решила по-другому, так что я продолжил рисовать ее, и милые черты становились все более четкими и с каждым штрихом все более завораживающими.

Внезапно я остановился. Моя рука перестала двигаться, а со страницы блокнота на меня смотрела Эвер.

— Чувак, это... просто потрясающе. Чертовски фотореалистичная хренотень, чел. Кто она? И почему она такая, блин, печальная?

— Она... я ее встретил довольно давно, и она важна для меня. Она печальна потому, что... ну, это не моя история. Я даже не знаю, почему.

— Ну теперь понятнее, — бесстрастно сказал Алекс.

Я пожал плечами.

— Я не хотел рисовать ее. Моя рука просто зажила своей жизнью. Эта девушка, так сказать, очень близкий мне человек.

— Не могу сказать, что в моей жизни есть кто-то, кого можно назвать «близкими», — Алекс интонацией заключил эти слова в кавычки, — но, думаю, я могу это уважать. Хотя, ясно видно, что в ее глазах творится много какой хрени.

— А ты часто ругаешься.

— Так бывает, когда я под кайфом, то есть большую часть времени, так что, наверное, да. А ты против?

— Да нет.

Я осторожно вырвал страницу и положил ее на ногу, рисунком вниз. Я не мог вынести взгляда Эвер, нарисованной углем, пока ощущал, как кружится голова и земля уходит из-под ног.

— Ближе всего к тому, кого можно назвать «близким», наверное, Эми. Она моя подружка для перепиха.

— Не такой уж и близкий человек, раз ты мне об этом рассказываешь, — сказал я, опустив голову на подушку, глядя в потолок и ощущая вращение земли вокруг солнца, наклон улиц и блеск звезд.

-— Ну, ты же мой сосед по комнате. Ты курил мою травку. Теперь мы братья. И между нами с ней нет ничего серьезного. Мы просто встречаемся пару раз в неделю и трахаемся.

— Просто трахаетесь? Не разговариваете, никуда не ходите?

— Обычно мы выкуриваем трубку, перекусываем и идем домой. Сюда или к ней, на другой конец города. Она ходит в Уэйн[38]. Эми занимается литературой. Безумно классная, но еще просто безумная. В смысле, совсем чокнутая. Когда она говорит, использует эти метафоры, которые не имеют никакого смысла, и все болтает о том, как когда-нибудь она напишет эту книгу. У нее все спланировано, она изучает материал, делает заметки, но так и не пишет ее. Но она просто помешана на этом. Я даю ей покурить, просто чтобы она нахрен заткнулась.

Алекс поднялся, пошатываясь, прошел на кухню и вернулся с двумя банками пива «Бад Лайт», одну из которых бросил мне.

— Это, блин, по-настоящему бесит. То есть, напиши уж эту чертову книгу или заткнись. Господи. Такие-то персонажи, такие-то повороты сюжета и побочные сюжетные линии, и всякие завихрении и мотивы, но я никогда не видел, чтобы она писала или слышал, как она говорит, что продвинулась. Ничего. Пустой треп. Но книги она знает, это точно. Читает столько книг, что я о них и не слышал. Хотя, трахается она как богиня, а это все, что меня интересует. Она это знает, и я тоже. Мы об этом говорили.

По какой-то причине я никак не мог это понять. То есть, я, конечно, никогда не был влюблен в Луизу, но она была мне не безразлична. Она что-то для меня значила. Мы провели вместе два года нашей жизни. Но между нами никогда не был только секс. Скорее, дружба. Мы не трахались, даже если это и нельзя было назвать «занимались любовью». Я решил, что для этого слов не найти.

— Если ты не занимаешься любовью, потому что не влюблен, но и не трахаешься, потому что это нечто большее, как думаешь, как это называется? — спросил я у Алекса.

Он и глазом не моргнул от этого несоответствия.

— Вот дерьмо. Не знаю. Хороший, блин, вопрос. Трахаться — это... страсть. Это жар. Это грязь. Речь идет о действиях, об ощущениях. Вот и все. Заниматься любовью... тут дело касается сердца. О том, чтобы делиться какой-нибудь хренью. Знаешь? Со мной это было. До Эми. Эта сучка, блин, сердце мне разбила. Лиза. Лиза Эйлин Миллер. Втюрился в нее по самые уши. Пять лет. До десятого класса, а потом, год назад, она пошла и переспала с моим лучшим другом. Родила от него, вышла замуж. Ушла от меня, даже не обернувшись. Да и хрен с ней, с ним, со всеми.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Блин. Прости, просто не сдержался, да? У меня хроническое недержание языка. Травка вроде как убивает во мне фильтр, знаешь? Ну, так вот, я не знаю, как это назвать. Эмоционально значимый секс? Траханье со смыслом? Не знаю.

— Как у тебя это получается? Трахаться без привязанности?

Алекс взял трубку со столика, где она лежала, позабытая всеми, затянулся и передал мне.

— Все дело в том, думаю, чтобы найти подходящую цыпочку. Можно сказать, мне повезло. Я встретил Эми в баре. Мы рассказали друг другу о наших бывших, о том, как нам обоим хочется заниматся любовью без обязательств, вот и все. Мы договорились, что ограничимся этим, а если бы для одного из нас это переросло в нечто большее, мы бы сказали об этом. Наверное, ты просто об этом не задумываешься. Не делаешь это чем-то личным.

— Не знаю, смог бы я так.

— А у тебя была девушка, которую ты любил?

Алекс взял блокнот, карандаш и провел ломаную линию. Потом еще одну, а потом дугу, а потом серию изогнутых линий, и внезапно эстетическое содержание обрело форму.

Я пожал плечами.

— Я потому и спросил. Она не была... мы оба договорились, что это не любовь. Но и нельзя сказать, что ничего не было. Что-то среднее. Мы оба заполняли пустоту в нашей жизни. Были вместе почти два года.

— Та девушка на картине?

Я выпустил струйку дыма, качая головой.

— Нет. Она... кое-кто еще.

Внезапно я почувствовал, как будто мой мозг просто взорвался изнутри, а его стенки разлетались во все стороны, как будто тело становилось нереальным, теряло значение, теряло всякий смысл. Как будто моя душа была точкой света во вселенной, и я мог плыть, куда захочу, и просто смотреть, ни с чем не соприкасаясь. Я чувствовал себя одновременно тяжелым, как планета, и легким, как пылинка. Я чувствовал без ощущений.

Я понимал, чем хорош кайф.

Алекс встал.

— Мне нужно закончить задание, чел. Твоя комната там. Ешь, что угодно, если только найдешь.

Он пошел в комнату, видимо, в свою спальню, закрыв за собой дверь и оставив трубку на кофейном столике.

Я не мог понять, как он в состоянии стоять, говорить, думать о задании. Я был никем, ничем, просто пылинкой. Как пыль на ветру. Меня бесила эта песня.

Мои веки были слишком тяжелыми, я не мог держать глаза открытыми и просто закрыл их, стал смотреть на внутреннюю поверхность век, где передо мной проносились причудливые световые вихри.

Меня разбудила темнота. Во сне я видел Эвер. Ее лицо, нарисованное углем, которое говорило со мной. Я забыл ее слова, когда проснулся, но ее лицо с выражением пылкой страсти и печали продолжало преследовать меня.

Я пытался заснуть снова, даже пошел в спальню. Но обнаружил, что у меня не было кровати, а в комнате было совершенно пусто. В шкафу у ванной я нашел одеяло, лег на диван и стал смотреть в потолок. Мне хотелось найти причину своего сна об Эвер, хотелось написать ей, но я понимал, что просто не знаю, что сказать.

 

Глава 22

Эвер

Я смотрела, как Уилл спит. Его длинные волосы почти доставали до плеч. За последние полтора года он отрастил их, а еще отращивал бородку, которую тщательно подстригал. Она мне не нравилась, но я и не возражала. Он все еще был чертовски привлекателен, только по-другому. Мы были в моей комнате, в моей однокомнатной квартире в Бирмингеме. Он учился в Мичиганском университете, получал специальность, связанную с музыкой, и одновременно обучался бизнесу. По выходным приезжал ко мне, и вечера пятницы, субботние и воскресные дни мы заполняли ужинами в дорогих ресторанах, концертами, долгими прогулками по центру Бирмингема и сексом. В те дни это была... идиллия.

Потом, когда он уехал в Анн-Арбор, я задумалась. Обо всем. Об Уилле. О наших отношениях. О себе. О стопке рисунков, которые я прятала в гардеробной от Уилла и от самой себя.

Несколько месяцев назад он нашел письма Кейда ко мне. Уилл просто вышел из себя, сказал, что это не честно. Вопил, орал, так напугал меня, что я вся побледнела. Не слушал ни слова, что я говорила, даже не дал мне шанс высказаться. Он сказал, что у него не было секретов. На следующие выходные он не приехал, не отвечал на звонки и смс, но появился в следующий четверг с букетом серебряных роз и бутылкой шампанского, которая, как я поняла, была безумно дорогая. Уилл извинялся целый час, потом напоил меня и приготовил идеальный кордон-блю[39] из курицы, потом занялся со мной любовью на диване. Он делал это медленно, как будто извиняясь, и все шептал, что все в порядке, что он прощает меня, что у нас все было хорошо.

Я так и не извинилась. Так и не простила его. Когда он двигался, склонившись надо мной, я держала его за плечи, смотрела, как его волосы падают ему на лицо и думала, осмелюсь ли я назвать это занятием любовью, любила ли я его, любил ли он меня? Я кончила медленно, и оргазм был слабым, неполноценным, вялым. Пьяным.

Теперь я смотрела, как Уилл спит, и думала, что бы он сделал, если бы я показала ему стопку писем, теперь потолстевшую на три письма (только три за последние шесть месяцев; каким печальным, странным, далеким был мой дорогой Кейд, и я хотела, но все не решалась спросить его, почему он казался таким отстраненным). Я думала о том, что бы сделал Уилл, если бы я достала эти письма, все еще обнаженная, а еще достала бы из гардеробной двадцать шесть рисунков, где они были спрятаны под грудой старых пальто и потрепанным одеялом с эмблемой Гарвардского университета, которое принадлежало моему прадедушке.

Двадцать шесть рисунков, размеры которых различались от четырех на шесть дюймов[40] до шести на шесть футов[41]. На всех было одно и то же. Разные ракурсы, цвета, позы, освещение, разная степень реализма. Кейден. Только лицо Кейдена. Серьезное, задумчивое, печальное, то он смеялся, то глядел прямо на меня. На одной картине он смотрел на меня чувственно и обольстительно, как будто лежал рядом со мной в постели, и его глаза светились от приятных чувств.

Я не могла перестать рисовать лица Кейдена. Когда у меня не получался какой-нибудь рисунок, или когда я нервничала из-за курсовой, или из-за того, что сроки поджимали, или из-за невероятной ревности и собственнического поведения Уилла, я обнаруживала, что рисую Кейдена. Это всегда начиналось с глаз. С выражения его глаз, с бровей, со рта, а потом и остальное вставало на свои места. Это помогало мне успокоиться.

Уилл повернулся ко мне лицом. Его ресницы были длинными и темными, красивая рука обнимала мое бедро, его рот был слегка приоткрыт. Он был красив, о да, это уж точно. Иногда у меня все еще перехватывало дыхание, когда я просто смотрела на него, как будто видела сон наяву. Секс с ним был похож на сказку. Свидания с ним были фантастическими, и каждый раз напоминали идеальные примеры Голливудских свиданий.

И все же... я была неудовлетворенна. Несчастлива. Сбита с толку, растеряна.

Иногда он звонил мне, не предупредив, чтобы посмотреть, что я делаю. Уилл требовал, чтобы я сообщила ему свое расписание, ежечасное, ежедневное. Однажды он даже попросил меня записать для него, что я делала и когда. Если я отклонялась от тех планов, которые сообщала ему, он вел себя так, как будто я предала его.

Иногда я замечала, что Уилл украдкой шлет сообщения, после чего засовывает телефон в карман и ведет себя, как ни в чем не бывало. «Планы на понедельник», — утверждал он, а глаза у него бегали.

Он лгал мне. О да, я знала это. Однажды я нарисовала свою уверенность в его лжи. Это была мрачная картина: дощатый пол уводил взгляд вдаль, к приоткрытой двери. В дверях стояло искаженное подобие Уилла, освещенное лампой с улицы, которую было не видно, и он смотрел на зрителя. На картине его глаза в темноте выглядели зловеще. Если присмотреться, можно было заметить, что в правой руке он держит мобильный телефон.

Зачем ему было обманывать меня? Изменять мне? Что я сделала не так? Я посвящала ему все свое время. Он не делал меня счастливой, я не любила его. Но я заботилась о нем, мне с ним нравилось проводить время. Уилл был моим другом и моим единственным спутником. Кроме, конечно, Иден, у которой была своя квартира в нескольких кварталах от моей, и она тоже ходила в Кренбрук. По крайней мере, пока что. Она говорила о Джульярдской школе[42], о Бостонской консерватории — старейшей независимой консерваторией в США, и о других эксклюзивных музыкальных академиях и консерваториях. Каждый день мы вместе обедали, а вечерами часто смотрели кино, у меня или у нее, ели очень много мороженого и вовсю хихикали.

Но Уилл? Я его совсем не понимала. Я лежала рядом с ним, смотрела, как он спит, и чувствовала, как в груди разрастается и буквально выходит из меня какая-то необъяснимая боль.

Я высвободилась из объятий Уилла, завернулась в сиреневый флисовый халат и пошла на кухню. Включила чайник и стала смотреть в окно, на оранжевый свет фонарей, на черный мерседес, который въехал в островок света и, выехав из него, растворился в темноте. Когда чайник выключился, я заварила два пакетика чая с перечной мятой и на цыпочках прошла в спальню. Уилл растянулся на кровати и тихо похрапывал. Я остановилась, стала смотреть на него. Увидела на полу его штаны — выцветшие и художественно порванные джинсы «True Religion». Порылась в карманах: мобильного там не было. Он перекатился на мою сторону кровати. Я поискала под подушкой. Да, он был там. Черный айфон 5 в черном защитном чехле. Я держала телефон в кулаке, смотрела на Уилла, ждала, что он проснется. Ничего.

Я вышла из спальни, с едва слышным щелчком закрыв за собой дверь. На телефоне я нажала кнопку «домой». Появилась фотография Уилла с Уинтоном Марсалисом — американским трубачом и композитором, снятая в Нью-Йорке, когда Уиллу было семнадцать. Уилл выступал в Линкольн-Центре[43] и встретил Уинтона, который был одним из его кумиров. Я провела пальцем слева направо. Я знала его пин-код; часто видела, как он набирает его: 1-3-9-5, его день рождения.

В верхнем ряду приложений я нашла символ сообщений, второй справа, рядом со значком «инстаграм». От списка контактов у меня закружилась голова: Эйми, Джей, Долли, Джейк, Бен, Джули, Маккензи... и на самом верху «Любимая». Я предположила, что этот номер будет моим. Только когда я открыла историю, увидела, что разговор был не со мной.

«— Господи, Билли, не могу дождаться, когда же ты приедешь домой и оттрахаешь меня. Хочу почувствовать твой член внутри. Если приедешь прямо сейчас, я тебе так отсосу, что у тебя глаза вылезут на лоб.

— Боже, Келли, у меня будут неприятности, если она заметит, что у меня встал, она поймет, что что-то не так.

— Ну и что. Пускай узнает.

— Нет еще.

— Почему?

— Я пока еще не готов бросить ее.

— Ты обещал, Билли. Ко дню Благодарения. Ты обещал, что поедешь со мной в Арлингтон и встретишься с моим папой.

— Все не так просто. Ты не поймешь. Она... хрупкая.

— Что это, блин, значит? И мне-то какая разница?»

Она звала его Билли. Она хотела, чтобы он встретился с ее папой? Она знала обо мне и хотела, чтобы Билли меня бросил. Он думал, я была хрупкой. Хрупкой?

Она делала ему минет. Он попросил меня как-то раз. Я отказалась. Он был расстроен, раздражен. Я хотела... другого. Он... не то, чтобы умолял, ну почти. Я сказала, что не хочу, не сейчас, может, в другой раз. Он встал и вышел из комнаты и больше не просил. И я не предлагала.

Может, это частично объясняло, почему он ушел к ней, потому что она делала это для него, а я — нет.

Кое-что еще привлекло мое внимание в этих сообщениях. В них говорилось... «если приедешь домой сейчас».

Дом.

Для него и для нее дом был там, где была она.

Когда он приезжал сюда, то привозил с собой рюкзак с плотно упакованной одеждой. Джинсы, трусы, футболки, носки, одеколон, зубная щетка и паста, дезодорант, все лежало в кожаном несессере коллекции Армани. Он никогда ничего тут не оставлял. Никогда не принимал душ, если только со мной, чтобы заняться любовью. Приезжал в пятницу, оставался на субботу, уезжал в воскресенье вечером.

Я не была для него домом. Она была.

Голова у меня кружилась, раскалывалась на кусочки. Сердце... онемело. Я точно не знала, как должно реагировать сердце, как должна реагировать душа, когда реальность настигла меня. Мне было все равно. Я неторопливо допила чай, а потом налила еще кружку. Пока она остывала, я положила телефон Билли обратно под подушку. Но только после того, как я сделала два небольших изменения. «Любимая» теперь стала «минетчица», а «Эвер» превратилась в «Ушла».

Было 4:30 утра, и я допила чай, переоделась в удобную одежду, завязала волосы в узел и уехала. Приехала в Кренбрук и сразу пошла в частную студию. Заперла дверь, задернула занавески, включила вентиляцию и переоделась в рубашку для рисования, только в рубашку. Без лифчика, без нижнего белья, я была только в рубашке, застегнутой до верха, с босыми ногами. Рукава спадали мне на руки.

И я стала рисовать. Появилось лицо Кейдена, который расстроился из-за меня. Злился из-за меня. Нуждался во мне.

Еще я нарисовала Уилла — он был уродливым демоном, сотканным из мрачных теней и пламени. И голубые глаза Уилла. Нет. Больше не Уилл. Билли. Билли гребаный Харпер.

Я рисовала, не глядя. Возвращалась к абстракциям, возвращалась к тому, что высвобождало демонов из моей души. Ярко-красные, злобно-желтые, бардово-оранжевые цвета растекались по самому большому полотну, какое я смогла найти и растянуть, десять на десять футов[44], и которое предназначалось для того, чтобы написать автопортрет. На холсте была чистая ярость, гнев, неразбериха и какое-то странное чувство... свободы.