Конечно, противополагая покушение умыслу обнаруженному, но еще не начавшему осуществляться, мы, казалось бы, самым его наименова-
нием установляем логический признак отграничения: это — момент начала исполнения или совершения; но этот признак, представляющийся на первый взгляд весьма точным, при ближайшем анализе оказывается неустойчивым и в сущности заменяет одно неопределенное понятие другим, тоже неопределенным, так как его постановка вызывает естественный вопрос: какие именно свойства должно иметь данное действие, чтобы его можно было признать за начало осуществления? Представим себе, что имеющий намерение учинить кражу в запертом помещении взломал дверь этого помещения, или отравитель захвачен в тот момент, когда он подавал жертве чашку отравленного кофе, — будут ли эти действия началом осуществления и, следовательно, покушением, или же они должны быть отнесены к приготовлению?
Поэтому понятно, что доктрина, не довольствуясь установлением признака "начало исполнения", пыталась приискать, иные основания деления, и при этом в двояком направлении.
Одни выбрали простейший путь и, выходя из того положения, что понятие начала исполнения изменяется не только сообразно с природой отдельных преступлений, но даже с их индивидуальной обстановкой, пришли к тому выводу, что определение границ между приготовлением и покушением не может быть делаемо а ргюп ни законодательством, ни теорией, а должно быть вполне представлено практике, а доктрина должна ограничиться только указанием примеров. Но такое решение вопроса, представляя в действительности простой обход затруднений, едва ли можно считать удовлетворительным.
Другие стремятся установить внутреннее основание для разграничения понятий покушения и приготовления, причем попытки эти, в особенности в германской литературе, представляются крайне разнообразными, так что, не останавливаясь на отдельных теориях, я укажу только на обрисовку основных типов, в особенности тех, которые отразились на нашей доктрине и практике.
Формула для систематики этих попыток дается самим понятием покушения. Преступная воля при покушении начинает свое воплощение вовне, но не достигает предположенного действующим посягательства на правоохраненный интерес; следовательно, существенного признака покушения, отличающего его от приготовления, можно искать или в характеристике воли, стремящейся к посягательству — попытка теорий субъективных, или в характеристике преступной деятельности, не достигшей требуемой законом полноты, — попытка теорий объективных.
Теория субъективная выходит из того положения, что так как мы в покушении наказываем не причинение вреда, а решимость на его причинение, то и покушением можно признавать только такую деятельность, которая дает нам возможность с точностью установить наличность энергической, твердо решившейся на преступление воли.
Таким образом, говорит главный представитель этого направления Бауэр, покушение существует, как скоро кто-либо проявил (ап йен Та§ §е!е§1 па1) свое намерение совершить известное преступление, в таком внешнем деянии, которое само по себе уже пригодно для распознания в нем бытия преступного умысла; конечно, продолжает он, наиболее при-
годным средством для подобного различения являются деяния, в которых заключается начало исполнения; но это не составляет необходимого условия, так как умысел может быть распознаваем и из таких действий, которые могут быть характеризованы как начало исполнения.
Эти соображения с небольшими изменениями повторялись и позднейшими, довольно многочисленными представителями субъективного направления.
Теория субъективная нашла много сторонников и между нашими криминалистами1, хотя и с значительными отклонениями в сторону теории объективной; таково, например, построение проф. Чебышева-Дмитриева в его "учении о покушении". "Для начала совершения", говорит автор (с. 85), "не нужно требовать непременно, чтобы действие лица начало осуществлять состав самого Преступления, или же представляло собой отдельную часть состава. Покушение является во всех тех случаях, когда действие свидетельствует, что лицо приступило к непосредственному совершению самого преступления... А для такого свидетельства достаточно, чтобы действие заставляло предполагать о преступном намерении... чтобы оно служило подкреплением доказательств субъективной виновности деяния". Такое свойство действия составляет его подозрительность... "Подозрительность придает действию то внутреннее свойство, в силу которого оно может быть наказуемо как покушение... Вор, лезущий в окно, совершает покушение на кражу; но вор, одетый монахом и входящий в лазейскую, не может быть признан виновным в покушении, хотя оба они находятся в одинаковом положении; еще менее может быть признан виновным в покушении муж, вынимающий бриллианты жены с целью кражи". При этом автор не дает никаких объяснений этим выводам, но затем установляет общую характеристику подозрительности: "для признания действия подозрительным нужно, чтобы оно или прямо свидетельствовало, или, по крайней мере, давало сильное предположение о том, что действие в данном случае было предпринимаемо для совершения преступления". В результате Чебышев-Дмитриев приходит (с. 88) к такому выводу: для признания какого-либо действия покушением необходимы три условия: 1) чтобы действие было предпринято с целью совершить задуманное преступление; 2) чтобы оно было подозрительно; 3) чтобы оно или начинало воспроизведение состава преступления, или непосредственно предшествовало действиям, воспроизводящим этот состав, служа средством его совершения.
Это воззрение, даже и в его новейшей обработке, допускает существенные возражения как практические, так и теоретические.
Существенным моментом покушения является, конечно, злая воля; нельзя наказать человека за покушение, если мы не можем, на основании учиненного, определить юридическое свойство этой воли; но это положение одинаково относится не только к покушению или к приготовлению, но даже и к обнаружению умысла: нельзя наказать за приготовление к убийству, пока мы не убедимся, что действие, совершенное виновным,
1 Так, к безусловно субъективному воззрению примыкают: Баршев С. К учению о покушении в "Русском Вестнике" за 1861 г.; Орлов. О покушении, с. 23 и след., 102 и след.
свидетельствует о наличности умысла на убийство; а то, что является общим признаком всех ступеней проявления преступной воли, не может служить основанием отграничения одной ступени развития от другой.
Если же мы будем придавать особенное значение тому обстоятельству, что при покушении действие виновного само по себе безотносительно к обстоятельствам, его сопровождающим, должно служить средством распознать преступную волю, должно быть подозрительно, то мы дадим делению основание, совершенно неустойчивое.
С одной стороны, нет и не может быть фактов, которые, а рпоп, могли бы считаться безусловно пригодными для распознавания юридического свойства осуществляющейся воли, а потому законодатель не имеет никакой возможности указать на какие-либо действия, которые всегда могли бы считаться покушением или,, наоборот, которые никогда бы не были пригодны для такого распознавания.
Если же мы перенесем центр тяжести на судью и будем говорить, что покушением должно считаться только то действие, из которого в данном случае можно распознать характер умысла, то мы введем в определение покушения случайный элемент — индивидуальную способность распознающего к анализу обсуждаемого события. Там, где опытный сыщик или даже просто человек, привыкший внимательно относиться к окружающим явлениям, увидит несомненные признаки определенной злой воли, там человек неопытный, начинающий следователь, может не усмотреть даже следов преступного намерения. Спрашивается, какую же способность распознавания взять за мерило? Или же нужно признать за каждым судьей право определять границу приготовления и покушения сообразно с его способностями и опытностью?
Иначе ставится этот вопрос школой объективной. Начало исполнения, говорит Цахарие, признаваемый главным представителем этого направления, существует тогда, когда совершено действие, которое может рассматриваться, как действительная составная часть запрещенного законом поступка, когда положено начало самому нарушению закона; до этого же момента действие виновного может рассматриваться лишь как приготовление. Подобно тому, прибавляет Цахарие далее, как границы оконченного преступного деяния и покушения могут быть проведены только сообразно с понятием законного состава отдельных преступных деяний, так это же условие должно определять границы покушения и приготовления.
Это положение и послужило отправной точкой объективного воззрения, поставившего затем дальнейшей своей задачей рассмотрение вопроса о том, воспроизведение каких именно элементов состава преступного деяния может служить характеристикой покушения1.
С несколько иным оттенком является объективная теория у тех писателей, которые придают главное значение абстрактной или предполагаемой причинной.связи между действием и замышленным преступным посягательством. За такую постановку высказался еще в общих чертах
' К защитникам объективного воззрения относятся из русских: Спасович, Будзинский, Неклюдов, Кистяковский, Ратовский.
Гейб, относя к покушению как те действия, которые заключают начало исполнения, так и те, которые сами по себе представляются объективно опасными. Бэр говорит, что покушение начинается, как скоро есть деятельность, направленная на осуществление задуманного преступного деяния, которая притом представляется действующему в непрерывной связи с оконченным преступным деянием, как средство с целью, причина с последствием. Подобное же воззрение защищает, хотя и не достаточно определительно, Кон. Покушение, говорит он, означает попытку достигнуть того или другого результата; поэтому оно мыслимо лишь тогда, когда учиненное может быть относимо к предположенному преступному деянию, как основание к последствию, причем Кон, хотя и не вполне ясно, пытается отличить основание от причины: причина создает данное изменение, основание делает возможным его наступление. Покушение есть учинение деяния, пригодного воспроизвести последствие, необходимое для состава преступления и направленное к конкретному произведению результата, но не достигшее своей цели.
В нашем праве объективное воззрение на покушение было установлено в Своде законов. Статья 9 (по изд. 1842 г.) говорила: покушением к преступлению почитается намерение учинить оное, когда намерение сие обнаружено таким действием, коего необходимым последствием было бы совершение преступления; так что условием покушения ставилось бытие если не конкретной, то абстрактной причинной связи.
Иную формулу покушения дало Уложение 1845 г., по которому (ст. 9) покушением признается всякое действие, коим начинается или продолжается приведение злого намерения в исполнение; причем эта формула всего скорее могла быть понимаема в смысле объективной теории, как разъяснила это постановление и наша кассационная практика, говоря, что для признания деяния покушением необходимо, чтобы действие,' совершенное виновным, входило в состав законных признаков данного преступления.
В этом же объективном смысле определено покушение и в действующем уголовном уложении, которое признает таковым "действие, коим начинается приведение в исполнение задуманного преступного деяния, не довершенного по обстоятельству, от воли виновного не зависевшему", т.е., как прибавляет объяснительная записка, действие, входящее в законный состав преступного деяния, все равно, будет ли оно относиться к главному акту, или же, при сложных и квалифицированных преступных деяниях, будет обусловливать или делать возможным совершение главного акта.
Положение объективной теории, что покушение есть действие, коим воспроизводится, хотя и не вполне, законный состав преступления, представляется и мне наиболее правильным, и ввиду его практической важности требует более подробного рассмотрения.
Состав большинства преступных деяний заключает в себе два рода признаков: с одной стороны, действие или бездействие виновного, включая сюда и деятельность вызванных им или содействующих ему сил, с другой — разнообразные обстоятельства, при которых и в соотношении с которыми учиняется преступное деяние; поэтому, говоря, что покушение
есть начатое, но неоконченное воспроизведение состава преступного деяния, мы имеем в виду только первую группу признаков.
Таким образом, для понятия покушения необходимо начало или продолжение той деятельности, которая составляет осуществление преступного намерения, или же, при некоторых, преимущественно квалифицированных видах преступных деяний, и такая деятельность, которая обусловливает или делает возможной главную деятельность, предполагая, конечно, что такая подготовительная деятельность внесена как таковая в законный состав преступного деяния.
Конечно, деятельность, входящая в область покушения, должна быть внешне выраженным событием; но это условие, вытекая из общего понятия о покушении, как осуществлении воли, в новых кодексах особо не указывается, а подразумевается.
Далее, покушение предполагает деятельность, обусловливающую бытие законного состава, но вовсе не требует деятельности, коей необходимым последствием было бы осуществление задуманного, которая находилась бы в прямой и непосредственной связи с желаемым нарушением закона, так как, с одной стороны, в большинстве преступных деяний такое достижение задуманного возможно только благодаря различным привходящим силам, содействующим виновному, а с другой — в сложных преступных деяниях самая деятельность может состоять из нескольких актов, не составляющих одной непрерывно развивающейся деятельности, как, например, взлом сундука и тайное взятие вещи при краже.
Деятельность, входящая в область покушения, объемлет не только те действия, которые составляют первый приступ к преступной деятельности, но и те, в коих она получает дальнейшее развитие, вплоть до окончания деяния, т.е. объемлет и то, чем продолжается приведение злого намерения в исполнение.
Деятельность эта сама по себе может быть юридически безразлична или же она, и безотносительно к тому намерению, которое осуществляет виновный, воспрещена законом, как, например, побои, употребленные как средство покушения на убийство. В последнем случае учиненное виновным составляет идеальную совокупность двух нарушений закона и его ответственность определяется по важнейшему из нарушений.
Но, вф всяком случае, для признания известной деятельности покушением необходимо доказать наличность субъективного момента, т.е. необходимо доказать, что эта деятельность была осуществлением злой воли, так как только благодаря этому условию она и получает уголовно наказуемый характер. В этом отношении объективное воззрение отнюдь не игнорирует значения преступной воли в покушении, а только для характеристики этой стадии развития воли ищет во вне признаков объективного свойства, которые могли бы дать устойчивость судебной практике.
Деятельность, входящая в состав преступного деяния и дающая содержание покушению, не представляет чего-либо неизменного по отношению ко всем видам таковых деяний; напротив того, оставаясь той же по существу, как, например, физическое насилие, угрозы, ложь, она может являться с различным юридическим значением, смотря по составу
преступных деяний, для коих она служила средством, так что одно и то же действие — насилие, взлом, лишение свободы и т.д., может быть то приготовительным действием, то покушением: так, например, взлом помещения будет покушением при краже и приготовлением при убийстве.
Установление этой грани, отделяющей покушение от приготовления, может быть делаемо или на основании законного состава преступного деяния, когда свойства и условия деятельности виновного прямо очерчены законом, или же на основании особенностей данной обстановки преступного деяния, на основании способа действия, выбранного виновным, даже иногда на основании характера средств, им употребленных.
Так, например, отравление, как вид убийства, предполагает лишение жизни путем введения в организм разрушающих его веществ. Это введение может быть выполнено двояко: или насильственно, когда жертва сознает действие, над ней совершаемое, или незаведомо для жертвы, когда она, не подозревая опасности совершающегося, сама содействует введению в свой организм яда. Если мы возьмем первый вид отравления, когда преступное намерение осуществляется насильственным нападением на жертву, то для того, чтобы приступить к началу исполнения, преступник должен поставить себя в такое положение, при котором нападение сделалось бы возможным. Поэтому, если виновный приобрел яд, приготовил его, намазал ядом оружие, отправился на то место, где должен был встретить жертву и, наконец, прибыл туда, — он совершил тем только приготовительные к отравлению действия; но как скоро он бросился на жертву, наносит удар отравленным оружием, пытается ввести яд иным каким-либо образом — нападение началось и его действия подходят под понятие покушения. Если же виновный выбрал другой способ отравления, при котором для осуществления умысла предполагается введение жертвы в заблуждение и совершение над нею, под влиянием заблуждения, ряда действий, последствием коих будет отравление, то в область приготовления отойдут все те действия, при помощи коих виновный сделал заблуждение возможным. Виновный приобрел и приготовил яд, влил его в чашку с кофе, отнес чашку жертве — все эти действия несомненно входят в область приготовления; но самый акт передачи отравы под видом лекарства, питья составляет то действие лица, коим начинается приведение злого умысла в исполнение: жертва берет чашку с отравленным напитком, подносит ко рту, пьет, — все это составляет уже покушение. Такое же толкование должно быть допущено и в том случае, когда виновный не передал непосредственно чашку с отравой в руки жертвы, а поставил ее перед ней на стол, подмешал яд в водку, вылил в графин и поставил в тот шкаф, из которого, как он предполагал, возьмет и выпьет ее намеченная им жертва: момент поставления чашки на стол, графина на шкаф и будет отделять приготовление от покушения; все дальнейшее, т.е. наличие водки, поднесение ко рту и т.д., отойдет уже в область действий, составляющих покушение на отравление. Основания для разграничения этих понятий останутся те же, если посредствующим звеном будут действия третьего лица, не понимающего существа совершаемого им: таким образом, если отравленное питье было налито из графина не самой жертвой, а третьим лицом, не подозревавшим отравы,
то налитие последним питья или отнесение налитого составляют действия, подходящие под понятие покушения.
Подобным же образом могут быть разграничены эти понятия и при других преступных деяниях. Так, при похищении со влезанием, где элементами законного состава являются похищенные вещи и влезание, положим, в окно, покушение начнется с момента влезания, а принесение лестницы, приставление ее к окну, как действия, делающие влезание возможным, отойдут к приготовлению. При поджоге, собирание материалов, добывание огня будут приготовлением; но с того момента, когда зажженные материалы будут подложены под зажигаемый предмет, начинается область покушения.
166. Установив таким образом признаки понятия покушения, я перехожу к другому, также весьма любопытному вопросу: при всех ли преступных деяниях покушение юридически возможно, имея, конечно, в виду не конкретные случаи, а теоретическую обрисовку отдельных преступных типов.
По причинам субъективным покушение юридически немыслимо при неосторожных деяниях: едва ли можно себе и представить возбуждение на практике дела о покушении на лишение жизни или на истребление имущества, учиненного по неосторожности.
В нашем праве такая невозможность вытекает из самого определения покушения, как начала или продолжения приведения задуманного в исполнение1.
Далее, в области умышленной виновности мы встречаемся с вопросом о том, возможно ли покушение только при умысле прямом или же оно применимо и к умыслу непрямому, к преступному безразличию?
Припомним характеристические особенности этого вида умысла: кто-либо, желая достичь известной цели, направляясь по известному пути, предвидит, что при этой своей деятельности он может учинить вред правоохраненному интересу и не только безразлично относится к этому, но и допускает его наступление. Не отягчает ли ответственность или даже не обусловливает ли иногда самую преступность уже одно предвидение такой возможности или же для этого необходима реализация того, что представлялось как возможное?
Положим, например, женщина принимает меры для восстановления менструаций, зная, что их приостановка может быть последствием беременности, а употребляемое средство пригодно для произведения выкида; предположения о беременности оправдались, но выкида не последовало: можно ли признать в ее деятельности наличность покушения? Или, некто, уходя из квартиры, оставил непогашенную свечу, сознавая, что при той обстановке, в какой стояла свеча, она может причинить пожар, но безразлично относясь к этому возможному последствию ввиду того, что его имущество хорошо застраховано; свеча, однако, догорела благополучно: можно ли его обвинять, в покушении на поджог? Я полагаю, что
1 При этом разбираемое положение должно быть понимаемо в том смысле, что не может быть не только покушения на неосторожные деяния, но и неосторожного покушения на какие бы то ни было преступные деяния.
ответ должен быть отрицательный: покушение есть начало осуществления приступного намерения, а в данном случае деятельность лица была направлена к достижению дозволенного, а не преступного результата; с другой стороны,, самое предположение виновного о наступлении преступного результата является шатким, гадательным: обвиняемый предполагал, что может возникнуть причинная связь между его действием и правонарушительным результатом; но самый факт показал, что его предположения были неверны: каким же образом мы будем наказывать его за одно предположение? Но постановка вопроса не изменится, если такое безразличие проявится при учинении деяния преступного: виновный может быть наказан за то, что он учинил, а не за покушение на то, что предполагал возможным, но что, однако, не произошло; так, если кто-нибудь насилует беременную женщину, зная об ее положении и безразлично относясь к возможному выкиду, но выкид не произошел, то он может быть наказан за изнасилование, а не за покушение на изнасилование, сопровождавшееся выкидом.
Действующее уложение устраняет всякие сомнения по этому предмету, так как из самого определения покушения видно, что оно юридически возможно только при осуществлении умысла прямого.
Но и умысел прямой, как мы видели, допускает оттенки, смотря по степени определенности поставленной цели, по ее однородности или разнородности; влияют ли эти оттенки, как, например, различие умысла неопределенного, альтернативного, на условия наказуемости покушения?
Остановимся прежде всего на умысле неопределенном, когда виновный желал причинить вред известному правоохраненному интересу, но не отдавал себе вполне ясного отчета об объеме и характере этого вреда: виновный бросился на другого с намерением нанести удар, не соображая, произойдет ли от этого увечье или раны, тяжкое или легкое телесное повреждение. Если он уже нанес удар, то его виновность определится по наступившему последствию, а если он остановился ранее, то, конечно, он отвечает за покушение, но на какое телесное повреждение? Я полагаю, что следует признать покушение на более легкое из задуманных им, так как этого требует правило толкования сомнений в пользу подсудимого, а равно и то соображение, что при такой характеристике умысла нормальным последствием должно быть простейшее, легкое, а более тяжкие результаты могут отягчать ответственность только в случае их действительного наступления. Иное дело, если можно доказать, какой род повреждения хотел именно причинить в данном случае виновный; тогда и покушение определится соответственно с этим желаемым им результатом.
При умысле альтернативном, когда виновный прямо желал или одного, или другого из возможных последствий, действительное наступление одного из них также устраняет значение для уголовной ответственности другого; но как определить ответственность, если ни одно из последствий еще не наступило? По моему мнению, при решении этого вопроса нужно различать два оттенка, когда желаемые преступные последствия относятся к одной и той же группе охраняемых благ, или когда они разнородны. В первом случае, казалось бы, можно принять то же решение, как
и при умысле неопределенном, а во втором необходимо, по обстоятельствам данного дела, решить, состав какого из задуманных преступных деяний начал выполнять виновный; если же, наконец, в его деянии будут признаки состава обоих деяний, то, применяясь к понятию о сложных преступных деяниях, или о так называемой идеальной совокупности, определить ответственность как за покушение на важнейшее из задуманных.
Некоторые криминалисты, как, например, Миттермайер, возбуждали еще вопрос о том, возможно ли покушение при умысле эффектированном, но ответ на это, очевидно, должен быть утвердительный. Если кто-либо в порыве страсти или сильного душевного движения бросился на другого с намерением лишить его жизни, то мы не имеем никакого основания не признавать здесь покушения на убийство.
По началам объективным, покушение представляется юридически невозможным при преступном бездействии, буде при том такое бездействие воспрещается само но себе, безотносительно к последствиям, им вызываемым. В этих случаях самая преступность бездействия зависит от наступления известного условия, всего чаще известного момента времени; а потому вся деятельность лица, предшествующая этому моменту, представляется безразличной, с наступлением же этого момента воспроизводится полный состав преступления, так что при такой конструкции мы не можем себе представить действия, коим бы начиналось или продолжалось приведение преступного намерения в исполнение. Так, если в данном городе требуется, чтобы в 8 часов вечера зажигались фонари, то до этого момента мы можем говорить о существовании у какого-либо лица намерения не выполнять это требование; попытка же действительного неисполнения могла бы начаться только по наступлении 8 часов; но тогда такое неисполнение будет оконченным преступным бездействием. Напротив, того, в тех случаях, когда для наказуемости бездействия или в особенности невмешательства требуется наступление известного результата, покушение представляется возможным, так как тогда покушением может быть признаваемо самое бездействие как проявление воли стремящейся к данному посягательству. Таким образом, если, например, мать, задумав умертвить ребенка голодом, довела его уже до полного истощения сил, так что смерть не наступила только благодаря случайному вмешательству посторонних лиц, то я полагаю, что мать может быть наказана за покушение на убийство.
Далее, в области умышленного содеяния сомнение относительно возможности покушения возбуждают те случаи, когда содеяние наказуемо само по себе, а не в силу вызываемых им результатов, и притом по своей конструкции таково, что воля достигает своего осуществления одним актом, так что мы не можем выделить такого момента, который бы подходил под понятие покушения. Таково, например, словесное оскорбление, так как пока оскорбительное слово или выражение не произнесены, до тех пор умысел виновного еще не осуществляется; как скоро же слово сказано, обида является оконченной; если же мы иногда признаем обидой произнесение начала фразы или слова, как скоро оно сопровождалось возвышением голоса, жестами, то при таких условиях мы наказываем символическое оскорбление, а не покушение на словесную обиду; те же,
конечно, соображения применяются к словесному богохулению, кощунству, оскорблению величества и т.д.
Третью группу составляют те преступные деяния, покушение на которые становится юридически невозможным, благодаря обрисовке, данной им законодателем, имея, однако, при этом в виду обрисовку, зависящую не от неудачной редакции той или другой статьи, а сознательно данную им законодателем, так как в первом случае неправильность редакции может быть исправлена путем логического или исторического толкования.
Полный перечень всех случаев этого рода, конечно, может быть сделан только в особенной части, а здесь можно привести только несколько важнейших примеров.
Таковы, по-первых, все те преступные деяния, коих самостоятельное бытие обусловливается в самом законе наступлением известного события, так что с отпадением его направленная к преступной цели деятельность или вовсе теряет в силу закона преступный характер, или переходит в иную группу. Так, если закон, угрожая наказанием за причинение повреждения жедезнодорожного пути, различает причинение повреждения, грозившего опасностью крушения поезда, и причинение повреждения, от коего действительно произошло крушение поезда, то второй вид повреждения, по его законной конструкции, не допускает покушения.
Во-вторых, те деяния, в коих законодатель облагает наказанием только причинение вреда правоохранному интересу, но и деятельность, направленную на причинение такового вреда, делая именно эту деятельность характеристическим типом данного преступного деяния. Такая конструкция всего чаще встречается при некоторых преступлениях государственных: так, для бунта или мятежа закон не требует действительного ниспровержения существующего образа правления, а требует деятельности, направленной к таковому перевороту.
