IX. Чорт. Кошмар Ивана Федоровича

Я не доктор, а между тем чувствую, что пришла минута, когда мнерешительно необходимо объяснить хоть что-нибудь в свойстве болезни ИванаФедоровича читателю. Забегая вперед, скажу лишь одно: он был теперь, в этотвечер, именно как раз накануне белой горячки, которая наконец уже вполнеовладела его издавна расстроенным, но упорно сопротивлявшимся болезниорганизмом. Не зная ничего в медицине, рискну высказать предположение, чтодействительно может быть ужасным напряжением воли своей он успел на времяотдалить болезнь, мечтая разумеется совсем преодолеть ее. Он знал, чтонездоров, но ему с отвращением не хотелось быть больным в это время, в этинаступающие роковые минуты его жизни, когда надо было быть налицо, высказатьсвое слово смело и решительно и самому "оправдать себя пред собою". Онвпрочем сходил однажды к новому прибывшему из Москвы доктору, выписанномуКатериной Ивановной вследствие одной ее фантазии, о которой я уже упоминалвыше. Доктор, выслушав и осмотрев его, заключил, что у него в роде даже какбы расстройства в мозгу, и нисколько не удивился некоторому признанию,которое тот с отвращением однако сделал ему. "Галлюцинации в вашем состоянииочень возможны, решил доктор, хотя надо бы их и проверить... вообще женеобходимо начать лечение серьезно, не теряя ни минуты, не то будет плохо".Но Иван Федорович, выйдя от него, благоразумного совета не исполнил и лечьлечиться пренебрег: "Хожу ведь, силы есть пока, свалюсь - дело другое, тогдапусть лечит кто хочет", решил он, махнув рукой. Итак, он сидел теперь, почтисознавая сам, что в бреду и, как уже и сказал я, упорно приглядывался ккакому-то предмету у противоположной стены на диване. Там вдруг оказалсясидящим некто, бог знает как вошедший, потому что его еще не было в комнате,когда Иван Федорович, возвратясь от Смердякова, вступил в нее. Это былкакой-то господин или лучше сказать известного сорта русский джентльмен, летуже не молодых, "qui frisait la cinquantaine", как говорят французы, с неочень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и встриженой бородке клином. Одет он был в какой-то коричневый пиджак, очевидноот лучшего портного, но уже поношенный, сшитый примерно еще третьего года исовершенно уже вышедший из моды, так что из светских достаточных людей такихуже два года никто не носил. Белье, длинный галстух в виде шарфа, все былотак, как и у всех шиковатых джентльменов, но белье, если вглядеться ближе,было грязновато, а широкий шарф очень потерт. Клетчатые панталоны гостясидели превосходно, но были опять-таки слишком светлы и как-то слишком узки,как теперь уже перестали носить, равно как и мягкая белая пуховая шляпа,которую уже слишком не по сезону притащил с собою гость. Словом, был видпорядочности при весьма слабых карманных средствах. Похоже было на то, чтоджентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавшихеще при крепостном праве; очевидно видавший свет и порядочное общество,имевший когда-то связи и сохранивший их пожалуй и до сих пор, номало-по-малу с обеднением после веселой жизни в молодости и недавней отменыкрепостного права, обратившийся в роде как бы в приживальщика хорошего тона,скитающегося по добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивыйскладный характер, да еще и в виду того, что все же порядочный человек,которого даже и при ком угодно можно посадить у себя за стол, хотя конечнона скромное место. Такие приживальщики, складного характера джентльмены,умеющие порассказать, составить партию в карты и решительно не любящиеникаких поручений, если их им навязывают, - обыкновенно одиноки, илихолостяки, или вдовцы, может быть и имеющие детей, но дети их воспитываютсявсегда где-то далеко, у каких-нибудь теток, о которых джентльмен никогдапочти не упоминает в порядочном обществе, как бы несколько стыдясь такогородства. От детей же отвыкает мало-по-малу совсем, изредка получая от них ксвоим именинам и к Рождеству поздравительные письма и иногда даже отвечая наних. Физиономия неожиданного гостя была не то чтобы добродушная, аопять-таки складная и готовая, судя по обстоятельствам, на всякое любезноевыражение. Часов на нем не было, но был черепаховый лорнет на черной ленте.На среднем пальце правой;руки красовался массивный золотой перстень снедорогим опалом. Иван Федорович злобно молчал и не хотел заговаривать.Гость ждал и именно сидел как приживальщик, только что сошедший сверху изотведенной ему комнаты вниз к чаю составить хозяину компанию, но смирномолчавший в виду того, что хозяин занят и об чем-то нахмуренно думает;готовый однако ко всякому любезному разговору, только лишь хозяин начнетего. Вдруг лицо его выразило как бы некоторую внезапную озабоченность. - Послушай, - начал он Ивану Федоровичу, - ты извини, я только чтобынапомнить: ты ведь к Смердякову пошел с тем, чтоб узнать про КатеринуИвановну, а ушел ничего об ней не узнав, верно забыл... - Ах да! - вырвалось вдруг у Ивана, и лицо его омрачилось заботой, -да, я забыл... Впрочем теперь все равно, все до завтра, - пробормотал он просебя. - А ты, - раздражительно обратился он к гостю, - это я сам сейчасдолжен был вспомнить, потому что именно об этом томило тоской! Что тывыскочил, так я тебе и поверю, что это ты подсказал, а не я сам вспомнил? - А не верь, - ласково усмехнулся джентльмен. - Что за вера насилием?При том же в вере никакие доказательства не помогают, особенно материальные.Фома поверил не потому, что увидел воскресшего Христа, а потому, что ещепрежде желал поверить. Вот, например, спириты... я их очень люблю...вообрази, они полагают, что полезны для веры, потому что им черти с тогосвета рожки показывают. "Это дескать доказательство уже так-сказатьматериальное, что есть тот свет". Тот свет и материальные доказательства, айлюли! И наконец если доказан чорт, то еще неизвестно, доказан ли бог? Я хочув идеалистическое общество записаться, оппозицию у них буду делать: "дескатьреалист, а не материалист, хе хе!" - Слушай, - встал вдруг из-за стола Иван Федорович. - Я теперь точно вбреду... и уж конечно в бреду... ври, что хочешь, мне все равно! Ты меня неприведешь в исступление как в прошлый раз. Мне только чего-то стыдно... Яхочу ходить по комнате... Я тебя иногда не вижу и голоса твоего даже неслышу, как в прошлый раз, но всегда угадываю то, что ты мелешь, потому чтоэто я, я сам говорю, а не ты! Не знаю только, спал ли я в прошлый раз иливидел тебя наяву? Вот я обмочу полотенце холодною водой и приложу к голове,и авось ты испаришься. Иван Федорович прошел в угол, взял полотенце, исполнил, как сказал, и смокрым полотенцем на голове стал ходить взад и вперед по комнате. - Мне нравится, что мы с тобой прямо стали на ты, - начал было гость. - Дурак, - засмеялся Иван, - что ж я вы что ли стану тебе говорить. Ятеперь весел, только в виске болит... и темя... только пожалуста нефилософствуй как в прошлый раз. Если не можешь убраться, то ври что-нибудьвеселое, Сплетничай, ведь ты приживальщик, так сплетничай. Навяжется жетакой кошмар! Но я не боюсь тебя. Я тебя преодолею. Не свезут в сумасшедшийдом! - C'est charmant приживальщик. Да я именно в своем виде. Кто ж я наземле, как не приживальщик? Кстати, я ведь слушаю тебя и немножко дивлюсь:ей богу ты меня как будто уже начинаешь помаленьку принимать за нечто и всамом деле, а не за твою только фантазию, как стоял на том в прошлый раз... - Ни одной минуты не принимаю тебя за реальную правду, - как-то яростнодаже вскричал Иван. - Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак. Я только не знаю,чем тебя истребить, и вижу, что некоторое время надобно прострадать. Ты моягаллюцинация. Ты воплощение меня самого, только одной впрочем моейстороны... моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых. С этойстороны ты мог бы быть даже мне любопытен, если бы только мне было время стобой возиться... - Позволь, позволь, я тебя уличу: давеча у фонаря, когда ты вскинулсяна Алешу и закричал ему: "ты от него узнал! Почему ты узнал, что он ко мнеходит?" Это ведь ты про меня вспоминал. Стало быть одно маленькоемгновеньице ведь верил же, верил, что я действительно есмь, - мягкозасмеялся джентльмен. - Да, это была слабость природы... но я не мог тебе верить. Я не знаю,спал ли я или ходил прошлый раз. Я может быть тогда тебя только во сневидел, а вовсе не наяву... - А зачем ты давеча с ним так сурово, с Алешей-то? Он милый; я пред нимза старца Зосиму виноват. - Молчи про Алешу! Как ты смеешь, лакей! - опять засмеялся Иван. - Бранишься, а сам смеешься, - хороший знак. Ты впрочем сегодня гораздосо мной любезнее, чем в прошлый раз, и я понимаю отчего: это великоерешение... - Молчи про решение! - свирепо вскричал Иван. - Понимаю, понимаю, c'est noble, c'est charmant, ты идешь защищатьзавтра брата и приносишь себя в жертву... c'est chevaleresque. - Молчи, я тебе пинков надаю! - Отчасти буду рад, ибо тогда моя цель достигнута: коли пинки, значитверишь в мой реализм, потому что призраку не дают пинков. Шутки в сторону:мне ведь все равно, бранись, коли хочешь, но все же лучше быть хоть каплюповежливее, хотя бы даже со мной. А то дурак да лакей, ну что за слова! - Браня тебя себя браню! - опять засмеялся Иван, - ты - я, сам я,только с другою рожей. Ты именно говоришь то, что я уже мыслю... и ничего нев силах сказать мне нового! - Если я схожусь с тобою в мыслях, то это делает мне только честь, - сделикатностью и достоинством проговорил джентльмен. - Только все скверные мои мысли берешь, а главное - глупые. Ты глуп ипошл. Ты ужасно глуп. Нет, я тебя не вынесу! Что мне делать, что мне делать!- проскрежетал Иван. - Друг мой, я все-таки хочу быть джентльменом и чтобы меня так ипринимали, - в припадке некоторой чисто приживальщицкой и уже впередуступчивой и добродушной амбиции начал гость. - Я беден, но... не скажу, чтоочень честен, но... обыкновенно в обществе принято за аксиому, что я падшийангел. Ей богу, не могу представить, каким образом я мог быть когда-нибудьангелом. Если и был когда, то так давно, что не грешно и забыть. Теперь ядорожу лишь репутацией порядочного человека и живу как придется, стараясьбыть приятным. Я людей люблю искренно, - о, меня во многом оклеветали!Здесь, когда временами я к вам переселяюсь, моя жизнь протекает в родечего-то как бы и в самом деле, и это мне более всего нравится. Ведь я и сам,как и ты же, страдаю от фантастического, а потому и люблю ваш земнойреализм. Тут у вас все очерчено, тут формула, тут геометрия, а у нас всекакие-то неопределенные уравнения! Я здесь хожу и мечтаю. Я люблю мечтать. Ктому же на земле я становлюсь суеверен, - не смейся пожалуста: мне именноэто-то и нравится, что я становлюсь суеверен. Я здесь все ваши привычкипринимаю: я в баню торговую полюбил ходить, можешь ты это представить, илюблю с купцами и попами париться. Моя мечта это - воплотиться, но чтоб ужокончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую семипудовую купчиху ивсему поверить, во что она верит. Мой идеал - войти в церковь и поставитьсвечку от чистого сердца, ей богу так. Тогда предел моим страданиям. Воттоже лечиться у вас полюбил: весной оспа пошла, я пошел и в воспитательномдоме себе оспу привил, - если б ты знал, как я был в тот день доволен: набратьев славян десять рублей пожертвовал!.. Да ты не слушаешь. Знаешь, тычто-то очень сегодня не по себе, - помолчал немного джентльмен. - Я знаю, тыходил вчера к тому доктору... ну, как твое здоровье? Что тебе доктор сказал? - Дурак! - отрезал Иван. - Зато ты-то как умен. Ты опять бранишься? Я ведь не то чтоб изучастия, а так. Пожалуй не отвечай. Теперь вот ревматизмы опять пошли... - Дурак, - повторил опять Иван. - Ты все свое, а я вот такой ревматизм прошлого года схватил, что досих пор вспоминаю. - У чорта ревматизм? - Почему же и нет, если я иногда воплощаюсь. Воплощаюсь, так и принимаюпоследствия. Сатана sum et nihil humanum a me alienum puto. - Как, как? Сатана sum et nihil humanum... это не глупо для чорта! - Рад, что наконец угодил. - А ведь это ты взял не у меня, - остановился вдруг Иван как быпораженный, - это мне никогда в голову не приходило, это странно... - C'est du nouveau n'est ce pas? На этот раз я поступлю честно иобъясню тебе. Слушай: в снах, и особенно в кошмарах, ну, там от расстройстважелудка или чего-нибудь, иногда видит человек такие художественные сны,такую сложную и реальную действительность, такие события или даже целый мирсобытий, связанный такою интригой с такими неожиданными подробностями,начиная с высших ваших проявлений до последней пуговицы на манишке, что,клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит, а между тем видят такие сны иной развовсе не сочинители, совсем самые заурядные люди, чиновники, фельетонисты,попы... Насчет этого даже целая задача: один министр так даже мне сампризнавался, что все лучшие идеи его приходят к нему, когда он спит. Ну воттак и теперь. Я хоть и твоя галлюцинация, но, как и в кошмаре, я говорю вещиоригинальные, какие тебе до сих пор в голову не приходили, так что уже вовсене повторяю твоих мыслей, а между тем я только твой кошмар и больше ничего. - Лжешь. Твоя цель именно уверить, что ты сам по себе, а не мой кошмар,и вот ты теперь подтверждаешь сам, что ты сон. - Друг мой, сегодня я взял особую методу, я потом тебе растолкую.Постой, где же я остановился? Да, вот я тогда простудился, только не у вас,а еще там... - Где там? Скажи, долго ли ты у меня пробудешь, не можешь уйти? - почтив отчаянии воскликнул Иван. Он оставил ходить, сел на диван, опятьоблокотился на стол и стиснул обеими руками голову. Он сорвал с себя мокроеполотенце и с досадой отбросил его: очевидно не помогало. - У тебя расстроены нервы, - заметил джентльмен с развязно-небрежным,но совершенно дружелюбным однако видом, - ты сердишься на меня даже за то,что я мог простудиться, а между тем произошло оно самым естественнымобразом. Я тогда поспешал на один дипломатический вечер к одной высшейпетербургской даме, которая метила в министры. Ну, фрак, белый галстук,перчатки, и однако я был еще бог знает где, и чтобы попасть к вам на землюпредстояло еще перелететь пространство... конечно это один только миг, новедь и луч света от солнца идет целых восемь минут, а тут, представь, вофраке и в открытом жилете. Духи не замерзают, но уж когда воплотился, то...словом, светренничал, и пустился, а ведь в пространствах-то этих, вэфире-то, в воде-то этой, яже бе над твердию, - ведь это такой мороз... тоесть какое мороз, - это уж и морозом назвать нельзя, можешь представить: стопятьдесят градусов ниже нуля! Известна забава деревенских девок: натридцатиградусном морозе предлагают новичку лизнуть топор; язык мгновеннопримерзает, и олух в кровь сдирает с него кожу; так ведь это только натридцати градусах, а на ста-то пятидесяти, да тут только палец, я думаю,приложить к топору, и его как не бывало, если бы... только там мог случитьсятопор... - А там может случиться топор? - рассеянно и гадливо перебил вдруг ИванФедорович. Он сопротивлялся изо всех сил, чтобы не поверить своему бреду ине впасть в безумие окончательно. - Топор? - переспросил гость в удивлении. - Ну да, что станется там с топором? - с каким-то свирепым инастойчивым упорством вдруг вскричал Иван Федорович. - Что станется в пространстве с топором? Quelle idee! Если куда попадетподальше, то примется, я думаю, летать вокруг земли, caм не зная зачем, ввиде спутника. Астрономы вычислят восхождение и захождение топора, Гатцуквнесет в календарь, вот и все. - Ты глуп, ты ужасно глуп! - строптиво сказал Иван, - ври умнее, а то яне буду слушать. Ты хочешь побороть меня реализмом, уверить меня, что тыесть, но я не хочу верить, что ты есь! Не поверю!! - Да я и не вру, все правда; к сожалению правда почти всегда бываетнеостроумна. Ты, я вижу, решительно ждешь от меня чего-то великого, а можетбыть и прекрасного. Это очень жаль, потому что я даю лишь то, что могу... - Не философствуй, осел! - Какая тут философия, когда вся правая сторона отнялась, кряхчу имычу. Был у всей медицины: распознать умеют отлично, всю болезнь расскажуттебе как по пальцам, ну а вылечить не умеют. Студентик тут один случилсявосторженный: если вы, говорит, и умрете, то зато будете вполне знать откакой болезни умерли! Опять-таки эта их манера отсылать к специалистам: мыдескать только распознаем, а вот поезжайте к такому-то специалисту, он ужевылечит. Совсем, совсем, я тебе скажу, исчез прежний доктор, который отовсех болезней лечил, теперь только одни специалисты и все в газетахпубликуются. Заболи у тебя нос, тебя шлют в Париж: там дескать европейскийспециалист носы лечит. Приедешь в Париж, он осмотрит нос: я вам, скажет,только правую ноздрю могу вылечить, потому что левых ноздрей не лечу, это немоя специальность, а поезжайте после меня в Вену, там вам особый специалистлевую ноздрю долечит. Что будешь делать? прибегнул к народным средствам,один немец-доктор посоветовал в бане на полке медом с солью вытереться. Яединственно, чтобы только в баню лишний раз сходить, пошел: выпачкался весь,и никакой пользы. С отчаяния графу Маттеи в Милан написал: прислал книгу икапли, бог с ним. И вообрази: мальц-экстракт Гоффа помог! Купил нечаянно,выпил полторы стклянки, и хоть танцовать, все как рукой сняло. Непременноположил ему "спасибо" в газетах напечатать, чувство благодарностизаговорило, и вот вообрази, тут уже другая история пошла: ни в одной-торедакции не принимают! "Ретроградно очень будет, говорят, никто не поверит,le diable n'existe point. Вы, советуют, напечатайте анонимно". Ну какое же"спасибо", если анонимно. Смеюсь с конторщиками: "это в бога, говорю, в нашвек ретроградно верить, а ведь я чорт, в меня можно". - "Понимаем, говорят,кто же в чорта не верит, а все-таки нельзя, направлению повредить может.Разве в виде шутки?" Ну в шутку-то, подумал, будет неостроумно. Так и ненапечатали. И веришь ли, у меня даже на сердце это осталось. Самые лучшиечувства мои, как, например, благодарность, мне формально запрещеныединственно социальным моим положением. - Опять в философию въехал! - ненавистно проскрежетал Иван. - Боже меня убереги, но ведь нельзя же иногда не пожаловаться. Ячеловек оклеветанный. Вот ты поминутно мне. что я глуп. Так и видно молодогочеловека. Друг мой, не в одном уме дело! У меня от природы сердце доброе ивеселое, "я ведь тоже разные водевильчики". Ты, кажется, решительнопринимаешь меня за поседелого Хлестакова, и однако судьба моя гораздосерьезнее. Каким-то там довременным назначением, которого я никогдаразобрать не мог, я определен "отрицать, между тем я искренно добр и котрицанию совсем неспособен. Нет, ступай отрицать, без отрицания де не будеткритики, а какой же журнал, если нет "отделения критики"? Без критики будетодна "осанна". Но для жизни мало одной "осанны", надо, чтоб "осанна"-то этапереходила чрез горнило сомнений, ну и так далее, в этом роде. Я впрочем вовсе это не ввязываюсь, не я сотворял, не я и в ответе. Ну и выбрали козлаотпущения, заставили писать в отделении критики, и получилась жизнь. Мы этукомедию понимаем: я например прямо и просто требую себе уничтожения. Нет,живи, говорят, потому что без тебя ничего не будет. Если бы на земле быловсе благоразумно, то ничего бы и не произошло. Без тебя не будет никакихпроисшествий, а надо, чтобы были происшествия. Вот и служу, скрепя сердце,чтобы были происшествия, и творю неразумное по приказу. Люди принимают всюэту комедию за нечто серьезное, даже при всем своем бесспорном уме. В этомих и трагедия. Ну и страдают, конечно, но... все же зато живут, живутреально, не фантастически; ибо страдание-то и есть жизнь. Без страданиякакое было бы в ней удовольствие: все обратилось бы в один бесконечныймолебен: оно свято, но скучновато. Ну а я? Я страдаю, а все же не живу. Яикс в неопределенном уравнении. Я какой-то призрак жизни, который потерялвсе концы и начала, и даже сам позабыл наконец как и назвать себя. Тысмеешься... нет, ты не смеешься, ты опять сердишься. Ты вечно сердишься,тебе бы все только ума, а я опять-таки повторю тебе, что я отдал бы всю этунадзвездную жизнь, все чины и почести за то только, чтобы воплотиться в душусемипудовой купчихи и богу свечки ставить. - Уж и ты в бога не веришь? - ненавистно усмехнулся Иван. - То-есть как тебе это сказать, если ты только серьезно... - Есть бог или нет? - опять со свирепою настойчивостью крикнул Иван. - А, так ты серьезно? Голубчик мой, ей богу не знаю, вот великое словосказал. - Не знаешь, а бога видишь? Нет, ты не сам по себе, ты - я, ты есть я иболее ничего! Ты дрянь, ты моя фантазия! - То-есть, если хочешь, я одной с тобой философии, вот это будетсправедливо. Je pense donc je suis, это я знаю наверно, остальное же все,что кругом меня, все эти миры, бог и даже сам сатана, - все это для меня недоказано, существует ли оно само по себе, или есть только одна моя эманация,последовательное развитие моего я, существующего довременно и единолично...словом, я быстро прерываю, потому что ты кажется сейчас драться вскочишь. - Лучше бы ты какой анекдот! - болезненно проговорил Иван. - Анекдот есть и именно на нашу тему, то-есть это не анекдот, а так,легенда. Ты вот укоряешь меня в неверии: "видишь де, а не веришь". Но, другмой, ведь не я же один таков, у нас там все теперь помутились, и все отваших наук. Еще пока были атомы, пять чувств, четыре стихии, ну тогда всекое-как клеилось. Атомы-то и в древнем мире были. А вот как узнали у нас,что вы там открыли у себя "химическую молекулу", да "протоплазму", да чортзнает что еще, - так у нас и поджали хвосты. Просто сумбур начался; главное- суеверие, сплетни; сплетень ведь и у нас столько же, сколько у вас, дажекапельку больше, а наконец и доносы, у нас ведь тоже есть такое одноотделение, где принимают известные "сведения". Так вот эта дикая легенда,еще средних наших веков, - не ваших, а наших, - и никто-то ей не верит дажеи у нас, кроме семипудовых купчих, то-есть опять-таки не ваших, а нашихкупчих. Все, что у вас есть - есть и у нас, это я уж тебе по дружбе однутайну нашу открываю, хоть и запрещено. Легенда-то эта об рае. Был дескатьздесь у вас на земле один такой мыслитель и философ, "все отвергал, законы,совесть, веру", а главное - будущую жизнь. Помер, думал, что прямо во мрак исмерть, ан перед ним - будущая жизнь. Изумился и вознегодовал: "Это,говорит, противоречит моим убеждениям". Вот его за это и присудили... тоесть, видишь, ты меня извини, я ведь передаю сам, что слышал, это тольколегенда... присудили, видишь, его, чтобы прошел во мраке квадрилионкилометров (у нас ведь теперь на километры), и когда кончит этот квадрилион,то тогда ему отворят райские двери и все простят... - А какие муки у вас на том свете кроме-то квадрилиона? - с каким-тостранным оживлением прервал Иван. - Какие муки? Ах и не спрашивай: прежде было и так и сяк, а ныне всебольше нравственные пошли, "угрызения совести" и весь этот вздор. Это тожеот вас завелось, от "смягчения ваших нравов". Ну и кто же выиграл, выигралиодни бессовестные, потому что ж ему за угрызения совести, когда и совести-тонет вовсе. Зато пострадали люди порядочные, у которых еще оставалась совестьи честь... То-то вот реформы-то на неприготовленную-то почву, да ещесписанные с чужих учреждений, - один только вред! Древний огонек-то лучшебы. Ну, так вот этот осужденный на квадрилион постоял, посмотрел и легпоперек дороги: "не хочу идти, из принципа не пойду!" Возьми душу русскогопросвещенного атеиста и смешай с душой пророка Ионы, будировавшего во чревекитове три дня и три ночи, - вот тебе характер этого улегшегося на дорогемыслителя. - На чем же он там улегся? - Ну, там верно было на чем. Ты не смеешься? - Молодец! - крикнул Иван, все в том же странном оживлении. Теперь онслушал с каким-то неожиданным любопытством. - Ну что ж, и теперь лежит? - То-то и есть что нет. Он пролежал почти тысячу лет, а потом встал ипошел. - Вот осел-то! - воскликнул Иван, нервно захохотав, все как бы что-тоусиленно соображая. - Не все ли равно, лежать ли вечно или идти квадрилионверст? Ведь это билион лет ходу? - Даже гораздо больше, вот только нет карандашика и бумажки, а то бырассчитать можно. Да ведь он давно уже дошел, и тут-то и начинается анекдот. - Как дошел! Да где ж он билион лет взял? - Да ведь ты думаешь все про нашу теперешнюю землю! Да ведь теперешняяземля может сама-то билион раз повторялась; ну, отживала, леденела,трескалась, рассыпалась, разлагалась на составные начала, опять вода, яже бенад твердию, потом опять комета, опять солнце, опять из солнца земля, - ведьэто развитие может уже бесконечно раз повторяется, и все в одном и том жевиде, до черточки. Скучища неприличнейшая... - Ну-ну, что же вышло, когда дошел? - А только что ему отворили в рай, и он вступил, то, не пробыв еще двухсекунд - и это по часам, по часам (хотя часы его, по-моему, давно должныбыли бы разложиться на составные элементы у него в кармане дорогой), - непробыв двух секунд, воскликнул, что за эти две секунды не только квадрилион,но квадрилион квадрилионов пройти можно, да еще возвысив в квадрилионнуюстепень! Словом, пропел "осанну", да и пересолил, так что иные там, собразом мыслей поблагороднее, так даже руки ему не хотели подать на первыхпорах: слишком де уж стремительно в консерваторы перескочил. Русская натура.Повторяю: легенда. За что купил, за то и продал. Так вот еще какие там у насобо всех этих предметах понятия ходят. - Я тебя поймал! - вскричал Иван с какою-то почти детскою радостью, какбы уже окончательно что-то припомнив: этот анекдот о квадрилионе лет, - этоя сам сочинил! Мне было тогда семнадцать лет, я был в гимназии... я этотанекдот тогда сочинил и рассказал одному товарищу, фамилия его Коровкин, этобыло в Москве... Анекдот этот так характерен, что я не мог его ни откудавзять. Я его было забыл... но он мне припомнился теперь бессознательно, -мне самому, а не ты рассказал! Как тысячи вещей припоминаются иногдабессознательно, даже когда казнить везут... во сне припомнился. Вот ты иесть этот сон! Ты сон, и не существуешь! - По азарту, с каким ты отвергаешь меня, - засмеялся джентльмен, - яубеждаюсь, что ты все-таки в меня веришь. - Ни мало! на сотую долю не верю! - Но на тысячную веришь. Гомеопатические-то доли ведь самые может бытьсильные. Признайся, что веришь, ну на десятитысячную... - Ни одной минуты! - яростно вскричал Иван. - Я впрочем желал бы в тебяповерить! - странно вдруг прибавил он. - Эге! Вот однако признание! Но я добр. я тебе и тут помогу. Слушай:это я тебя поймал, а не ты меня! Я нарочно тебе твой же анекдот рассказал,который ты уже забыл, чтобы ты окончательно во мне разуверился. - Лжешь! Цель твоего появления уверить меня, что ты есь. - Именно. Но колебания, но беспокойство, но борьба веры и неверия, -это ведь такая иногда мука для совестливого человека, вот как ты, что лучшеповеситься. Я именно, зная, что ты капельку веришь в меня, подпустил тебеневерия уже окончательно, рассказав этот анекдот. Я тебя вожу между верой ибезверием попеременно, и тут у меня своя цель. Новая метода-с: Ведь когда тыво мне совсем разуверишься, то тотчас меня же в глаза начнешь уверять, что яне сон, а есмь в самом деле, я тебя уж знаю; вот я тогда и достигну цели. Ацель моя благородная. Я в тебя только крохотное семячко веры брошу, а изнего вырастет дуб, - да еще такой дуб, что ты, сидя на дубе-то, в "отцыпустынники и в жены непорочны" пожелаешь вступить; ибо тебе оченно, оченнотого в тайне хочется, акриды кушать будешь, спасаться в пустыню потащишься! - Так ты, негодяй, для спасения моей души стараешься? - Надо же хоть когда-нибудь доброе дело сделать. Злишься-то ты,злишься, как я погляжу! - Шут! А искушал ты когда-нибудь вот этаких-то, вот что акриды-то едят,да по семнадцати лет в голой пустыне молятся, мохом обросли? - Голубчик мой, только это и делал. Весь мир и миры забудешь, а кодному этакому прилепишься, потому что бриллиант-то уж очень драгоценен;одна ведь такая душа стоит иной раз целого созвездия, - у нас ведь свояарифметика. Победа-то драгоценна! А ведь иные из них, ей богу, не ниже тебяпо развитию, хоть ты этому и не поверишь: такие бездны веры и неверия могутсозерцать в один и тот же момент, что право иной раз кажется только бы ещеодин волосок - и полетит человек "вверх тормашки", как говорит актерГорбунов. - Ну и что ж, отходил с носом? - Друг мой, - заметил сентенциозно гость, - с носом все же лучшеотойти, чем иногда совсем без носа, как недавно еще изрек один болящиймаркиз (должно быть специалист лечил) на исповеди своему духовномуотцу-иезуиту. Я присутствовал - просто прелесть. "Возвратите мне, говорит,мой нос!" И бьет себя в грудь. - "Сын мой, виляет патер, по неисповедимымсудьбам провидения все восполняется и видимая беда влечет иногда за собоючрезвычайную, хотя и невидимую выгоду. Если строгая судьба лишила вас носа,то выгода ваша в том, что уже никто во всю вашу жизнь не осмелится вамсказать, что вы остались с носом". - "Отец святой, это не утешение!"восклицает отчаянный, - "я был бы, напротив, в восторге всю жизнь каждыйдень оставаться с носом, только бы он был у меня на надлежащем месте!" -"Сын мой, вздыхает патер, всех благ нельзя требовать разом и это уже ропотна провидение, которое даже и тут не забыло вас; ибо если вы вопиете, каквозопили сейчас, что с радостью готовы бы всю жизнь оставаться с носом, то итут уже косвенно исполнено желание ваше: ибо, потеряв нос, вы тем самым всеже как бы остались с носом"... - Фу, как глупо! - крикнул Иван. - Друг мой, я хотел только тебя рассмешить, но клянусь, это настоящаяиезуитская казуистика, и клянусь, все это случилось буква в букву, как яизложил тебе. Случай этот недавний и доставил мне много хлопот. Несчастныймолодой человек, возвратясь домой, в ту же ночь застрелился; я был при немнеотлучно до последнего момента... Что же до исповедальных этих иезуитскихбудочек, то это воистину самое милое мое развлечение в грустные минутыжизни. Вот тебе еще один случай, совсем уже на-днях. Приходит к старикупатеру блондиночка, норманочка, лет двадцати, девушка. Красота, телеса,натура - слюнки текут. Нагнулась, шепчет патеру в дырочку свой грех. - "Чтовы, дочь моя, неужели вы опять уже пали?.." восклицает патер. "О, SanctaMaria, что я слышу: уже не с тем. Но доколе же это продолжится, и как вамэто не стыдно!" - "Ah mon pere", отвечает грешница, вся в покаянных слезах:- "Ca lui fait tant de plaisir et a moi si peu de peine!" Ну, представь себетакой ответ! Тут уж и я отступился: это крик самой природы, это, еслихочешь, лучше самой невинности! Я тут же отпустил ей грех и повернулся былоидти, но тотчас же принужден был и воротиться: слышу, патер в дырочку ейназначает вечером свидание, - а ведь старик - кремень, и вот пал в одномгновение! Природа-то, правда-то природы взяла свое! Что, опять воротишьнос, опять сердишься? Не знаю уж чем и угодить тебе... - Оставь меня, ты стучишь в моем мозгу как неотвязный кошмар. -болезненно простонал Иван, в бессилии пред своим видением, - мне скучно стобою, невыносимо и мучительно! Я бы много дал, если бы мог прогнать тебя! - Повторяю, умерь свои требования, не требуй от меня "всего великого ипрекрасного", и увидишь, как мы дружно с тобою уживемся, - внушительнопроговорил джентльмен. - Воистину ты злишься на меня за то, что я не явилсятебе как-нибудь в красном сиянии, "гремя и блистая", с опаленными крыльями,а предстал в таком скромном виде. Ты оскорблен, во-первых, в эстетическихчувствах твоих, а во-вторых, в гордости: как дескать к такому великомучеловеку мог войти такой пошлый чорт? Нет, в тебе-таки есть этаромантическая струйка, столь осмеянная еще Белинским. Что делать, молодойчеловек. Я вот думал давеча; собираясь к тебе, для шутки предстать в видеотставного действительного статского советника, служившего на Кавказе, созвездой Льва и Солнца на фраке, но решительно побоялся, потому ты избил быменя только за то, как я смел прицепить на фрак Льва и Солнце, а не прицепилпо крайней мере Полярную Звезду али Сириуса. И все ты о том, что я глуп. Нобог мой, я и претензий не имею равняться с тобой умом. Мефистофель, явившиськ Фаусту, засвидетельствовал о себе, что он хочет зла, а делает лишь добро.Ну, это как ему угодно, я же совершенно напротив. Я может быть единственныйчеловек во всей природе, который любит истину и искренно желает добра. Я былпри том, когда умершее на кресте Слово восходило в небо, неся на персяхсвоих душу распятого одесную разбойника, я слышал радостные взвизгихерувимов, поющих и вопиющих: "осанна", и громовый вопль восторга серафимов,от которого потряслось небо и все мироздание. И вот, клянусь же всем, чтоесть свято, я хотел примкнуть к хору и крикнуть со всеми "осанна"! Ужеслетало, уже рвалось из груди... я ведь, ты знаешь, очень чувствителен ихудожественно-восприимчив. Но здравый смысл, - о, самое несчастное свойствомоей природы, - удержал меня и тут в должных границах, и я пропустилмгновение! Ибо что же, подумал я в ту же минуту, - что же бы вышло послемоей-то "осанны"? Тотчас бы все угасло на свете и не стало бы случатьсяникаких происшествий. И вот единственно по долгу службы и по социальномумоему положению я принужден был задавить в себе хороший момент и остатьсяпри пакостях. Честь добра кто-то берет всю себе, а мне оставлены в уделтолько пакости. Но я не завидую чести жить на шаромыжку, я не честолюбив.Почему изо всех существ в мире только я лишь один обречен на проклятия отовсех порядочных людей и даже на пинки сапогами, ибо, воплощаясь, долженпринимать иной раз и такие последствия? Я ведь знаю, тут есть секрет, носекрет мне ни за что не хотят открыть, потому что я пожалуй тогда,догадавшись в чем дело, рявкну "осанну", и тотчас исчезнет необходимый минуси начнется во всем мире благоразумие, а с ним, разумеется, и конец всему,даже газетам и журналам, потому что кто ж на них тогда станет подписываться.Я ведь знаю, в конце концов я помирюсь, дойду и я мой квадрилион, и узнаюсекрет. Но пока это произойдет, будирую и, скрепя сердце, исполняю моеназначение: губить тысячи, чтобы спасся один. Сколько, например, надо былопогубить душ и опозорить честных репутаций, чтобы получить одного толькоправедного Иова, на котором меня так зло поддели во время оно! Нет, пока неоткрыт секрет, для меня существуют две правды: одна тамошняя, ихняя, мнепока совсем неизвестная, а другая моя. И еще неизвестно, которая будетпочище... Ты заснул? - Еще бы, - злобно простонал Иван, - все, что ни есть глупого в природемоей, давно уже пережитого, перемолотого в уме моем, отброшенного какпадаль, - ты мне же подносишь как какую-то новость! - Не потрафил и тут! А я-то думал тебя даже литературным изложениемпрельстить: Эта "осанна"-то в небе право недурно ведь у меня вышло? Затемсейчас этот саркастический тон a la Гейне, а, не правда ли? - Нет, я никогда не был таким лакеем! Почему же душа моя могла породитьтакого лакея как ты? - Друг мой, я знаю одного прелестнейшего и милейшего русского барченка:молодого мыслителя и большого любителя литературы и изящных вещей, авторапоэмы, которая обещает, под названием: "Великий Инквизитор"... Я его толькои имел в виду! - Я тебе запрещаю говорить о "Великом Инквизиторе", - воскликнул Иван,весь покраснев от стыда. - Ну, а "Геологический-то переворот"? помнишь? Вот это так уж поэмка! - Молчи, или я убью тебя! - Это меня-то убьешь? Нет, уж извини, выскажу. Я и пришел, чтобугостить себя этим удовольствием. О, я люблю мечты пылких, молодых,трепещущих жаждой жизни друзей моих! "Там новые люди", решил ты еще прошлоювесной, сюда собираясь, "они полагают разрушить все и начать с антропофагии.Глупцы, меня не спросились! По-моему и разрушать ничего не надо, а надовсего только разрушить в человечестве идею о боге, вот с чего надо принятьсяза дело! С этого, с этого надобно начинать, - о слепцы, ничего непонимающие! Раз человечество отречется поголовно от бога (а я верю, что этотпериод, параллельно геологическим периодам, совершится), то само собою, безантропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняянравственность, и наступит все новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизнивсе, что она может дать, но непременно для счастия и радости в одном толькоздешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости иявится человеко-бог. Ежечасно побеждая уже без границ природу, волею своею инаукой, человек тем самым ежечасно будет ощущать наслаждение столь высокое,что оно заменит ему все прежние упования наслаждений небесных. Всякийузнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо испокойно, как бог. Он из гордости поймет, что ему нечего роптать за то, чтожизнь есть мгновение, и возлюбит брата своего уже безо всякой мзды. Любовьбудет удовлетворять лишь мгновению жизни, но одно уже сознание еемгновенности усилит огонь ее настолько, насколько прежде расплывалась она вупованиях на любовь загробную и бесконечную"... ну и прочее и прочее, в томже роде. Премило! Иван сидел, зажав себе уши руками и смотря в землю, но начал дрожатьвсем телом. Голос продолжал: - Вопрос теперь в том, думал мой юный мыслитель: возможно ли, чтобытакой период наступил когда-нибудь или нет? Если наступит, то все решено, ичеловечество устроится окончательно. Но так как, в виду закоренелой глупостичеловеческой, это пожалуй еще и в тысячу лет не устроится, то всякому,сознающему уже и теперь истину, позволительно устроиться совершенно как емуугодно, на новых началах. В этом смысле ему "все позволено". Мало того: еслидаже период этот и никогда не наступит, но так как бога и бессмертиявсе-таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко-богом, дажехотя бы одному в целом мире, и уж конечно, в новом чине, с легким сердцемперескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека,если оно понадобится. Для бога не существует закона! Где станет бог - тамуже место божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... "вседозволено" и шабаш! Все это очень мило; только если захотел мошенничать,зачем бы еще, кажется, санкция истины? Но уж таков наш русский современныйчеловечек: без санкции и смошенничать не решится, до того уж истинувозлюбил... Гость говорил очевидно увлекаясь своим красноречием, все более и болеевозвышая голос и насмешливо поглядывая на хозяина; но ему не удалосьдокончить: Иван вдруг схватил со стола стакан и с розмаху пустил в оратора. - Ah, mais c'est bete enfin! - воскликнул тот, вскакивая с дивана исмахивая пальцами с себя брызги чаю, - вспомнил Лютерову чернильницу! Сам жеменя считает за сон и кидается стаканами в сон! Это по-женски! А ведь я таки подозревал, что ты делал только вид, что заткнул свои уши, а ты слушал... В раму окна вдруг раздался со двора твердый и настойчивый стук. ИванФедорович вскочил с дивана. - Слышишь, лучше отвори, - вскричал гость, - это брат твой Алеша ссамым неожиданным и любопытным известием, уж я тебе отвечаю! - Молчи, обманщик, я прежде тебя знал, что это Алеша, я егопредчувствовал, и уж конечно он не даром, конечно с "известием"!.. -воскликнул исступленно Иван. - Отопри же, отопри ему. На дворе метель, а он брат твой. M-r, sait-ille temps qu'il fait? C'est a ne pas mettre un chien dehors... Стук продолжался. Иван хотел было кинуться к окну, но что-то как бывдруг связало ему ноги и руки. Изо всех сил он напрягался, как бы порватьсвои путы, но тщетно. Стук в окно усиливался все больше и громче. Наконецвдруг порвались путы, и Иван Федорович вскочил на диване. Он дикоосмотрелся. Обе свечки почти догорели, стакан, который он только что бросилв своего гостя, стоял пред ним на столе, а на противоположном диване никогоне было. Стук в оконную раму, хотя и продолжался настойчиво, но совсем нетак громко, как сейчас только мерещилось ему во сне, напротив, оченьсдержанно. - Это не сон! Нет, клянусь, это был не сон, это все сейчас было! -вскричал Иван Федорович, бросился к окну и отворил форточку. - Алеша, я ведь не велел приходить! - свирепо крикнул он брату. - Вдвух словах: чего тебе надо? В двух словах, слышишь? - Час тому назад повесился Смердяков, - ответил со двора Алеша. - Пройди на крыльцо, сейчас отворю тебе, - сказал Иван, и пошелотворять Алеше.

X. "ЭТО ОН ГОВОРИЛ!"

Алеша войдя сообщил Ивану Федоровичу, что час с небольшим назадприбежала к нему на квартиру Марья Кондратьевна и объявила, что Смердяковлишил себя жизни. "Вхожу этта к нему самовар прибрать, а он у стенки нагвоздочке висит". На вопрос Алеши: "заявила ль она кому следует?" ответила,что никому не заявляла, а "прямо бросилась к вам к первому и всю дорогубежала бегом". Она была как помешанная, передавал Алеша, и вся дрожала каклист. Когда же Алеша прибежал вместе с ней в их избу, то застал Смердяковавсе еще висевшим. На столе лежала записка: "Истребляю свою жизнь своеюсобственною волей и охотой, чтобы никого не винить". Алеша так и оставил этузаписку на столе и пошел прямо к исправнику, у него обо всем заявил, "аоттуда прямо к тебе", заключил Алеша, пристально вглядываясь в лицо Ивана. Ивсе время, пока он рассказывал, он не отводил от него глаз как бы чем-тоочень пораженный в выражении его лица. - Брат, - вскричал он вдруг, - ты верно ужасно болен! Ты смотришь и какбудто не понимаешь, что я говорю. - Это хорошо, что ты пришел, - проговорил как бы задумчиво Иван и какбы вовсе не слыхав восклицания Алеши. - А ведь я знал, что он повесился. - От кого же? - Не знаю от кого. Но я знал. Знал ли я? Да, он мне сказал. Он сейчасеще мне говорил... Иван стоял среди комнаты и говорил все так же задумчиво и смотря вземлю. - Кто он? - спросил Алеша, невольно оглядевшись кругом. - Он улизнул. Иван поднял голову и тихо улыбнулся: - Он тебя испугался, тебя, голубя. Ты "чистый херувим". Тебя Дмитрийхерувимом зовет. Херувим... Громовый вопль восторга серафимов! Что такоесерафим? Может быть целое созвездие. А может быть все то созвездие естьвсего только какая-нибудь химическая молекула... Есть созвездие Льва иСолнца, не знаешь ли? - Брат, сядь! - проговорил Алеша в испуге, - сядь, ради бога, на диван.Ты в бреду, приляг на подушку, вот так. Хочешь полотенце мокрое к голове?Может лучше станет? - Дай полотенце, вот тут на стуле, я давеча сюда бросил. - Тут нет его. Не беспокойся, я знаю, где лежит; вот оно, - сказалАлеша, сыскав в другом углу комнаты, у туалетного столика Ивана, чистое, ещесложенное и не употребленное полотенце. Иван странно посмотрел на полотенце;память как бы в миг воротилась к нему. - Постой, - привстал он с дивана, - я давеча, час назад, это самоеполотенце взял оттуда же и смочил водой. Я прикладывал к голове и бросилсюда... как же оно сухое? другого не было. - Ты прикладывал это полотенце к голове? - спросил Алеша. - Да, и ходил по комнате, час назад... Почему так свечки сгорели?который час? - Скоро двенадцать. - Нет, нет, нет! - вскричал вдруг Иван. - это был не сон! Он был, онтут сидел, вон на том диване. Когда ты стучал в окно, я бросил в негостакан... вот этот... Постой, я и прежде спал, но этот сон не сон. И преждебыло. У меня, Алеша, теперь бывают сны... но они не сны, а наяву: я хожу,говорю и вижу... а сплю. Но он тут сидел, он был, вот на этом диване... Онужасно глуп, Алеша, ужасно глуп, - за смеялся вдруг Иван и принялся шагатьпо комнате. - Кто глуп? Про кого ты говоришь, брат? - опять тоскливо спросил Алеша. - Чорт! Он ко мне повадился. Два раза был, даже почти три. Он дразнилменя тем, будто я сержусь, что он просто чорт, а не сатана с опаленнымикрыльями, в громе и блеске. Но он не сатана, это он лжет. Он самозванец. Онпросто чорт, дрянной, мелкий чорт. Он в баню ходит. Раздень его и наверноотыщешь хвост, длинный, гладкий как у датской собаки, в аршин длиной,бурый... Алеша, ты озяб, ты в снегу был, хочешь чаю? Что? холодный? Хочешьвелю поставить? C'est a ne pas mettre un chien dehors... Алеша быстро сбегал к рукомойнику, намочил полотенце, уговорил Иванаопять сесть и обложил ему мокрым полотенцем голову. Сам сел подле него. - Что ты мне давеча говорил про Лизу? - начал опять Иван. (Онстановился очень словоохотлив.) - Мне нравится Лиза. Я сказал про нее тебечто-то скверное. Я солгал, мне она нравится... Я боюсь завтра за Катю,больше всего боюсь. За будущее. Она завтра бросит меня и растопчет ногами.Она думает, что я из ревности к ней гублю Митю! Да, она это думает! Так вотнет же! Завтра крест, но не виселица. Нет, я не повешусь. Знаешь ли ты, чтоя никогда не могу лишить себя жизни, Алеша! От подлости, что ли? Я не трус.От жажды жить! Почему это я знал, что Смердяков повесился? Да, это он мнесказал... - И ты твердо уверен, что кто-то тут сидел? - спросил Алеша. - Вон на том диване, в углу. Ты бы его прогнал. Да ты же его и прогнал:он исчез как ты явился. Я люблю твое лицо, Алеша. Знал ли ты, что я люблютвое лицо? А он - это я, Алеша, я сам. Все мое низкое, все мое подлое ипрезренное! Да, я "романтик", он это подметил... хоть это и клевета. Онужасно глуп, но он этим берет. Он хитер, животно хитер, он знал, чемвзбесить меня. Он все дразнил меня, что я в него верю и тем заставил меняего слушать. Он надул меня как мальчишку. Он мне впрочем сказал про менямного правды. Я бы никогда этого не сказал себе. Знаешь, Алеша, знаешь, -ужасно серьезно и как бы конфиденциально прибавил Иван, - я бы очень желал,чтоб он в самом деле был он, а не я! - Он тебя измучил, - сказал Алеша, с состраданием смотря на брата. - Дразнил меня! И знаешь, ловко, ловко: "Совесть! Что совесть? Я сам ееделаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычкеза семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги". - Это он говорил, это онговорил! - А не ты, не ты? - ясно смотря на брата, неудержимо вскричал Алеша. -Ну и пусть его, брось его и забудь о нем! Пусть он унесет с собою все, чтоты теперь проклинаешь, и никогда не приходит! - Да, но он зол. Он надо мной смеялся. Он был дерзок, Алеша. - ссодроганием обиды проговорил Иван. - Но он клеветал на меня, он во многомклеветал. Лгал мне же на меня же в глаза. "О, ты идешь совершить подвигдобродетели, объявишь, что убил отца, что лакей по твоему наущению убилотца"... - Брат, - прервал, Алеша, - удержись: не ты убил. Это неправда! - Это он говорит, он, а он это знает. "Ты идешь совершить подвигдобродетели, а в добродетель-то и не веришь - вот, что тебя злит и мучит,вот отчего ты такой мстительный". - Это он мне про меня говорил, а он знает,что говорит... - Это ты говоришь, а не он! - горестно воскликнул Алеша, - и говоришь вболезни, в бреду, себя мучая! - Нет, он знает, что говорит. Ты, говорит, из гордости идешь, тыстанешь и скажешь: "это я убил, и чего вы корчитесь от ужаса, вы лжете!Мнение ваше презираю, ужас ваш презираю". - Это он про меня говорит, и вдругговорит: "А знаешь, тебе хочется, чтоб они тебя похвалили: "Преступник,дескать, убийца, но какие у него великодушные чувства, брата спасти захотели признался!" Вот это так уж ложь, Алеша! - вскричал вдруг Иван, засверкавглазами. - Я не хочу, чтобы меня смерды хвалили! Это он солгал, Алеша,солгал, клянусь тебе! Я бросил в него за это стаканом, и он расшибся об егоморду. - Брат, успокойся, перестань! - упрашивал Алеша. - Нет, он умеет мучить, он жесток, - продолжал, не слушая, Иван. - Явсегда предчувствовал, зачем он приходит. "Пусть, говорит, ты шел изгордости, но ведь все же была и надежда, что уличат Смердякова и сошлют вкаторгу, что Митю оправдают, а тебя осудят лишь нравственно - (слышишь, онтут смеялся!) - а другие так и похвалят. Но вот умер Смердяков, повесился, -ну и кто ж тебе там на суде теперь-то одному поверит? А ведь ты идешь,идешь, ты все-таки пойдешь, ты решил, что пойдешь. Для чего же ты идешьпосле этого?" Это страшно, Алеша, я не могу выносить таких вопросов. Ктосмеет мне задавать такие вопросы! - Брат, - прервал Алеша, замирая от страха, но все еще как бы надеясьобразумить Ивана, - как же мог он говорить тебе про смерть Смердякова домоего прихода, когда еще никто и не знал о ней, да и времени не было никомуузнать? - Он говорил, - твердо произнес Иван, не допуская и сомнения. - Онтолько про это и говорил, если хочешь. "И добро бы ты, говорит, вдобродетель верил: пусть не поверят мне, для принципа иду. Но ведь тыпоросенок как Федор Павлович, и что тебе добродетель? Для чего же ты тудапотащишься, если жертва твоя ни к чему не послужит? А потому что ты сам незнаешь, для чего идешь! О ты бы много дал, чтоб узнать самому, для чегоидешь! И будто ты решился? Ты еще не решился. Ты всю ночь будешь сидеть ирешать: идти или нет? Но ты все-таки пойдешь и знаешь, что пойдешь, самзнаешь, что как бы ты ни решался, а решение уж не от тебя зависит. Пойдешь,потому что не смеешь не пойти. Почему не смеешь, - это уж сам угадай, воттебе загадка!" Встал и ушел. Ты пришел, а он ушел. Он меня трусом назвал,Алеша! Le mot de l'enigme, что я трус! "Не таким орлам воспарять надземлей!" Это он прибавил, это он прибавил! И Смердяков это же говорил. Егонадо убить! Катя меня презирает, я уже месяц это вижу, да и Лиза презиратьначнет! "Идешь, чтоб тебя похвалили", - это зверская ложь! И ты тожепрезираешь меня, Алеша. Теперь я тебя опять возненавижу. И изверга ненавижу,и изверга ненавижу! Не хочу спасать изверга, пусть сгниет в каторге! Гимнзапел! О, завтра я пойду, стану пред ними, и плюну им всем в глаза! Он вскочил в исступлении, сбросил с себя полотенце и принялся сновашагать по комнате. Алеша вспомнил давешние слова его: "Как будто я сплюнаяву... Хожу, говорю и вижу, а сплю". Именно как будто это совершалосьтеперь. Алеша не отходил от него. Мелькнула-было у него мысль бежать кдоктору и привесть того, но он побоялся оставить брата одного: поручить егосовсем некому было. Наконец Иван, мало-по-малу, стал совсем лишаться памяти.Он все продолжал говорить, говорил не умолкая, но уже совсем нескладно. Дажеплохо выговаривал слова и вдруг сильно покачнулся на месте. Но Алеша успелподдержать его. Иван дал себя довести до постели, Алеша кое-как раздел его иуложил. Сам просидел над ним еще часа два. Больной спал крепко, бездвижения, тихо и ровно дыша. Алеша взял подушку и лег на диване нераздеваясь. Засыпая помолился о Мите и об Иване. Ему становилась понятноюболезнь Ивана: "Муки гордого решения, глубокая совесть!" Бог, которому он неверил, и правда его одолевали сердце, все еще не хотевшее подчиниться. "Да,- неслось в голове Алеши, уже лежавшей на подушке, - да, коль Смердяковумер, то показанию Ивана никто уже не поверит; но он пойдет и покажет!"Алеша тихо улыбнулся: "Бог победит!" подумал он. "Или восстанет в светеправды, или... погибнет в ненависти, мстя себе и всем за то, что послужилтому, во что не верит", горько прибавил Алеша и опять помолился за Ивана. ----------------