IV. Гимн и секрет

Было уже совсем поздно (да и велик ли ноябрьский день), когда Алешапозвонил у ворот острога. Начинало даже смеркаться. Но Алеша знал, что егопропустят к Мите беспрепятственно. Все это у нас, в нашем городке, как ивезде. Сначала, конечно, по заключении всего предварительного следствия,доступ к Мите для свидания с родственниками и с некоторыми другими лицамивсе же был обставлен некоторыми необходимыми формальностями, но впоследствииформальности не то что ослабели, но для иных лиц по крайней мере,приходивших к Мите, как-то сами собой установились некоторые исключения. Дотого что иной раз даже и свидания с заключенным в назначенной для тогокомнате происходили почти между четырех глаз. Впрочем таких лиц было оченьнемного: всего только Грушенька, Алеша и Ракитин. Но к Грушеньке оченьблаговолил сам исправник Михаил Макарович. У старика лежал на сердце егоокрик на нее в Мокром. Потом, узнав всю суть, он изменил совсем о ней своимысли. И странное дело: хотя был твердо убежден в преступлении Мити, но современи заключения его все как-то более и более смотрел на него мягче: "схорошею может быть душой был человек, а вот пропал как швед, от пьянства ибеспорядка!" Прежний ужас сменился в сердце его какою-то жалостью. Что же доАлеши, то исправник очень любил его и давно уже был с ним знаком, а Ракитин,повадившийся впоследствии приходить очень часто к заключенному, был одним изсамых близких знакомых "исправничьих барышень", как он называл их, иежедневно терся в их доме. У смотрителя же острога, благодушного старика,хотя и крепкого служаки, он давал в доме уроки. Алеша же опять-таки былособенный и стародавний знакомый и смотрителя, любившего говорить с нимвообще о "премудрости". Ивана Федоровича, например, смотритель не то чтоуважал, а даже боялся, главное, его суждений, хотя сам был большимфилософом, разумеется, "своим умом дойдя". Но к Алеше в нем была какая-тонепобедимая симпатия. В последний год старик как раз засел за апокрифическиеевангелия и поминутно сообщал о своих впечатлениях своему молодому другу.Прежде даже заходил к нему в монастырь и толковал с ним и с иеромонахами поцелым часам. Словом, Алеше, если бы даже он и запоздал в острог, стоилопройти к смотрителю, и дело всегда улаживалось. К тому же к Алеше все допоследнего сторожа в остроге привыкли. Караул же конечно не стеснял, было былишь дозволение начальства. Митя из своей каморки, когда вызывали его,сходил всегда вниз в место, назначенное для свиданий. Войдя в комнату, Алешакак раз столкнулся с Ракитиным, уже уходившим от Мити. Оба они громкоговорили. Митя, провожая его, чему-то очень смеялся, а Ракитин как будтоворчал. Ракитин, особенно в последнее время, не любил встречаться с Алешей,почти не говорил с ним, даже и раскланивался с натугой. Завидя теперьвходящего Алешу, он особенно нахмурил брови и отвел глаза в сторону, как бывесь занятый застегиванием своего большого теплого с меховым воротникомпальто. Потом тотчас же принялся искать свой зонтик. - Своего бы не забыть чего, - пробормотал он единственно, чтобычто-нибудь сказать. - Ты чужого-то чего не забудь! - сострил Митя и тотчас же самрасхохотался своей остроте. Ракитин мигом вспылил. - Ты это своим Карамазовым рекомендуй, крепостничье ваше отродье, а неРакитину! - крикнул он вдруг, так и затрясшись от злости. - Чего ты? Я пошутил! - вскрикнул Митя, - фу, чорт! Вот они все таковы,- обратился он к Алеше, кивая на быстро уходившего Ракитина, - то все сидел,смеялся и весел был, а тут вдруг и вскипел! Тебе даже и головой не кивнул,совсем что ли вы рассорились? Что ты так поздно? Я тебя не то что ждал, ажаждал все утро. Ну да ничего! Наверстаем. - Что он к тебе так часто повадился? Подружился ты с ним что ли? -спросил Алеша, кивая тоже на дверь, в которую убрался Ракитин. - С Михаилом-то подружился? Нет, не то чтоб. Да и чего, свинья!Считает, что я... подлец. Шутки тоже не понимают - вот что в них главное.Никогда не поймут шутки. Да и сухо у них в душе, плоско и сухо, точно как ятогда к острогу подъезжал и на острожные стены смотрел. Но умный человек,умный. Ну, Алексей, пропала теперь моя голова! Он сел на скамейку и посадил с собою рядом Алешу. - Да, завтра суд. Что ж, неужели же ты так совсем не надеешься, брат? -с робким чувством проговорил Алеша. - Ты это про что? - как-то неопределенно глянул на него Митя, - ах, тыпро суд! Ну, чорт! Мы до сих пор все с тобой о пустяках говорили, вот всепро этот суд, а я об самом главном с тобою молчал. Да, завтра суд, только яне про суд сказал, что пропала моя голова. Голова не пропала, а то, что вголове сидело, то пропало. Что ты на меня с такою критикой в лице смотришь? - Про что ты это, Митя? - Идеи, идеи, вот что! Эфика. Это что такое эфика? - Эфика? - удивился Алеша. - Да, наука что ли какая? - Да, есть такая наука... только... я, признаюсь, не могу тебеобъяснить какая наука. - Ракитин знает. Много знает Ракитин, чорт его дери! В монахи непойдет. В Петербург собирается. Там, говорит, в отделение критики, но сблагородством направления. Что ж, может пользу принесть и карьеру устроить.Ух, карьеру они мастера! Чорт с эфикой! Я-то пропал, Алексей, я-то, божий тычеловек! Я тебя больше всех люблю. Сотрясается у меня сердце на тебя, вотчто. Какой там был Карл Бернар? - Карл Бернар? - удивился опять Алеша. - Нет, не Карл, постой соврал: Клод Бернар. Это что такое? Химия чтоли? - Это должно быть ученый один, - ответил Алеша, - только, признаюсьтебе, и о нем много не сумею сказать. Слышал только, ученый, а какой, незнаю. - Ну и чорт его дери, и я не знаю, - обругался Митя. - Подлецкакой-нибудь, всего вероятнее, да и все подлецы. А Ракитин пролезет, Ракитинв щелку пролезет, тоже Бернар. Ух, Бернары! Много их расплодилось! - Да что с тобою? - настойчиво спросил Алеша. - Хочет он обо мне, об моем деле статью написать, и тем в литературесвою роль начать, с тем и ходит, сам объяснял. С направлением что-то хочет:"дескать, нельзя было ему не убить, заеден средой" и проч., объяснял мне. Соттенком социализма, говорит, будет. Ну и чорт его дери, с оттенком, так соттенком, мне все равно. Брата Ивана не любит, ненавидим тебя тоже нежалует. Ну, а я его не гоню, потому что человек умный. Возносится оченьоднако. Я ему сейчас вот говорил: "Карамазовы не подлецы, а философы, потомучто все настоящие русские люди философы, а ты хоть и учился, а не философ,ты смерд". Смеется, злобно так. А я ему: де мыслибус non est disputandum,хороша острота? По крайней мере и я в классицизм вступил, - захохотал вдругМитя. - Отчего ты пропал-то? Вот ты сейчас сказал? - перебил Алеша. - Отчего пропал? Гм! В сущности... если все целое взять - бога жалко,вот от чего! - Как бога жалко? - Вообрази себе: это там в нервах, в голове, то есть там в мозгу этинервы... (ну чорт их возьми!) есть такие этакие хвостики, у нервов этиххвостики, ну, и как только они там задрожат... то есть видишь, я посмотрю начто-нибудь глазами, вот так, и они задрожат, хвостики-то... а как задрожат,то и является образ, и не сейчас является, а там какое-то мгновение, секундатакая пройдет, и является такой будто бы момент, то есть не момент, - чортего дери момент, - а образ, то есть предмет, али происшествие, ну там чортдери - вот почему я и созерцаю, а потом мыслю... потому что хвостики, авовсе не потому, что у меня душа и что я там какой-то образ и подобие, всеэто глупости. Это, брат, мне Михаил еще вчера объяснял, и меня точнообожгло. Великолепна, Алеша, эта наука! Новый человек пойдет, это-то японимаю... А все-таки бога жалко! - Ну и то хорошо, - сказал Алеша. - Что бога-то жалко! Химия, брат, химия! Нечего делать, вашепреподобие, подвиньтесь немножко, химия идет! А не любит бога Ракитин, ух нелюбит! Это у них самое больное место у всех! Но скрывают. Лгут.Представляются. "Что же, будешь это проводить в отделении критики?"спрашиваю. - "Ну явно-то не дадут", говорит, смеется. - "Только как же,спрашиваю, после того человек-то? Без бога-то и без будущей жизни? Ведь этостало быть теперь все позволено, все можно делать?" - "А ты и не знал?"говорит. Смеется. - "Умному, говорит, человеку все можно, умный человекумеет раков ловить, ну а вот ты, говорит, убил и влопался, и в тюрьмегниешь!" Это он мне-то говорит. Свинья естественная! Я этаких прежде вонвышвыривал, ну а теперь слушаю. Много ведь и дельного говорит. Умно тожепишет. Он мне с неделю назад статью одну начал читать, я там три строкитогда нарочно выписал, вот постой, вот здесь. Митя, спеша, вынул из жилетного кармана бумажку и прочел: "Чтоб разрешить этот вопрос, необходимо прежде всего поставить своюличность в разрез со своею действительностию." - Понимаешь или нет? - Нет, не понимаю, - сказал Алеша. Он с любопытством приглядывался к Мите и слушал его. - И я не понимаю. Темно и неясно, зато умно. "Все, говорит, так теперьпишут, потому что такая уж среда"... Среды боятся. Стихи тоже пишет, подлец,Хохлаковой ножку воспел, xa-xa-xa! - Я слышал, - сказал Алеша. - Слышал? А стишонки слышал? - Нет. - У меня они есть, вот, я прочту. Ты не знаешь, я тебе не рассказывал,тут целая история. Шельма! Три недели назад меня дразнить вздумал: "Ты, вот,говорит, влопался как дурак, из-за трех тысяч, а я полтораста их тяпну, навдовице одной женюсь и каменный дом в Петербурге куплю". И рассказал мне,что строит куры Хохлаковой, а та и смолоду умна не была, а в сорок-то лет исовсем ума решилась. "Да чувствительна, говорит, уж очень, вот я ее на том идобью. Женюсь, в Петербург ее отвезу, а там газету издавать начну". И такаяу него скверная сладострастная слюна на губах, - не на Хохлакову слюна, а наполтораста эти тысяч. И уверил меня, уверил; все ко мне ходит, каждый день:поддается, говорит. Радостью сиял. А тут вдруг его и выгнали: Перхотин ПетрИльич взял верх, молодец! То есть так бы и расцеловал эту дурищу за то, чтоего прогнала! Вот он как ходил-то ко мне, тогда и сочинил эти стишонки. "Впервый раз, говорит, руки мараю, стихи пишу, для обольщения, значит, дляполезного дела. Забрав капитал у дурищи, гражданскую пользу потом принестимогу". У них ведь всякой мерзости гражданское оправдание есть! "А все-таки,говорит, лучше твоего Пушкина написал, потому что и в шутовской стишок сумелгражданскую скорбь всучить". Это что про Пушкина-то - я понимаю. Что же,если в самом деле способный был человек, а только ножки описывал! Да ведьгордился-то стишонками как! Самолюбие-то у них, самолюбие! "На выздровлениебольной ножки моего предмета" - это он такое заглавие придумал, - резвыйчеловек! Уж какая ж эта ножка, Ножка, вспухшая немножко! Доктора к ней ездят, лечат И бинтуют и калечат. Не по ножкам я тоскую, - Пусть их Пушкин воспевает: По головке я тоскую, Что идей не понимает. Понимала уж немножко, Да вот ножка помешала! Пусть же вылечится ножка, Чтоб головка понимала.Свинья, чистая свинья, а игриво у мерзавца вышло! И действительно"гражданскую"-то всучил. А как рассердился, когда его выгнали. Скрежетал! - Он уже отмстил, - сказал Алеша. - Он про Хохлакову корреспонденциюнаписал. И Алеша рассказал ему наскоро о корреспонденции в газете Слухи. - Это он, он! - подтвердил Митя нахмурившись, - это он! Этикорреспонденции... я ведь знаю... т. е. сколько низостей было уже написано,про Грушу например!.. И про ту тоже, про Катю... Гм! Он озабочено прошелся по комнате. - Брат, мне нельзя долго оставаться, - сказал помолчав Алеша. - Завтраужасный, великий день для тебя: божий суд над тобой совершится... и вот яудивляюсь, ходишь ты и вместо дела говоришь бог знает о чем... - Нет, не удивляйся, - горячо перебил Митя. - Что же мне о смердящемэтом псе говорить, что ли? Об убийце? Довольно мы с тобой об этомпереговорили. Не хочу больше о смердящем, сыне Смердящей! Его бог убьет, вотувидишь, молчи! Он в волнении подошел к Алеше и вдруг поцеловал его. Глаза егозагорелись. - Ракитин этого не поймет, - начал он весь как бы в каком-то восторге,- а ты, ты все поймешь. Оттого и жаждал тебя. Видишь, я давно хотел тебемногое здесь в этих облезлых стенах выразить, но молчал о главнейшем: времякак будто все еще не приходило. Дождался теперь последнего срока, чтобы тебедушу вылить. Брат, я в себе в эти два последние месяца нового человекаощутил, воскрес во мне новый человек! Был заключен во мне, но никогда бы неявился, если бы не этот гром. Страшно! И что мне в том, что в рудниках будудвадцать лет молотком руду выколачивать, - не боюсь я этого вовсе, а другоемне страшно теперь: чтобы не отошел от меня воскресший человек! Можно найтии там, в рудниках, под землею, рядом с собой, в таком же каторжном и убийцечеловеческое сердце, и сойтись с ним, потому что и там можно жить и любить,и страдать! Можно возродить и воскресить в этом каторжном человеке замершеесердце, можно ухаживать за ним годы и выбить наконец из вертепа на свет ужедушу высокую, страдальческое сознание, возродить ангела, воскресить героя! Аих ведь много, их сотни, и все мы за них виноваты! Зачем мне тогдаприснилось "дите" в такую минуту? "Отчего бедно дите?" Это пророчество мнебыло в ту минуту! За "дите" и пойду. Потому что все за всех виноваты. Завсех "дите", потому что есть малые дети и большие дети. Все - "дите". Завсех и пойду, потому что надобно же кому-нибудь и за всех пойти. Я не убилотца, но мне надо пойти. Принимаю! Мне это здесь все пришло... вот в этихоблезлых стенах. А их ведь много, их там сотни, подземных-то, с молотками вруках. О, да, мы будем в цепях, и не будет воли, но тогда, в великом горенашем, мы вновь воскреснем в радость, без которой человеку жить невозможно,а богу быть, ибо бог дает радость, это его привилегия, великая... Господи,ист[AACUTE]й человек в молитве! Как я буду там под землей без бога? ВретРакитин: если бога с земли изгонят, мы под землей его сретим! Каторжному безбога быть невозможно, невозможнее даже, чем не каторжному! И тогда мы,подземные человеки, запоем из недр земли трагический гимн богу, у которогорадость! Да здравствует бог и его радость! Люблю его! Митя, произнося свою дикую речь, почти задыхался. Он побледнел, губыего вздрагивали, из глаз катились слезы, - Нет, жизнь полна, жизнь есть и под землею! - начал он опять. - Ты неповеришь, Алексей, как я теперь жить хочу, какая жажда существовать исознавать, именно в этих облезлых стенах, во мне зародилась! Ракитин этогоне понимает, ему бы только дом выстроить да жильцов пустить, но я ждал тебя.Да и что такое страдание? Не боюсь его, хотя бы оно было бесчисленно. Теперьне боюсь, прежде боялся. Знаешь, я может быть не буду и отвечать на суде...И кажется столько во мне этой силы теперь, что я все поборю, все страдания,только чтобы сказать и говорить себе поминутно: я есмь! В тысячи мук - яесмь, в пытке корчусь - но есмь! В столпе сижу, но и я существую, солнцевижу, а не вижу солнца, то знаю, что оно есть. А знать, что есть солнце -это уже вся жизнь. Алеша, херувим ты мой, меня убивают разные философии,чорт их дери! Брат Иван... - Что брат Иван? - перебил было Алеша, но Митя не расслышал. - Видишь, я прежде этих всех сомнений никаких не имел, но все во мнеэто таилось. Именно может оттого, что идеи бушевали во мне неизвестные, я ипьянствовал, и дрался, и бесился. Чтоб утолить в себе их, дрался, чтоб ихусмирить, сдавить. Брат Иван не Ракитин, он таит идею. Брат Иван сфинкс, имолчит, все молчит. А меня бог мучит. Одно только это и мучит. А что как егонет? Что если прав Ракитин, что это идея искусственная в человечестве?Тогда, если его нет, то человек шеф земли, мироздания. Великолепно! Толькокак он будет добродетелен без бога-то? Вопрос! Я все про это. Ибо кого же онбудет тогда любить, человек-то? Кому благодарен-то будет, кому гимн-товоспоет? Ракитин смеется. Ракитин говорит, что можно любить человечество ибез бога. Ну это сморчек сопливый может только так утверждать, а я понять немогу. Легко жить Ракитину: "ты, говорит он мне сегодня, о расширениигражданских прав человека хлопочи лучше, али хоть о том, чтобы цена наговядину не возвысилась; этим проще и ближе человечеству любовь окажешь, чемфилософиями". Я ему на это и отмочил: "А ты, говорю, без бога-то сам еще наговядину цену набьешь, коль под руку попадет, и наколотишь рубль накопейку". Рассердился. Ибо что такое добродетель? - отвечай ты мне, Алексей.У меня одна добродетель, а у китайца другая - вещь, значит, относительная.Или нет? Или не относительная? Вопрос коварный! Ты не засмеешься, еслискажу, что я две ночи не спал от этого. Я удивляюсь теперь только тому, каклюди там живут и об этом ничего не думают. Суета! У Ивана бога нет. У негоидея. Не в моих размерах. Но он молчит. Я думаю, он масон. Я его спрашивал -молчит. В роднике у него хотел водицы испить - молчит. Один только раз однословечко сказал. - Что сказал? - поспешно поднял Алеша. - Я ему говорю: стало быть, все позволено, коли так? - Он нахмурился:"Федор Павлович, говорит, папенька наш, был поросенок, но мыслил онправильно". Вот ведь что отмочил. Только всего и сказал. Это уже почищеРакитина. - Да, - горько подтвердил Алеша. - Когда он у тебя был? - Об этом после, теперь другое. Я об Иване не говорил тебе до сих порпочти ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука моя здесь кончится искажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу, все расскажу. Страшное тутдело одно... А ты будешь мне судья в этом деле. А теперь и не начинай обэтом, теперь молчок. Вот ты говоришь об завтрашнем, о суде, а веришь ли, яничего не знаю. - Ты с этим адвокатом говорил? - Что адвокат! Я ему про все говорил. Мягкая шельма, столичная. Бернар!Только не верит мне ни на сломанный грош. Верит, что я убил, вообрази себе,- уж я вижу. "Зачем же, спрашиваю, в таком случае вы меня защищатьприехали?" Наплевать на них. Тоже доктора выписали, сумасшедшим хотят меняпоказать. Не позволю! Катерина Ивановна "свой долг" до конца исполнитьхочет. С натуги! (Митя горько усмехнулся.) Кошка! Жестокое сердце! А ведьона знает, что я про нее сказал тогда в Мокром, что она: "великого гнева"женщина! Передали. Да, показания умножились как песок морской! Григорийстоит на своем. Григорий честен, но дурак. Много людей честных благодарятому, что дураки. Это - мысль Ракитина. Григорий мне враг. Иного выгоднееиметь в числе врагов, чем друзей. Говорю это про Катерину Ивановну. Боюсь,ох, боюсь, что она на суде расскажет про земной поклон после четырех-тотысяч пятисот! До конца отплатит, последний кадрант. Не хочу ее жертвы!Устыдят они меня на суде! Как-то вытерплю. Сходи к ней, Алеша, попроси ее,чтобы не говорила этого на суде. Аль нельзя? Да чорт, все равно, вытерплю! Аее не жаль. Сама желает. Поделом вору мука. Я, Алексей, свою речь скажу. (Онопять горько усмехнулся.) Только... только Груша-то, Груша-то, господи!Она-то за что такую муку на себя теперь примет? - воскликнул он вдруг сослезами. - Убивает меня Груша, мысль о ней убивает меня, убивает! Она давечабыла у меня... - Она мне рассказывала. Она очень была сегодня тобою огорчена. - Знаю. Чорт меня дери за характер. Приревновал! Отпуская раскаялся,целовал ее. Прощенья не попросил. - Почему не попросил? - воскликнул Алеша. Митя вдруг почти весело рассмеялся. - Боже тебя сохрани, милого мальчика, когда-нибудь у любимой женщины завину свою прощения просить! У любимой особенно, особенно, как бы ни был тыпред ней виноват! Потому женщина - это, брат, чорт знает что такое, уж вних-то я по крайней мере знаю толк! Ну попробуй пред ней сознаться в вине,"виноват дескать, прости, извини": тут-то и пойдет град попреков! Ни за чтоне простит прямо и просто, а унизит тебя до тряпки, вычитает, чего даже небыло, все возьмет, ничего не забудет, своего прибавит, и тогда уж толькопростит. И это еще лучшая, лучшая из них! Последние поскребки выскребет ивсе тебе на голову сложит - такая, я тебе скажу, живодерность в них сидит,во всех до единой, в этих ангелах-то, без которых жить-то нам невозможно!Видишь, голубчик, я откровенно и просто скажу: всякий порядочный человекдолжен быть под башмаком хоть у какой-нибудь женщины. Таково мое убеждение;не убеждение, а чувство. Мужчина должен быть великодушен, и мужчину это незамарает. Героя даже не замарает, Цезаря не замарает! Ну, а прощениявсе-таки не проси, никогда и ни за что. Помни правило: преподал тебе егобрат твой Митя, от женщин погибший. Нет, уж я лучше без прощения Грушечем-нибудь заслужу. Благоговею я пред ней, Алексей, благоговею! Не видиттолько она этого, нет, все ей мало любви. И томит она меня, любовью томит.Что прежде! прежде меня только изгибы инфернальные томили, а теперь я всю еедушу в свою душу принял и через нее сам человеком стал! Повенчают ли нас? Абез того я умру от ревности. Так и снится что-нибудь каждый день... Что онатебе обо мне говорила? Алеша повторил все давешние речи Грушеньки. Митя выслушал подробно,многое переспросил, и остался доволен. - Так не сердится, что ревную, - воскликнул он. - Прямо женщина! "Уменя у самой жестокое сердце". Ух, люблю таких, жестоких-то, хотя и нетерплю, когда меня ревнуют, не терплю! Драться будем. Но любить - любить еебуду бесконечно. Повенчают ли нас? Каторжных разве венчают? Вопрос. А безнее я жить не могу... Митя нахмуренно прошелся по комнате. В комнате становилось почти темно.Он вдруг стал страшно озабочен. - Так секрет, говорит, секрет? У меня дескать втроем против неезаговор, и "Катька" дескать замешана? Нет, брат, Грушенька, это не то. Тытут маху дала, своего глупенького женского маху! Алеша, голубчик, эх куда нишло! Открою я тебе наш секрет! Он оглянулся во все стороны, быстро вплоть подошел к стоявшему пред нимАлеше и зашептал ему с таинственным видом, хотя по настоящему их никто немог слышать: старик сторож дремал в углу на лавке, а до караульных солдат нислова не долетало. - Я тебе всю нашу тайну открою! - зашептал спеша Митя. - Хотел потомоткрыть, потому что без тебя разве могу на что решиться? Ты у меня все. Яхоть и говорю, что Иван над нами высший, но ты у меня херувим. Только твоерешение решит. Может ты-то и есть высший человек, а не Иван. Видишь, тутдело совести, дело высшей совести, - тайна столь важная, что я справитьсясам не смогу и все отложил до тебя. А все-таки теперь рано решать, потомунадо ждать приговора: приговор выйдет, тогда ты и решишь судьбу. Теперь нерешай; я тебе сейчас скажу, ты услышишь, но не решай. Стой и молчи. Я тебене все открою. Я тебе только идею скажу, без подробностей, а ты молчи. Нивопроса, ни движения, согласен? А впрочем, господи, куда я дену глаза твои?Боюсь, глаза твои скажут решение, хотя бы ты и молчал. Ух, боюсь! Алеша,слушай: брат Иван мне предлагает бежать. Подробностей не говорю: всепредупреждено, все может устроиться. Молчи, не решай. В Америку с Грушей.Ведь я без Груши жить не могу! Ну как ее ко мне там не пустят? Каторжныхразве венчают? Брат Иван говорит, что нет. А без Груши что я там под землейс молотком-то? Я себе только голову раздроблю этим молотком! А с другойстороны, совесть-то? От страдания ведь убежал! Было указание - отвергуказание, был путь очищения - поворотил налево кругом. Иван говорит, что вАмерике "при добрых наклонностях" можно больше пользы принести, чем подземлей. Ну, а гимн-то наш подземный где состоится? Америка что, Америкаопять суета! Да и мошенничества тоже, я думаю, много в Америке-то. Отраспятья убежал! Потому ведь говорю тебе, Алексей, что ты один понять этоможешь, а больше никто, для других это глупости, бред, вот все то, что, ятебе про гимн говорил. Скажут, с ума сошел, аль дурак. А я не сошел с ума,да и не дурак. Понимает про гимн и Иван, ух, понимает, только на это неотвечает, молчит. Гимну не верит. Не говори, не говори: я ведь вижу, как тысмотришь: Ты уж решил! Не решай, пощади меня, я без Груши жить не могу,подожди суда! Митя кончил как исступленный. Он держал Алешу обеими руками за плечи итак и впился в его глаза своим жаждущим, воспаленным взглядом. - Каторжных разве венчают? - повторил он в третий раз, молящим голосом. Алеша слушал с чрезвычайным удивлением и глубоко был потрясен. - Скажи мне одно, - проговорил он: - Иван очень настаивает, и кто этовыдумал первый? - Он, он выдумал, он настаивает! Он ко мне все не ходил, и вдруг пришелнеделю назад и прямо с этого начал. Страшно настаивает. Не просит, а велит.В послушании не сомневается, хотя я ему все мое сердце как тебе вывернул ипро гимн говорил. Он мне рассказал, как и устроит, все сведения собрал, ноэто потом. До истерики хочет. Главное деньги: десять тысяч, говорит, тебе напобег, а двадцать тысяч на Америку, а на десять тысяч, говорит, мывеликолепный побег устроим. - И мне отнюдь не велел передавать? - переспросил снова Алеша. - Отнюдь, никому, а главное тебе: тебе ни за что! Боится верно, что тыкак совесть предо мной станешь. Не говори ему, что я тебе передал. Ух, неговори! - Ты прав, - решил Алеша, - решить невозможно раньше приговора суда.После суда сам и решишь; тогда сам в себе нового человека найдешь, он ирешит. - Нового человека, аль Бернара, тот и решит по-Бернаровски! Потому,кажется, я и сам Бернар презренный! - горько осклабился Митя. - Но неужели, неужели, брат, ты так уж совсем не надеешься оправдаться? Митя судорожно вскинул вверх плечами и отрицательно покачал головой. - Алеша, голубчик, тебе пора! - вдруг заспешил он. - Смотрительзакричал на дворе, сейчас сюда будет. Нам поздно, беспорядок. Обними меняпоскорей, поцелуй, перекрести меня, голубчик, перекрести на завтрашнийкрест... Они обнялись и поцеловались. - А Иван-то, - проговорил вдруг Митя, - бежать-то предложил, а сам ведьверит, что я убил! Грустная усмешка выдавилась на его губах. - Ты спрашивал его: верит он или нет? - спросил Алеша. - Нет, не спрашивал. Хотел спросить, да не смог, силы не хватило. Давсе равно, я ведь по глазам вижу. Ну прощай! Еще раз поцеловались наскоро, и Алеша уже было вышел, как вдруг Митякликнул его опять: - Становись предо мной, вот так. И он опять крепко схватил Алешу обеими руками за плечи. Лицо его сталовдруг совсем бледно, так что почти в темноте это было страшно заметно. Губыперекосились, взгляд впился в Алешу. - Алеша, говори мне полную правду, как пред господом богом: веришь ты,что я убил, или не веришь? Ты-то, сам-то ты, веришь или нет? Полную правду,не лги! - крикнул он ему исступленно. Алешу как бы всего покачнуло, а в сердце его, он слышал это, как быпрошло что-то острое. - Полно, что ты... - пролепетал было он как потерянный. - Всю правду, всю, не лги! - повторил Митя. - Ни единой минуты не верил, что ты убийца, - вдруг вырвалось дрожащимголосом из груди Алеши, и он поднял правую руку вверх, как бы призывая богав свидетели своих слов. Блаженство озарило мгновенно все лицо Мити. - Спасибо тебе! - выговорил он протяжно, точно испуская вздох послеобморока. - Теперь ты меня возродил... Веришь ли: до сих пор боялся спроситьтебя, это тебя-то, тебя! Ну иди, иди! Укрепил ты меня на завтра, благословитебя бог! Ну, ступай, люби Ивана! - вырвалось последним словом у Мити. Алеша вышел весь в слезах. Такая степень мнительности Мити, такаястепень недоверия его даже к нему, к Алеше - все это вдруг раскрыло предАлешей такую бездну безвыходного горя и отчаяния в душе его несчастногобрата, какой он и не подозревал прежде. Глубокое, бесконечное состраданиевдруг охватило и измучило его мгновенно. Пронзенное сердце его страшноболело. "Люби Ивана!" вспомнились ему вдруг сейчашние слова Мити. Да он ишел к Ивану. Ему еще утром страшно надо было видеть Ивана. Не менее как Митяего мучил Иван, а теперь, после свидания с братом, более чем когда-нибудь.