Нам хотелось сделать какие-нибудь выводы из своей работы. К этому мы подошли с двух сторон – мы устроили «экзамен» ребятам и себе самим.
Мы на три дня оставили ребят одних и затем устроили большую анкету перед самым отъездом.
Однажды на сходке Устиныч сказал ребятам, что мы хотели бы устроить колонистам «экзамен». Дети насторожились.
– Как в школе?
– Нет, не так, а вот мы уедем отсюда с вашего согласия дня на три. Вы останетесь одни, будете жить так, как мы привыкли уже жить. А мы посмотрим, как вы сможете обойтись без сотрудников. Сами вы все знаете, варить приучились, топить плиту знаете как, пожара, думаю, не устроите. Деньги мы вам оставим. Провизия есть. Хотите попробовать?
Ребята отвечают не сразу. Сережа начал первый:
– Чего там, все сделаем и проживем как следует. Даже лучше будет. Колония ведь наша, и мы хозяйничать должны приучаться самостоятельно. Только вот, сколько чего выйдет – крупы или сахара, или масла – это уже наше теперь дело?
– Ну как, товарищи, можем мы уезжать? – несколько торжественно спрашиваю я.
– Вот что, – говорит Сережа, – вы только уезжайте подальше, а то будете вблизи да приглядывать; если уже сами, то совсем.
Ребята проводили нас на станцию. Мы все-таки попросили знакомых дам приехать посмотреть, что происходит у ребят. Они побыли один день, несколько часов, и уехали.
Через три дня мы вернулись. Подходим к даче, все тихо. Обыкновенного шума и веселых голосов не слышно. Мы входим во двор; никто нас не встретил. Чувствуем некоторую тревогу. Тихо входим в дом. Пусто внизу, слышно – топится плита. Мы спустились в подвал и там нашли всю нашу милую компанию. Они готовили обед все вместе. Наше появление было встречено с диким восторгом. Все наперебой хотели рассказать, как прошло время. Некоторые ребята как бы чувствовали, что мы тревожились за наш смелый шаг, и вроде как успокаивали нас.
– Все было хорошо. Только скучно было. Купаться никому не позволено было ходить. Гулять – тоже не гуляли. Ложились спать – сказки рассказывали. И все ждали, что вы приедете скорей, испугаетесь. А мы ничего. Приезжали две барыни в гости. Мы их угощали, водили гулять, на станцию провожали. Пойдем смотреть, какой у нас порядок.
Мы, сопровождаемые гурьбой наших прелестных товарищей, отправились на осмотр.
Все было на месте.
От наших знакомых мы узнали, что ребята замкнулись в даче, были очень тихи и держали себя с большим достоинством. Они были поражены, и наша воспитательная система получила новое признание.
Очень большое впечатление на всех – и взрослых и детей – произвела наша заключительная анкета, после которой мы уехали в Москву. Мы пригласили к себе в гости знакомого статистика, составили
35 вопросов, на которые наши колонисты должны были отвечать, и начали беседы с ними поодиночке. Дети настроились очень серьезно. Они называли наш способ опрашивания «исповедью», а нас окрестили «попами». Опрашиваемые очень заботились о том, чтобы никто другой не слушал их ответов. Многое в жизни колонии было подвергнуто критике, иногда довольно неожиданной. Несколько раз мы были уличены в непоследовательности, в том, что говорим одно, а делаем другое; особенно интересны были указания ребят на то, что мы не давали им воли, приказывали им, делали выговоры, сердились. Это были наши самые больные места. Мы были сконфужены. Большинство утверждало, что выговоры и наше «самоуправство» были очень обидны. «Сотрудники часто сердятся, не разбирая дела».
– Ну уж если сотрудник недоволен чем, то должен был бы жаловаться сходке, а не сам распоряжаться.
Наш приятель-статистик посмеивался и этим слегка сердил нас.
Так в общем прошла жизнь нашей маленькой колонии.
Пятнадцать лет спустя…
Оглядываясь пятнадцать лет спустя на нашу работу, я вижу в ней нечто иное, чем то, что мне казалось в то время, среди или после непосредственных впечатлений жизни с детьми. Чтобы создать это примитивное общество с известной стройностью организации, общество, маленькие члены которого начинали уже сознавать выгоды взаимного общения, нужно было пройти через много ошибок, потратить много сил.
Большой, быть может, главной ошибкой был случайный подбор детей, с которыми нельзя было продолжать работу. В том же, что наша деятельность не может ограничиться колонией, наши мысли были совершенно определенными.
Ошибкой была и та мысль, что дети, попав в нашу колонию, быстро станут свободными, стряхнут с себя налет тех навыков, обычаев, суеверий, которыми уже снабдила их жизнь. Мы слишком тормошили детей; они мало могли оглянуться. Мы шли быстрее, чем могли поспевать за нами дети. Поэтому постоянно появлялись ближайшие помощники – дети со способностью более быстро схватывать то, что мы хотели, и мы работали главным образом с ними, оставляя остальных в тени. Я думаю, много детских огорчений и разочарований было скрыто от нас. Мы ценили детей постольку, поскольку они легко или трудно шли на наши затеи. Тот запас истинно «своего», которым держится и укрепляется внутренняя жизнь, остался нетронутым. Внутренне мы не разобрались в детях; с собой возиться не было времени. Но все-таки мы жили, не отдавая себе в этом отчета, напряженной умственной жизнью, которая шла непрестанными толчками.
У нас постоянно возникали, отвергались или укоренялись те или другие теории дела. В некоторых важных отношениях инстинкт наш был верен – мы начали педагогическую работу с самого начала без предвзятых идей. Так, как будто педагоги до нас не существовали. Мы широко верили в детей и больше всего думали о совместной жизни с ними. В нашей собственной жизни стало проявляться много детских черт. Мы искали путей, и искание наше было здоровое. Мы мало ждали, а больше осуществляли. Отсюда проистекал оживленный тон работы и быстрый рост нашего маленького общежития.
Я должен признать, что мне выпало на долю великое счастье участвовать в свежем педагогическом деле, сильно захватившем всех его участников, проторившем собственную тропу в педагогике. Оно началось в эпоху первого сдвига русской жизни, началось как будто случайно. Много таких случайностей было во все последующее время. Но теперь я вижу, что это были только кажущиеся случайности и что в действительности во всей работе, со всем ее разнообразием, мечтами, самообольщением, неудачами и успехами, была определенная линия, была некоторая закономерность, которая вела ее от одного этапа к другому, развивая и укрепляя то верное, что было нащупано вначале педагогическим инстинктом.
Мечтой моей юности было создание детского царства. Тяжкие психические раны, которые нанесены были моей жизни бесплодными годами учения в средней и высшей школе, вызывали протест, который претворился в искание выхода. И этим выходом стали дети, их звонкие голоса и кипящее движение[13].
