II. Опасные свидетели

Не знаю, были ли свидетели прокурорские и от защиты разделеныпредседателем как-нибудь на группы и в каком именно порядке предположенобыло вызывать их. Должно быть все это было. Знаю только, что первыми сталивызывать свидетелей прокурорских. Повторяю, я не намерен описывать вседопросы и шаг за шагом. К тому же мое описание вышло бы отчасти и лишним,потому что в речах прокурора и защитника, когда приступили к прениям, весьход и смысл всех данных и выслушанных показаний были сведены как бы в однуточку с ярким и характерным освещением, а эти две замечательные речи я покрайней мере местами записал в полноте и передам в свое время, равно как иодин чрезвычайный и совсем неожиданный эпизод процесса, разыгравшийсявнезапно еще до судебных прений и несомненно повлиявший на грозный и роковойисход его. Замечу только, что с самых первых минут суда выступила ярконекоторая особая характерность этого "дела", всеми замеченная, именно:необыкновенная сила обвинения сравнительно со средствами, какие имелазащита. Это все поняли в первый миг, когда в этой грозной зале суда начали,концентрируясь, группироваться факты и стали постепенно выступать весь этотужас и вся эта кровь наружу. Всем может быть стало понятно еще с самыхпервых шагов, что это совсем даже и не спорное дело, что тут нет сомнений,что в сущности никаких бы и прений не надо, что прения будут лишь только дляформы, а что преступник виновен, виновен явно, виновен окончательно. Я думаюдаже, что и все дамы, все до единой, с таким нетерпением жаждавшиеоправдания интересного подсудимого, были в то же время совершенно уверены вполной его виновности. Мало того, мне кажется, они бы даже огорчились, еслибы виновность его не столь подтвердилась, ибо тогда не было бы такогоэффекта в развязке, когда оправдают преступника. А что его оправдают - вэтом, странное дело, все дамы были окончательно убеждены почти до самойпоследней минуты: "виновен, но оправдают из гуманности, из новых идей, изновых чувств, которые теперь пошли", и проч., и проч. Для того-то они исбежались сюда с таким нетерпением. Мужчины же наиболее интересовалисьборьбой прокурора и славного Фетюковича. Все удивлялись и спрашивали себя:что может сделать из такого потерянного дела, из такого выеденного яйца дажеи такой талант как Фетюкович? а потому с напряженным вниманием следили шагза шагом за его подвигами. Но Фетюкович до самого конца, до самой речи своейостался для всех загадкой. Опытные люди предчувствовали, что у него естьсистема, что у него уже нечто составилось, что впереди у него есть цель. нокакая она - угадать было почти невозможно. Его уверенность и самонадеянностьбросались однако же в глаза. Кроме того, все с удовольствием сейчас жезаметили, что он, в такое краткое пребывание у нас, всего в какие-нибудь тридня может быть, сумел удивительно ознакомиться с делом и "до тонкости изучилего". С наслаждением рассказывали например, потом, как он всех прокурорскихсвидетелей сумел во-время "подвести" и по возможности сбить, а главное,подмарать их нравственную репутацию, а стало быть само собой подмарать и ихпоказания. Полагали впрочем, что он делает это много-много что для игры,так-сказать для некоторого юридического блеска, чтоб уж ничего не былозабыто из принятых адвокатских приемов: ибо все были убеждены, чтокакой-нибудь большой и окончательной пользы он всеми этими "подмарываниями"не мог достичь, и вероятно это сам лучше всех понимает, имея какую-то своюидею в запасе, какое-то еще пока припрятанное оружие защиты, которое вдруг иобнаружит, когда придет срок. Но пока все-таки, сознавая свою силу, он какбы играл и резвился. Так например, когда опрашивали Григория Васильева,бывшего камердинера Федора Павловича, дававшего самое капитальное показаниеоб "отворенной в сад двери", защитник так и вцепился в него, когда ему, всвою очередь, пришлось предлагать вопросы. Надо заметить, что ГригорийВасильев предстал в залу не смутившись ни мало ни величием суда, ниприсутствием огромной слушавшей его публики, с видом спокойным и чуть невеличавым. Он давал свои показания с такою уверенностью, как если быбеседовал наедине со своею Марфой Игнатьевной, только разве почтительнее.Сбить его было невозможно. Его сначала долго расспрашивал прокурор о всехподробностях семейства Карамазовых. Семейная картина ярко выставиласьнаружу. Слышалось, виделось, что свидетель был простодушен и беспристрастен.При всей глубочайшей почтительности к памяти своего бывшего барина, онвсе-таки, например, заявил, что тот был к Мите несправедлив и "не таквоспитал детей. Его, малого мальчика без меня вши бы заели", прибавил он,повествуя о детских годах Мити. "Тоже не годилось отцу сына в имении егоматеринском, родовом, обижать". На вопрос же прокурора о том, какие у негооснования утверждать, что Федор Павлович обидел в расчете сына, ГригорийВасильевич, к удивлению всех, основательных данных совсем никаких непредставил, но все-таки стоял на том, что расчет с сыном был "неправильный",и что это точно ему "несколько тысяч следовало доплатить". Замечу кстати,что этот вопрос - действительно ли Федор Павлович не доплатил чего Мите,прокурор с особенною настойчивостью предлагал потом и всем тем свидетелям,которым мог его предложить, не исключая ни Алеши, ни Ивана Федоровича, но ниот кого из свидетелей не получил никакого точного сведения; все утверждалифакт, и никто не мог представить хоть сколько-нибудь ясного доказательства.После того как Григорий описал сцену за столом, когда ворвался ДмитрийФедорович и избил отца, угрожая воротиться убить его, - мрачное впечатлениепронеслось по зале, тем более, что старый слуга рассказывал спокойно, безлишних слов, своеобразным языком, а вышло страшно красноречиво. За обидусвою Митей, ударившим его тогда по лицу и сбившим его с ног, он заметил, чтоне сердится и давно простил. О покойном Смердякове выразился, перекрестясь,что малый был со способностью, да глуп и болезнью угнетен, а пуще безбожник,и что его безбожеству Федор Павлович и старший сын учили. Но о честностиСмердякова подтвердил почти с жаром и тут же передал, как Смердяков, вовремя оно, найдя оброненные барские деньги, не утаил их, а принес барину, итот ему за это "золотой подарил" и впредь во всем доверять начал. Отвореннуюже дверь в сад подтвердил с упорною настойчивостью. Впрочем его так многорасспрашивали, что я всего и припомнить не могу. Наконец, опросы перешли кзащитнику, и тот первым делом начал узнавать о пакете, в котором "будто бы"спрятаны были Федором Павловичем три тысячи рублей для "известной особы"."Видели ли вы его сами - вы, столь многолетне-приближенный к вашему баринучеловек?" Григорий ответил, что не видел, да и не слыхал о таких деньгахвовсе ни от кого, "до самых тех пор, как вот начали теперь все говорить".Этот вопрос о пакете Фетюкович со своей стороны тоже предлагал всем, когомог об этом спросить из свидетелей, с такою же настойчивостью как и прокурорсвой вопрос о разделе имения, и ото всех тоже получал лишь один ответ, чтопакета никто не видал, хотя очень многие о нем слышали. Эту настойчивостьзащитника на этом вопросе все с самого начала заметили. - Теперь могу ли обратиться к вам с вопросом, если только позволите, -вдруг и совсем неожиданно спросил Фетюкович, - из чего состоял тот бальзам,или так-сказать та настойка, посредством которой вы в тот вечер, пред сном,как известно из предварительного следствия, вытерли вашу страдающуюпоясницу, надеясь тем излечиться? Григорий тупо посмотрел на опросчика и, помолчав несколько,пробормотал: "был шалфей положен". - Только шалфей? Не припомните ли еще чего-нибудь? - Подорожник был тоже. - И перец может быть? - любопытствовал Фетюкович. - И перец был. - И так далее. И все это на водочке? - На спирту. В зале чуть-чуть пронесся смешок. - Видите, даже и на спирту. Вытерши спину, вы ведь остальное содержаниебутылки, с некоею благочестивою молитвой, известной лишь вашей супруге,изволили выпить, ведь так? - Выпил. - Много ли примерно выпили? Примерно? Рюмочку, другую? - Со стакан будет. - Даже и со стакан. Может быть и полтора стаканчика? Григорий замолк.Он как бы что-то понял. - Стаканчика полтора чистенького спиртику - оно ведь очень недурно, каквы думаете? Можно и "райские двери отверзты" увидеть, не то что дверь в сад? Григорий все молчал. Опять прошел смешок в зале. Председательпошевелился. - Не знаете ли вы наверно, - впивался все более и более Фетюкович, -почивали вы или нет в ту минуту, когда увидели отворенную в сад дверь? - На ногах стоял. - Это еще не доказательство, что не почивали (еще и еще смешок в зале).Могли ли например ответить в ту минуту, если бы вас кто спросил о чем, - нунапример о том, который у нас теперь год? - Этого не знаю. - А который у нас теперь год, нашей эры, от Рождества Христова, незнаете ли? Григорий стоял со сбитым видом, в упор смотря на своего мучителя.Странно это, казалось, повидимому, что он действительно не знает какойтеперь год. - Может быть знаете однако, сколько у вас на руке пальцев? - Я человек подневольный, - вдруг громко и раздельно проговорилГригорий, - коли начальству угодно надо мною надсмехаться, так я снестидолжен. Фетюковича как бы немножко осадило, но ввязался и председатель иназидательно напомнил защитнику, что следует задавать более подходящиевопросы. Фетюкович, выслушав, с достоинством поклонился и объявил, чторасспросы свои кончил. Конечно, и в публике, и у присяжных мог остатьсямаленький червячек сомнения в показании человека, имевшего возможность"видеть райские двери" в известном состоянии лечения и кроме того даженеведующего какой нынче год от Рождества Христова; так что защитник своейцели все-таки достиг. Но пред уходом Григория произошел еще эпизод.Председатель, обратившись к подсудимому, спросил: не имеет ли он чегозаметить по поводу данных показаний? - Кроме двери во всем правду сказал, - громко крикнул Митя. - Что вшеймне вычесывал - благодарю, что побои мне простил - благодарю; старик былчестен всю жизнь и верен отцу как семьсот пудел[EACUTE]й. - Подсудимый, выбирайте ваши слова, - строго проговорил председатель. - Я не пудель, - проворчал и Григорий. - Ну так это я пудель, я! - крикнул Митя. - Коли обидно, то на себяпринимаю, а у него прощения прошу: был зверь и с ним жесток! С Езопом тожебыл жесток. - С каким Езопом? - строго поднял опять председатель. - Ну с Пьеро... с отцом, с Федором Павловичем. Председатель опять иопять внушительно и строжайше уже подтвердил Мите, чтоб он осторожнеевыбирал свои выражения. - Вы сами вредите себе тем во мнении судей ваших. Точно -так же весьмаловко распорядился защитник и при спросе свидетеля Ракитина. Замечу, чтоРакитин был из самых важных свидетелей, и которым несомненно дорожилпрокурор. Оказалось, что он все знал, удивительно много знал, у всех-то онбыл, все-то видел, со всеми-то говорил, подробнейшим образом знал биографиюФедора Павловича и всех Карамазовых. Правда, про пакет с тремя тысячами тожеслышал лишь от самого Мити. Зато подробно описал подвиги Мити в трактире"Столичный город", все компрометирующие того слова и жесты и передал историюо "мочалке" штабс-капитана Снегирева. Насчет же того особого пункта, осталсяли что-нибудь должен Федор Павлович Мите при расчете по имению - даже самРакитин не мог ничего указать и отделался лишь общими местами презрительногохарактера: "кто дескать мог бы разобрать из них виноватого и сосчитать ктокому остался должен при бестолковой Карамазовщине, в которой никто себя немог ни понять, ни определить?" Всю трагедию судимого преступления онизобразил как продукт застарелых нравов крепостного права и погруженной вбеспорядок России, страдающей без соответственных учреждений. Словом, емудали кое-что высказать. С этого процесса господин Ракитин в первый раззаявил себя и стал заметен; прокурор знал, что свидетель готовит в журналстатью о настоящем преступлении, и потом уже в речи своей (что увидим ниже)цитовал несколько мыслей из этой статьи, значит уже был с нею знаком.Картина, изображенная свидетелем, вышла мрачною и роковою и сильноподкрепила "обвинение". Вообще же изложение Ракитина пленило публикунезависимостию мысли и необыкновенным благородством ее полета. Послышалисьдаже два, три внезапно сорвавшиеся рукоплескания, именно в тех местах, гдеговорилось о крепостном праве и о страдающей от безурядицы России. НоРакитин, все же как молодой человек, сделал маленький промах, которым тотчасже отменно успел воспользоваться защитник. Отвечая на известные вопросынасчет Грушеньки, он, увлеченный своим успехом, который конечно уже самсознавал, и тою высотой благородства, на которую воспарил, позволил себевыразиться об Аграфене Александровне несколько презрительно, как о"содержанке купца Самсонова". Дорого дал бы он потом, чтобы воротить своесловечко, ибо на нем-то и поймал его тотчас же Фетюкович. И все потому, чтоРакитин совсем не рассчитывал, что тот в такой короткий срок мог до такихинтимных подробностей ознакомиться с делом. - Позвольте узнать, - начал защитник с самою любезною и дажепочтительною улыбкой, когда пришлось ему в свою очередь задавать вопросы, -вы конечно тот самый и есть г. Ракитин, которого брошюру, изданнуюепархиальным начальством, Житие в бозе почившего старца отца Зосимы, полнуюглубоких и религиозных мыслей, с превосходным и благочестивым посвящениемпреосвященному, я недавно прочел с таким удовольствием? - Я написал не для печати... это потом напечатали, - пробормоталРакитин, как бы вдруг чем-то опешенный и почти со стыдом. - О, это прекрасно! Мыслитель, как вы, может и даже должен относитьсявесьма широко ко всякому общественному явлению. Покровительствомпреосвященного ваша полезнейшая брошюра разошлась и доставила относительнуюпользу... Но я вот о чем, главное, желал бы у вас полюбопытствовать: вытолько что заявили, что были весьма близко знакомы с г-жой Светловой? (Notabene. Фамилия Грушеньки оказалась "Светлова". Это я узнал в первый разтолько в этот день, во время хода процесса.) - Я не могу отвечать за все мои знакомства... Я молодой человек... икто же может отвечать за всех тех, кого встречает, - так и вспыхнул весьРакитин. - Понимаю, слишком понимаю! - воскликнул Фетюкович как бы самсконфуженный и как бы стремительно спеша извиниться, - вы, как и всякийдругой, могли быть в свою очередь заинтересованы знакомством молодой икрасивой женщины, охотно принимавшей к себе цвет здешней молодежи, но... яхотел лишь осведомиться: нам известно, что Светлова месяца два назадчрезвычайно желала познакомиться с младшим Карамазовым, АлексеемФедоровичем, и только за то, чтобы вы привели его к ней, и именно в еготогдашнем монастырском костюме, она пообещала вам выдать двадцать пятьрублей, только что вы его к ней приведете. Это, как и известно, состоялосьименно в вечер того дня, который закончился трагическою катастрофой,послужившею основанием настоящему делу. Вы привели Алексея Карамазова кгоспоже Светловой и - получили вы тогда эти двадцать пять рублей наградныхот Светловой, вот что я желал бы от вас услышать? - Это была шутка... Я не вижу, почему вас это может интересовать. Явзял для шутки... и чтобы потом отдать... - Стало быть взяли. Но ведь не отдали же и до сих пор... или отдали? - Это пустое... - бормотал Ракитин, - я не могу на этакие вопросыотвечать... Я конечно отдам. Вступился председатель, но защитник возвестил, что он свои вопросы г.Ракитину кончил. Г. Ракитин сошел со сцены несколько подсаленный.Впечатление от высшего благородства его речи было-таки испорчено, иФетюкович, провожая его глазами, как бы говорил, указывая публике: "вотдескать каковы ваши благородные обвинители!" Помню, не прошло и тут безэпизода со стороны Мити: взбешенный тоном, с каким Ракитин выразился оГрушеньке, он вдруг закричал со своего места: "Бернар!" Когда жепредседатель, по окончании всего опроса Ракитина, обратился к подсудимому:не желает ли он чего заметить со своей стороны, то Митя зычно крикнул: - Он у меня уже у подсудимого деньги таскал взаймы! Бернар презренный икарьерист, и в бога не верует, преосвященного надул! Митю, конечно, опять образумили за неистовство выражений, но г. Ракитинбыл докончен. Не повезло и свидетельству штабс-капитана Снегирева, но ужесовсем от другой причины. Он предстал весь изорванный, в грязной одежде, вгрязных сапогах, и несмотря на все предосторожности и предварительную"экспертизу", вдруг оказался совсем пьяненьким. На вопросы об обиде,нанесенной ему Митей, вдруг отказался отвечать. - Бог с ними-с. Илюшечка не велел. Мне бог там заплатит-с. - Кто вам не велел говорить? Про кого вы упоминаете? - Илюшечка, сыночек мой: "Папочка, папочка, как он тебя унизил!" Укамушка произнес. Теперь помирает-с... Штабс-капитан вдруг зарыдал и с розмаху бухнулся в ноги председателю.Его поскорее вывели, при смехе публики. Подготовленное прокуроромвпечатление не состоялось вовсе. Защитник же продолжал пользоваться всеми средствами и все более и болееудивлял своим ознакомлением с делом до мельчайших подробностей. Так напримерпоказание Трифона Борисовича произвело было весьма сильное впечатление и ужконечно было чрезвычайно неблагоприятно для Мити. Он именно, чуть не попальцам, высчитал, что Митя, в первый приезд свой в Мокрое, за месяц почтипред катастрофой, не мог истратить менее трех тысяч или "разве без самоготолько малого. На одних этих цыганок сколько раскидано! Нашим-то, нашим-товшивым мужикам не то что "полтиною по улице шибали", а по меньшей мередвадцатипятирублевыми бумажками дарили, меньше не давали. А сколько у нихтогда просто украли-с! Ведь кто украл, тот руки своей не оставил, где же егопоймать, вора-то-с, когда сами зря разбрасывали! Ведь у нас народ разбойник,душу свою не хранят. А девкам-то, девкам-то нашим деревенским что пошло!Разбогатели у нас с той поры, вот что-с, прежде бедность была". Словом, онприпомнил всякую издержку и вывел все точно на счетах. Таким образомпредположение о том, что истрачены были лишь полторы тысячи, а другиеотложены в ладонку, становилось немыслимым. "Сам видел, в руках у них виделтри тысячи как одну копеечку, глазами созерцал, уж нам ли счету непонимать-с!" восклицал Трифон Борисович, изо всех сил желая угодить"начальству". Но когда опрос перешел к защитнику, тот, почти и не пробуяопровергать показание, вдруг завел речь о том, что ямщик Тимофей и другоймужик Аким подняли в Мокром, в этот первый кутеж, еще за месяц до ареста,сто рублей в сенях на полу, оброненные Митей в хмельном виде, и представилиих Трифону Борисовичу, а тот дал им за это по рублю. "Ну так возвратили вытогда эти сто рублей г. Карамазову или нет?" Трифон Борисович как ни вилял,но после допроса мужиков в найденной сторублевой сознался, прибавив только,что Дмитрию Федоровичу тогда же свято все возвратил и вручил "по самойчестности, и что вот только оне сами будучи в то время совсем пьяными-с врядли это могут припомнить". Но так как он все-таки до призывасвидетелей-мужиков в находке ста рублей отрицался, то и показание его овозврате суммы хмельному Мите естественно подверглось большому сомнению.Таким образом один из опаснейших свидетелей, выставленных прокуратурой, ушелопять-таки заподозренным и в репутации своей сильно осаленным. То жеприключилось и с поляками: те явились гордо и независимо. Громкозасвидетельствовали, что, во-первых, оба "служили короне" и что "пан Митя"предлагал им три тысячи, чтобы купить их честь, и что они сами виделибольшие деньги в руках его. Пан Муссялович вставлял страшно много польскихслов в свои фразы и видя, что это только возвышает его в глазах председателяи прокурора, возвысил наконец свой дух окончательно и стал уже совсемговорить по-польски. Но Фетюкович поймал и их в свои тенета: как ни вилялпозванный опять Трифон Борисович, а все-таки должен был сознаться, что егоколода карт была подменена паном Врублевским своею, а что пан Муссялович,меча банк, передернул карту. Это уже подтвердил Калганов, давая в своюочередь показание, и оба пана удалились с некоторым срамом, даже при смехепублики. Затем точно так произошло почти со всеми наиболее опаснейшимисвидетелями. Каждого-то из них сумел Фетюкович нравственно размарать иотпустить с некоторым носом. Любители и юристы только любовались и лишьнедоумевали опять-таки, к чему такому большому и окончательному все этомогло бы послужить, ибо, повторяю, все чувствовали неотразимость обвинения,все более и трагичнее нараставшего. Но по уверенности "великого мага"видели, что он был спокоен, и ждали: не даром же приехал из Петербурга"таков человек", не таков и человек, чтобы ни с чем назад воротиться.