Вот я и добрался до дружка своего закадычного, с которым не раз преломлю хлеб тягот и волнений, съем не один пуд соли и встречу желанный после выпускного рассвет настоящей взрослой жизни.
Сергей Георгиевич Матвеев, моего года рождения, этакий бутуз на коротких ножках, отдалённо вобравший в себя черты любимых мною артистов Калягина и Куравлёва, приехал в Хабаровск из Советской Гавани. Я его заприметил ещё на зачислении по широкой цветастой рубахе на выпуск, которую ему всё время указывали заправить в штаны – упрямые возражения типа «это мой стиль» комиссией не принимались как довод: «Нам стиляги не нужны – вы приехали учиться или что!.. Здесь всё-таки высшее учебное заведение, люди ходят солидные, а тут вы ещё – что о нас подумают, немедля приведите себя в порядок!». Сергуне ничего не оставалось делать, как подчиниться, хотя в заправленном виде его рыхлый «комок нервов» становился слишком очевидным, безобразя и без того безобразную нескладную фигуру.
Мы сдружились ещё в колхозе, охраняя общественную картошку на полевом стане от залётных ворюг с молотками наперевес. Держались друг друга во всякого рода сомнительных мероприятиях – будь то обчистка частных садов и огородов, игра в карты на десять килограммов халвы или же подглядывание в дырку за голыми однокурсницами в сельской бане…
Одногодок Серёга, уверяя, что он более сведущ в амурных делах, правда, не вдаваясь в подробности, когда же он успел, постоянно раскрывал мои наивные глаза на противоположный пол, заставлял смотреть глубже, не скользить по выпуклостям во избежание обмана и коварных подлянок. Один раз его постулат нашёл яркое подтверждение на практике – настолько яркое, что пришлось уверовать в богом данный дар предвидения моего хранителя нравственной чистоты!
Дело в том, что я поклал глаз, без его ведома, на предмет обожания в образе Олечки Выдриной с нежным детским личиком, стыдливо опущенными ресничками и чарующим голоском-колокольчиком – мне казалась она не от мира сего, настолько хрупкой и чувствительной, что может просто рассыпаться на осколочки от любой грубости, даже слова! Ясновидец Серуня имел полярное мнение и настаивал на «разводе» - я в запале кричал, требуя объяснений и извинений за оскорбление моего «света в окошке»! В ответ получил философское «вот увидишь…».
И я – фу, какая гадость – увидел, вернее, случайно услышал в одно непрекрасное утро такое, что у меня, наверное, покраснели даже барабанные перепонки, и от кого – от моей «богини утренней зари», «русалки трепетных чувств», превратившуюся после всего случившегося, к радости Матвейчика, в обыкновенную выдру-выдергу, каковых много.
А случилось вот что… Нашу лихую бригаду №13 в очередной раз за татаро-монгольские набеги в свободное время, когда все приличные студенты отдыхают, на чужие сады-огороды наказали перед строем штрафными работами. Мне, как стрелочнику, доверили отдраить общественный гальюн – выбеленный сарай, поделённый буквами «М» и «Ж» на две половины. До этого я никогда не заходил в столь интимные места «небесных созданий», но таких завалов дерьма помимо дырочек не видал, да что дырочки – женская половина была обгажена даже на подходе (видимо, где сели, там и встали)! Семь потов сошло, пока я Гераклом часа два вычищал эту авгиеву конюшню, одновременно вдалбливая себе, что лучше хорошо работать на поле, чем хорошо филонить в лагере… У мужиков, не в пример букве «Ж», грязи практически не было.
И тут краем глаза на исходе своей повинности заметил Олечку и ейную подружку, порхающих по траве бабочками в мою сторону. От стыда и неловкости стремительно ретировался на свою половину, дыша через раз в тряпочку. В условиях полного отсутствия звукоизоляции стал ценным свидетелем грехопадения в моих глазах на миру скромных девушек, которые выдавали такой мат-перемат, удобряя почву выгребной ямы, что я аж закашлялся, чем вспугнул их и заставил упорхнуть раньше времени – вот так, а ведь меня предупреждали умные товарищи смотреть глубже, глядеть дальше! Но в душе я всё равно продолжал верить в чистую светлую любовь, которая утешит меня в минуты разочарований…
В общаге мы тоже держались вместе, спали рядом, делились всем, чем могли. Через полтора года Сергуня, оказавшись вдруг каким-то там дальним родственником коменданту бабе Клаве, сумел выбить цивильную уютную комнатку на втором этаже на двоих, в которой мы жили долго и счастливо, пока нас не разобрали наши избранницы на предпоследних курсах.
Серенький, прошедший через воспитание матери и пяти тётушек, привил мне, неучу, много бытовых полезностей: как правильно подштопать, зашить, вывести пятно, стирать нежные вещи, сварить из ничего что-то, даже ставить бражку.
Каждое воскресенье мы заводили тесто, стряпали пирожки со всякой всячиной: для этого вставали, как доярки, ни свет, ни заря, дабы отсечь ненужных нахлебников, вернее, ничего не умеющих нахлебниц, закрывались на общей кухне и «понеслась душа по маслу
- С пылу-жару подавай!
Пирожками зорьку ясну
К себе в гости зазывай!..»
После пили чаёк с блюдца у самовара, аппетитно уминая творенья своих рук… Когда проголодавшийся народ просыпался, только лёгкие ароматы напоминали о празднике сытого желудка, оставляя с носом любителей лёгкой поживы, т.к. мы уже были на пути к кинотеатру «Гигант», где культурно переваривали духовную пищу в виде фильма с пищей как таковой.
Но помимо правильности детство в нас всё-таки ещё играло, опуская до шалостей с непредсказуемыми последствиями. По весне любили доставать влюблённые парочки под нашими окнами на скамеечках «выкидонами» в виде арбузно раздутых резиновых перчаток из-за влитой в них воды. Представляете, посреди идиллии первых признаний, чмоканий-обжиманцев взрывается эта «бонба», заливая любовный пожар – какая боль, а кому-то, забодай их комар, смешно!.. И главное, что никто не мог даже подумать на нас: мы, являя собой саму серьёзность и обстоятельность, учились на «отлично», ходили в библиотеки, не пили, не курили, даже строчили заметки в институтскую газету.
Но как-то раз эта забава вышла боком и могла бы нам аукнуться далеко идущими политическими последствиями, ибо мы по неосторожности приняли бурно беседующую парочку за очередных влюблённых, а оказалось, это были товарищи из райкома партии, которые, оперативно перекрыв все пути отхода и вызвав коменданта, принялись по горячим следам расследовать неприятный инцидент, докапываясь до каждого обитателя «драной общаги»…
Беда и ужас состояли в том, что на сей раз «умник» Серуня фуганул в пятилитровый объём воды для эксперименту остатки чернил «Радуга» из флакона! Узнав о нагрянувшем возмездии, мы в чём были и тапочках на босу ногу рванули через «чёрный» ход в ленкомнату, где постарались затеряться среди трёх зубрил с младших курсов.
Когда очередь дошла до нашей комнаты, явились, держа демонстративно подмышкой одолженные по пути учебники, под ясны возмущённые очи райкомовцев в безнадёжно испорченных костюмах, лепеча о своей непричастности и явном алиби, подтверждённом клятвенными заверениями коменданта. Авторитет бабы Клавы вывел нас из-под огня и – нашу хибару не досматривали, а то непременно бы сразу обнаружили железные улики в виде пустого флакона из-под чернил на подоконнике да перчатки под столом!.. Мы, тут же закрывшись на все засовы, Штирлицами на грани провала принялись уничтожать следы преступления, мысленно ужасаясь от нависших было последствий – но, слава Богу и бабе Клаве, пронесло!
После мы чудили, но уже не так экстремально – одной инъекции страхолина нам хватило на весь срок обучения…
