Глава IX. О трансформации взглядов на отношения между мужчиной и женщиной

Чувство стыда, связанное с сексуальными отношения, изменилось и усилилось в процессе цивилизации¹. Это особенно хорошо заметно по затруднениям, возникающим у взрослых на поздних ступенях цивилизации, когда им требуется говорить об этих отношениях с собственными детьми. Такого рода затруднения кажутся сегодня почти что естественными. Чуть ли не биологическими причинами объясняется то, что ребенок ничего не ведает об отношениях между полами. Именно потому-то столь деликатной и трудной оказывается задача рассказать об этом подрастающим девочкам и мальчикам и разъяснить им, что с ними самими происходит. В том, насколько мало эта ситуация является само собой разумеющейся, в какой мере она обязана своим возникновением процессу цивилизации, мы убеждаемся, наблюдая за соответствующим поведением людей на других его фазах. Судьба знаменитого труда Эразма Роттердамского «Colloquia» дает нам хороший пример.

Однажды Эразм обнаружил, что одна из его ранних работ печатается в испорченном виде, с чужими прибавлениями дурного стиля и без его разрешения. Он ее переработал и издал сам в 1522 г. под новым названием. Он назвал ее так: «Familiarum Colloquiorum Formulae non tantum ad linguam puerilem expoliandam, verum etiam ad vitam instituendam ^l)».

Эразм работал над этим сочинением, улучшая и расширяя его, вплоть до самой своей смерти. Как он того хотел, в результате получилась книга, которая могла служить мальчикам не только для изучения хорошего латинского стиля или улучшения их знаний этого языка, но, как говорится в заглавии, для введения их в жизнь. «Colloquia» стала одним из самых знаменитых и широко распространенных трудов своего времени. Подобно «De civilitate morum puerilium», труд этот множество раз переиздавался и переводился, превратившись в школьный учебник, стандартное пособие по воспитанию мальчиков.

Мало что столь явно передает изменения, происшедшие в западном обществе в ходе процесса цивилизации, как та критика, которой подверглось это сочинение в XIX в. со стороны тех специалистов, кто вообще тогда имел с нею дело. Один из крупнейших немецких педагогов, фон Раумер, пишет в своей «Истории педагогики» (1857, т. 1, с.110) следующее: «Как вообще могли предлагать такую книгу во множестве школ! Какое дело мальчикам до всех этих сатир? Реформирование — дело лишь зрелых мужей. Что они понимали во всех этих беседах о предметах, в которых они ничего не разумели, где содержатся насмешки над учителями, где передаются сплетни двух баб о собственных мужьях, либо приводится разговор жениха с девицей, к коей он сватается, не говоря уж о colloquium «Adolescentis et Scorti». Этот последний заставляет вспомнить двустишие Шиллера:

„Wollt ihr zugleich den Kindern der Welt und den Frommen gefallen, Malet die Wollust, nur malet den Teufel dazu «.

(«Если желаешь понравиться и детям мира сего, и набожным людям, нарисуй похоть, но подрисуй и дьявола»).

Эразм занят изображением самой низменной похоти, а затем добавляет нечто назидательное. Такую книгу сей доктор теологии предлагает восьмилетним мальчикам, дабы облагородить их таким чтением».

В действительности это сочинение было посвящено юному сыну издателя Эразма, и у отца мальчика не вызвало ни малейшего смущения содержание книги, которую он печатал.

В свое время данная книга тоже подвергалась суровой критике. Но это лишь в минимальной мере относилось к ее моральным качествам. Ей доставалось за то, что написал ее «интеллигент», не являвшийся ни ортодоксальным протестантом, ни правоверным католиком. Сочинением «Colloquia» была недовольна прежде всего католическая церковь, поскольку в нем содержались нападки на монашеские ордена и церковные институты. Именно из-за этого данный труд вскоре был внесен в папский «Индекс запрещенных книг».

Тем не менее книга пользовалась необычайным успехом и была принята именно в качестве школьного учебника. Как отмечает Хейзинга в своей работе «Эразм» (Лондон, 1924, с. 199), она «положила начало длившемуся почти два века непрерывному потоку изданий и переводов». Иными словами, в то время немалое число людей считало сочинение Эразма достойным роли учебника. Как понять в таком случае различия между их взглядами и позицией критиков в XIX в.?

Действительно, Эразм обсуждает в этой книге многие вещи, по мере развития прогресса цивилизации все более уходившие из круга детского восприятия. В XIX в. о них уже ни в коем случае не стали бы говорить детям, хотя сам Эразм хотел именно этого. Он подчеркивал это, посвятив книгу своему шести- или восьмилетнему крестному сыну. Как верно замечали критики XIX в., в «Colloquia» он выводит молодого человека, ухаживающего за девицей. Он изображает женщину, жалующуюся на дурное поведение своего мужа. Более того, он передает разговор юноши со шлюхой.

Тем не менее эти беседы, как и «De civilitate morum», в точности передают чувствительность Эразма ко всем вопросам, затрагивающим регулирование влечений, даже если эта чувствительность не вполне соответствует нашему стандарту. Скорее, мы обнаруживаем здесь стандарт мирян Средневековья или общества времен самого Эразма, в котором уже началось мощное движение в сторону ужесточения контроля над влечениями. В XIX в. обоснованием такого контроля будет служить прежде всего мораль.

Конечно, молодой человек, сватающийся к девушке в беседе «Proci et puellae», достаточно откровенно объясняет, чего он от нее хочет. Он говорит о своей любви. Он заявляет сопротивляющейся девице, что она вынула его душу из тела. Он рассказывает ей, что вполне позволительно и хорошо делать детей; рисует картину, как он станет королем, а она — королевой, и они станут совместно править над своими детьми и слугами. Этот образ хорошо показывает, что малая психическая дистанция между взрослыми и детьми очень часто сочеталась с огромной социальной дистанцией. Наконец, девушка уступает. Она согласна стать его женой. Но она заявляет, что до той поры будет хранить свою девственность. Она отказывает ему даже в поцелуе. А так как он не перестает о нем просить, она со смехом отвечает: коли, по его словам, у него уже душа наполовину покинула тело, он чуть ли не полумертв, то она боится, что поцелуем она ее совсем из тела вынет и тем самым ero прикончит.

Как уже было сказано, уже в то время Эразма упрекали за «безнравственность» его сочинения с церковной точки зрения. Но из этого не следует делать ложных выводов о реально существовавшем тогда стандарте мирского общества. Полемический трактат, выдвинутый со стороны католиков и направленный против «Colloquia», в описании отношений между полами был ничуть не более сдержанным, чем труд Эразма. Его автор также был гуманистом. Новизну сочинений гуманистов, в особенности трудов Эразма, составляло именно то, что они писались не с позиций стандарта сообщества клириков, но с точки зрения стандарта общества мирян.

Гуманисты представляли движение, пытавшееся переломить традицию, по которой латинский язык использовался исключительно в церковной жизни и в церковных кругах. Они пытались сделать его языком светского общества, по крайней мере, языком высшего слоя мирян. Это отчасти указывает на те изменения организации западного общества, коих мы уже касались ранее. У мирян увеличилась потребность в светских ученых трудах. Гуманисты способствовали осуществлению этих перемен, они были своего рода функционерами, удовлетворяющими данную потребность высшего слоя мирян. В своих ученых трудах они обращаются к вопросам мирской общественной жизни, и опыт этой жизни непосредственно отражается в их сочинениях. В этом мы также можем разглядеть одну из линий общего развития «цивилизации», причем здесь мы должны искать ключ к пониманию того значения, какое имело «возрождение» античности.

Эразм однажды — кстати, защищая «Colloquia», — выразил это очень четко. «Socrates Philosophiam e coelo deduxit in terras: ego Philosophiam etiam in lusus, confabulationes et compotationes deduxi», — пишет Эразм в примечаниях «De utilitate Colloquiorum» (издание 1655 г., с. 668), опубликованных позже как приложение к «Colloquia» («Подобно тому, как Сократ спустил философию с небес на землю, так и я ввел философию в игры и пиры».).

Именно поэтому данное сочинение может служить свидетельством мирского стандарта поведения, хотя некоторые частные идеи, связанные со сдерживанием влечений и контролем над поведением, уже выходят за пределы этого стандарта и указывают на будущее.

«Utinam omnes proci tales essent qualem heic fingo, nec aliis colloquiis coirent matrimonia!²⁾».

«Я хотел бы, — говорит Эразм в «De utilitate Colloquiorum» о диалоге «Proci et puella», — чтобы все женихи были подобны изображенному мною, чтобы такие, а не иные беседы велись ими относительно супружества».

То, в чем наблюдатель XIX в. усмотрел «низменное изображение похоти», то, что в согласии с тогдашним стандартом стыдливости целиком и полностью должно было находиться под «покровом молчания», особенно в разговорах с детьми, Эразму и его современникам (что показывает широкое хождение этого сочинения) казалось образцом подобного разговора, наилучшим способом представления модели поведения подрастающему поколению. Более того, если учесть, что окружало этих подростков в действительности, такой разговор мог выглядеть даже как своего рода недостижимый идеал².

То же самое можно сказать и о других диалогах, упоминаемых фон Раумером в его полемическом сочинении. Женщине, которая жалуется на своего мужа, указывается, что она сама должна изменить свое поведение, а тем самым она изменит и поведение мужа. Беседа юноши со шлюхой завершается тем, что та оставляет свое позорное занятие.

Нужно для начала более внимательно посмотреть, какой образец поведения хотел представить мальчику Эразм. Девица Лукреция долгое время не виделась с юным Софронием. Она приглашает ero совершить именно то, ради чего он явился в этот дом. Но он спрашивает, уверена ли она, что их не увидят, нет ли у них темной комнаты. Когда же она приводит его в темную комнату, у него снова возникают сомнения, не увидит ли их кто-нибудь:

«Sophronius: Nondum hic locus mihi videtur satis secretus.

Lucretia: Unde iste novus pudor? Est mihi museion³, ubi repono mundum meum, locus adeo obscurus, ut vix ego te visura sim, aut tu me.

Sophronius: Circumspice rimas omnes.

Lucretia: Rima nulla est.

Sophronius: Nullus est in propinquo, qui nos exaudiat?

Lucretia: Ne musca quidem, mea lux. Quid cunctaris?

Sophronius: Fallemus heic oculos Dei?

Lucretia: Nequaquam: ille perspicit omnia.

Sophronius: Et angelorum? ³⁾».

«Никто нас не увидит и не услышит, даже мышь, — говорит она, — чего ты робеешь?» Однако юноша отвечает: «А Бог, а ангелы?» А затем он со всем искусством диалектики начинает наставлять ее на путь истинный. Много ли у нее врагов и не доставило ли бы ей радость разозлить ее врагов? И разве она не сделает этого, если оставит свою жизнь в этом доме и сделается уважаемой женщиной? Наконец, ему удается ее убедить. Он тайком снимет для нее комнату у достойной женщины и найдет предлог, чтобы она тайно покинула этот дом. Поначалу он о ней позаботится.

Столь «аморальное» с точки зрения позднейшего наблюдателя описание ситуации, совсем не годное для того, чтобы входить в «детские книги», могло быть в высшей степени моральным и даже образцовым в рамках иного социального стандарта и иного способа моделирования аффектов.

Ту же линию развития, ту же разницу стандартов мы можем показать на сколь угодно большом количестве примеров. Наблюдатель XIX в. — а отчасти и ХХ в. — испытывает своего рода беспомощность, имея дело с подобными моделями и предписаниями, свойственными «кондиционированию» прошлых времен. И правда, если считать постоянно присущими человеческой природе, а не сформировавшимися в ходе исторического процесса — причем процесса, идущего в определенном направлении, — собственный порог чувствительности и моделирование аффектов, то, исходя из этого стандарта, будет совершенно непонятным, как можно было включать такого рода беседы в школьные учебники и вообще сознательно предлагать их детям для чтения. Но речь идет именно о том, что и наш стандарт, и поведение детей нужно понимать в историческом становлении.

И более правоверные, чем Эразм, люди поступали аналогичным образом. Чтобы было чем заменить подозреваемые в ереси «Colloquia», один строго ортодоксальный католический автор написал другую книгу диалогов. Она носила название «Johannis Morisoti medici Colloquiorum libri quatuor, ad Constantinum filium» (Базель, 1549). Она также предназначались для воспитания детей, а ее создатель, Иоанн Морисотус, замечал, что при чтении «Colloquia» Эразма читатель часто не знает, «слышит ли он христианина или язычника». Но и этот труд, рожденный в недрах бесспорно католического лагеря, демонстрирует нечто весьма схожее с текстами критикуемого в нем Эразма⁴. Достаточно посмотреть, как он оценивался в 1911 г.⁵: «У Морисотуса девочки, девицы и женщины играют еще большую роль, чем у Эразма. Во многих диалогах только им и дается слово, и если они не являются совсем невинными в первой и второй книгах, то в двух последних книгах⁶... часто говорятся такие двусмысленности, что мы можем только спросить, покачав головой: писал ли это суровый Морисотус для собственного сына? Мог ли он твердо полагаться на то, что тот будет читать и изучать последние книги только достигнув подходящего возраста, на который они рассчитаны? Правда, не следует забывать, что XVI в. не был слишком щепетильным, а школяры того времени в своих тетрадках писали такое, что смутило бы наших нынешних учителей.

Что к этому добавить? Как вообще Морисотус представлял себе применение подобных диалогов на практике? Мальчики, юноши, мужчины и старики никогда не посчитали бы для себя образцом латинской речи диалоги, в которых слово предоставляется исключительно женщинам. Тем самым он ничуть не меньше порицаемого им Эразма упускал из виду дидактические цели книги». На самом деле дать ответ на поставленный здесь вопрос не так уж сложно.

Эразм никогда не «упускал из виду дидактические цели». Это недвусмысленно показывает его комментарий «De militate Colloquiorum», в котором он «expressis verbis» говорит о дидактических целях диалогов. Иными словами, он прекрасно понимал, какой образец предлагался им молодым людям. Разговор юноши с проституткой он комментирует следующим образом: «Quid autem dici potiut efficacius, vel ad inserendam adolescentum animis pudicitiae curam, vel ad revocandas ab instituto non minus aerumnoso quam turpi puellas ad quaestum expositas?» («Что я мог сказать бы действеннее, чтобы склонить ум юноши к стыдливости, а девицу увести из опасного и позорного дома?»). Нет, он никогда не упускал из виду педагогические цели, вот только стандарт постыдного был у него другим. Он хочет дать молодому человеку как бы зеркало мира; он желает обучить его тому, чего следует избегать, и показать, что ведет к жизненному спокойствию: «In senili colloquio quam multa velut in speculo exhibentur, quae, vel fugienda sunt in vita, vel vitam reddunt tranquillam!⁴⁾».

Несомненно, те же самые цели ставил перед собой Морисотус, равно как и авторы других книг того времени, предназначенных для воспитания. Все они, говоря словами Эразма, желают «вводить юношу в жизнь»⁷. Под этой жизнью прямо подразумевалась жизнь взрослых. Позже стала развиваться тенденция рассказывать и показывать детям, как должны и как не должны вести себя дети. Здесь же, чтобы ввести их в жизнь, им показывают, как должны и как не должны вести себя взрослые. Для Эразма и его современников такой разговор с детьми казался чем-то само собой разумеющимся. Мальчики рано начинали жить в том же социальном пространстве, что и взрослые; они прислуживали, они выступали как социально зависимые лица. Взрослые не проявляли ни в самой сексуальной жизни, ни в разговорах о ней той сдержанности, которая стала обычной позже. В соответствии с иным контролем над аффектами и иным строением межчеловеческих отношений, конституирующих индивидов, у самих взрослых отсутствовало представление о необходимости сохранять в тайне, делать интимными, да и просто скрывать свои сексуальные влечения от других людей. Они не скрывали их и от детей. Все это уменьшало дистанцию между поведением и аффектами и у взрослых, и у детей. Мы всякий раз видим, сколь важным для понимания психической конституции — как давних времен, так и нашей собственной — является тщательное наблюдение за ростом этой дистанции, за процессом постепенного формирования особой внутренней зоны, занимающим двенадцать, пятнадцать, а сегодня чуть ли не двадцать первых лет жизни человека. Биологическое развитие в те времена вряд ли многим отличалось от современного; вся сегодняшняя проблематика «взросления» с такими особыми темами, как «инфантильные остатки» в психике взрослых, становится понятной только в связи с данным процессом социальных изменений. Нынешние различия в одежде у детей и взрослых представляют собой наиболее зримое проявление такого развития — во времена Эразма и еще долгое время после него они были минимальными.

Современному наблюдателю покажется удивительным, что Эразм в своих диалогах вообще говорит с детьми о проститутках и домах терпимости. Человеку нашей фазы развития цивилизации кажется аморальным уже то, что подобные учреждения обсуждаются в учебниках. Конечно, они существуют в виде анклавов в обществе XIX и ХХ вв. Но они находятся под «завесой молчания», они исключены из коммуникации; вся сфера сексуальности с малых лет соотносится с чувствами стыда и страха. Даже простое упоминание таких тем или подобных учреждений в общественной жизни непозволительно, а уж говорить об этом с детьми просто преступно — это грязнит детскую душу и по меньшей мере является воспитательной ошибкой худшего рода.

Во времена Эразма столь же очевидным было то, что дети знают о подобных учреждениях. Никто не скрывал от них существования публичных домов — их просто предупреждали, что, собственно, и делал Эразм. Если читать только педагогические книги того времени, упоминание таких социальных институтов может показаться случайным. Но если мы принимаем во внимание, что дети в ту пору жили вместе со взрослыми, замечаем незначительность перегородок, существующих между самими взрослыми (а тем самым и между взрослыми и детьми), то нам становится понятно, что диалоги вроде написанных Эразмом и Морисотусом прямо отражали стандарт своего времени. Их авторы должны были считаться с тем, что дети знают о существовании таких институтов. Задачей воспитателей было научить детей вести себя по отношению к этим институтам соответствующим образом.

Наверное, к этому мало что добавит факт, что в университетах того времени о домах терпимости говорили совершенно откровенно. Только следует иметь в виду, что в университеты тогда люди часто поступали в совсем юном возрасте. Во всяком случае, к содержанию данной главы имеет отношение то обстоятельство, что шлюхи были темой публичных шуточных диспутов в университетах. В 1500 г. один магистр из Гейдельберга произнес речь «De fide meretricum in suos amatores⁵⁾», другой — «De fide concubinarum⁶⁾», a третий — «О монополии свинского цеха» («De generibus ebriosorum et ebrietate vitanda»)⁸. С тем же феноменом мы сталкиваемся во многих проповедях того времени, и ничто не указывает на то, что дети на них не допускались. Конечно, в церковных и во многих мирских кругах осуждались внебрачные связи, но эти социальные запреты еще не стали формой самопринуждения индивида, да еще настолько сильной, чтобы даже открыто говорить о подобных предметах стало неприятно. В те времена еще не подлежали исключению из публичной сферы выражения, свидетельствующие о том, что мы вообще что-то знаем о таких вещах.

Отличия станут еще более отчетливыми, если обратить внимание на положение продажных женщин в средневековых городах. Как и во многих современных неевропейских обществах, они занимали совершенно определенное место в общественной жизни. Были города, где по праздникам устраивались бега проституток⁹. Часто их посылали приветствовать высоких гостей. Например, в счете, выставленном городским советом Вены в 1438 г., мы читаем: «Продажным женщинам 12 восьмериков вина. Item женщинам, прибывшим с королем, 12 восьмериков вина»¹⁰. Бургомистр и городской совет могли предложить уважаемым гостям города бесплатно пользоваться услугами продажных женщин. Император Сигизмунд прямо благодарит городской магистрат Берна за то, что ему и его свите на три дня бесплатно был предоставлен в распоряжение публичный дом». Это было такой же любезностью хозяев города, как званый обед в честь высоких гостей.

Продажные женщины, или «красотки», «прелестницы», как их часто называли в Германии, наряду со всеми прочими гражданами образовывали в городах свою особую корпорацию, имевшую определенные права и обязанности. Иной раз им, подобно другим профессиональным группам, приходилось защищаться от нечестной конкуренции. В одном немецком городе в 1500 г. они отправляются к бургомистру с жалобой на тайно работающий публичный дом и заявляют об исключительности своих прав на данный вид деятельности. Бургомистр дает им разрешение войти в тот дом; они врываются, громят все подряд, избивают его хозяйку. В другой раз они хватают конкурентку из «подпольного» публичного дома и принуждают ее жить у них.

Одним словом, их социальное положение напоминало положение палача — оно было низким и презренным, но было именно публичным, т.е. не скрывалось. Эта форма внебрачных отношений между мужчинами и женщинами еще не была спрятана «за кулисы».

В известной степени то же самое относится к отношениям между полами вообще, включая и отношения супружеские. Известное представление об этом дают свадебные обряды. В брачные покои пару сопровождали все шаферы. Невесту раздевали подружки; она должна была снять с себя все драгоценности. Для того чтобы брак считался состоявшимся, в брачную постель молодожены должны были ложиться в присутствии свидетелей. Их «укладывали», и, как говорилось, «коли постель помята, то и право добыто»¹². В позднем Средневековье обычай изменился, и новобрачные могли ложиться в постель одетыми. Разумеется, в различных слоях и в разных странах обычаи не были во всем одинаковыми. Но еще в первой половине XVII в. в Любеке сохранялась старая форма¹³. Даже в придворно-абсолютистском обществе Франции гости подводили жениха и невесту к постели, раздевали их и надевали на них ночные рубашки. Все это — симптомы иного стандарта чувства стыда в отношениях между полами. По этим примерам мы вновь видим специфические особенности того стандарта, что стал господствовать в XIX и ХХ вв. Теперь даже в отношениях между взрослыми все связанное с сексуальной жизнью оказалось в огромной мере скрытым и спрятанным «за кулисы», и поэтому стало возможным (а тем самым и необходимым) более или менее успешно скрывать все это от детей. На предшествующих стадиях отношения между полами, равно как и все связанные с ними установления, в значительно большей мере входили в публичную жизнь, и уже этим объясняется то, что дети с малолетства знакомились с данной стороной жизни. Чтобы их «кондиционировать», т.е. подводить к стандарту поведения, принятого у взрослых, не было нужды перегружать эту сферу жизни несметным количеством табу и делать ее таинственной, как это — в соответствии с другим стандартом поведения — произошло на более поздней фазе цивилизации.

В придворно-аристократическом обществе сексуальная жизнь была более скрытой, чем в обществе Средневековом. То, что люди буржуазно-промышленного общества часто именуют «фривольностью» придворных, на самом деле представляет собой движение к сокрытию данной жизненной сферы. Однако в сравнении со стандартом регулирования влечений, действующим в самом буржуазном обществе, сокрытие и изоляция сексуальности в публичной жизни, равно как и в сознании, на придворно-аристократической фазе относительно невелики. Часто суждения людей более поздней фазы оказываются ложными, поскольку и собственный стандарт, и стандарт придворно-аристократический не рассматриваются как обусловливающие друг друга фазы одного развития, а противопоставляются как два абсолюта, причем один из них принимается за масштаб оценки другого.

Относительная откровенность разговоров о естественных функциях, ведущихся между взрослыми, отражается и в большей непринужденности при обсуждении этой темы с детьми. Тому есть множество примеров. Возьмем один из самых наглядных. В XVII в. при дворе жила маленькая шестилетняя девочка из рода герцогов Буйонских. Придворные дамы часто с нею болтали, а однажды решили пошутить, убеждая ее в том, что она беременна. Малышка это опровергала, защищалась, а ее всячески в том убеждали.

Как-то утром по пробуждении она обнаружила рядом с собой новорожденного. Она была изумлена и в свое оправдание сказала: «Только со Святой Девой и со мной такое приключилось; ведь у меня совсем не было мук». Эти слова стали всем известны, а в результате эта шутка превратилась в развлечение, и в нем принял участие весь двор. Как и положено в таком случае, девочку навещали посетители. Сама королева пришла ее утешить и предложила стать крестной матерью ребенка. Игра шла все дальше: у девочки выпытывали, кто отец ребенка. Наконец, после долгих размышлений малышка пришла к искомому ответу: им могли быть только король или граф де Гиш, поскольку они — единственные мужчины, которые ее когда-либо целовали¹⁴. В такого рода шутках не видели ничего особенного. Все укладывалось в существующий стандарт. В этом не видели опасности для ребенка — для его приспособления к стандарту, для его душевной чистоты. Не видели и«ни малейшего противоречия религиозному воспитанию.

Лишь постепенно сексуальная сфера нагружается усилившимися чувствами стыда и стеснения, а соответствующий контроль над поведением более или менее равномерно распространяется на все общество. И только с ростом дистанции между взрослыми и детьми «жгучей проблемой» делается то, что мы называем «сексуальным просвещением».

Выше мы цитировали известного педагога фон Раумера, приводя критику, которой он подверг «Colloquia» Эразма. Целостный образ всей линии развития выступит еще более четко, если посмотреть, как сам фон Раумер ставил проблему адаптации ребенка к стандартам своего общества. В 1857 г. он опубликовал небольшую книгу «О воспитании девочек». Конечно, его советы взрослым относительно обсуждения темы сексуальности с детьми не были единственно возможной формой решения этой задачи и в то время; однако содержащиеся в данном труде предписания в высшей степени характерны для стандарта XIX в., причем относилось это к общепринятым способам просвещения не только девочек, но и мальчиков.

«Иные матери, — читаем мы в этой книге (с. 72), — держатся того ложного представления, будто нужно вводить своих дочерей в курс всех семейных дел и даже отношений между полами, чтобы те имели представление о том, что их ждет, когда они сами выйдут замуж. У филантропки из Дессау это восходящее к Руссо представление получило характер самой отвратительной и грубой карикатуры. Другие матери впадают в другую крайность и говорят девочкам нечто такое, что при взрослении им покажется совершенно невероятным. Как и во всех прочих упоминавшихся мною случаях, это никуда не годится. Всех этих предметов вообще не следует касаться в присутствии ребенка, и уж во всяком случае не делать этого таинственным образом, что способно только возбудить его любопытство. Пока это удается, оставим ребенку веру в то, что младенца матери приносит ангел, как принято считать в одних местах, тогда как в других это делает аист (причем первое явно лучше второго). Если дети растут под материнским присмотром — даже в том случае, если появление другого ребенка препятствует постоянному общению матери со старшими... — они вообще редко станут задавать подобные вопросы... Если позже девочки спрашивают, откуда берутся дети, то им следует отвечать: «Господь дал маме маленького, ангел-хранитель у него на небесах, его не было видно, но он незримо разделял с нами эту радость. Как Бог дает ребенка, этого тебе не нужно знать, да тебе того и не понять». Такого рода ответа вполне достаточно для девочки в подавляющем большинстве случаев, а задачей матери является добиться того, чтобы мысли дочери были непрестанно заняты чем-то добрым и прекрасным, и у нее не было времени ломать голову над подобными вопросами... Матери следует только единожды сказать: «Тебе этого и не следует знать, а потому избегай об этом говорить или слушать. Воспитанной девочке стыдно слушать про вещи такого рода»».

От способа обсуждения половых отношений во времена Эразма к тому, что представлен фон Раумером, прослеживается та же линия развития цивилизации, которую мы уже детально обсуждали в связи с другими влечениями. В процессе цивилизации сексуальность также все более удалялась «за кулисы» общественной жизни и заключалась в анклав, образуемый малой семьей. Соответствующим образом и в сознании человека отношения между полами изолировались, обносились заграждениями и убирались «за кулисы». Эти сферы человеческой жизни теперь окружены аурой чувства неловкости, выражающей социогенный страх. Даже среди взрослых подобные темы публично обсуждаются с известной опаской, с многочисленными недомолвками и оговорками. С детьми же, в особенности с девочками, об этом вообще не говорят. Раумер никак не обосновывает убеждения в том, что с детьми об этом не следует разговаривать. Он мог бы сказать, что лучше как можно дольше хранить душевную чистоту девочки. Но такое обоснование само по себе выражает свойственную тому времени жесткую соотнесенность подобных влечений с чувствами стыда и стеснительности. Во времена Эразма было чем-то само собой разумеющимся вести разговоры на эти темы; теперь столь же самоочевидно, что о них не говорят. То, что оба свидетеля своего времени — и Эразм, и Раумер, — были глубоко верующими людьми и взывали к Богу, только подчеркивает отличия.

Понятно, что предложенная Раумером модель опирается не на «рациональные» мотивы. С рациональной точки зрения, эта проблема не разрешима, а то, что он говорит, противоречиво. Он не объясняет, как и когда девочка все же должна понять, что с нею происходит и что будет происходить. Для него важнее необходимость формирования представления о том, что нужно «стыдиться таких вещей», воспитания чувств стыда, страха, вины — т.е. поведения, отвечающего социальному стандарту. При этом мы видим, с каким трудом самому воспитателю удается преодолеть смущение и чувство стыда, связанные со всей этой сферой. Мы и здесь обнаруживаем признаки глубокой беспомощности, обусловленной социальным развитием и потому неизбежно возникающей у индивида. Единственный совет, который воспитатель способен дать матери, сводится к тому, что этих тем вообще не следует касаться. И дело не в косности или недостатке ума отдельного человека. Мы здесь сталкиваемся не столько с индивидуальной, сколько с социальной проблемой. Лишь постепенно опыт и размышления привели к появлению более хороших методов адаптации детей к взрослой жизни. Контроль, регулирование, трансформация сексуальных влечений посредством этих методов сегодня стали необходимой составной частью жизни этого общества.

Уже фон Раумер хорошо видит, что в разговоре с детьми не следует окружать эту область аурой таинственности, поскольку это «способно только возбудить любопытство». Но так как в его обществе данные области сделались «таинственными», то он не может обойтись без предписаний вроде: «Матери следует только единожды сказать: тебе этого и не следует знать». Эта установка определяется не «рациональными» мотивами, не целесообразностью, но стыдом самих взрослых, превратившимся во внутреннее принуждение. Рот у них закрывается из-за социальных запретов, из-за сопротивления их «Сверх-Я».

Для Эразма и его современников, как мы уже видели, проблема заключается совсем не в просвещении ребенка относительно отношений между лицами мужского и женского пола. Ребенок о них прекрасно осведомлен в силу существующих социальных институтов и поведения окружающих его людей. Сдержанность взрослых еще не столь значительна, чтобы возникла стена утаивания, разделения того, что дозволено «на сцене» и «за кулисами». Главной задачей воспитателя является здесь правильная ориентация ребенка в пределах того, что тот знает. Именно этого пытался достичь Эразм в диалогах, где девушка наставляет жениха, а юноша — проститутку. Успех его книги показал, что в ней было выражено нечто соответствующее мироощущению современников.

Когда в ходе процесса цивилизации сексуальное влечение, подобно многим другим, стало подвергаться все более суровому регулированию и трансформации, проблема заключалась уже в другом. Принуждение, побуждающее взрослых к «интимизации» всех влечений, и в особенности сексуального; затем появление «завесы молчания»; социогенные ограничения речи, придание большинству слов, связанных с этими влечениями, определенной смысловой нагрузки, что символизировало соответствующую нагрузку в психической сфере, — все это способствовало росту стены таинственности, окружающей жизнь взрослых. Преодоление этих стен, которое все же становится со временем необходимым, иными словами, сексуальное просвещение, сталкивается с трудностями не только из-за необходимости привести детей к стандарту контроля над влечениями, характерному для взрослых. Такие трудности прежде всего обусловлены строением психики самих взрослых, благодаря чему они не могут даже говорить об этих утаиваемых предметах. Часто они не находят ни подходящего тона, ни пригодных для этого слов. Известные им «грязные» слова явно не годятся. Медицинская терминология многим непривычна, а теоретические рассуждения мало что дают. Сопротивление обсуждению данной темы оказывает социогенное вытеснение. Поэтому фон Раумер и советует по возможности вообще об этом не говорить. Ситуация становится все более острой потому, что задача «кондиционирования», регулирования влечений, а тем самым и «просвещения» — в условиях усилившегося исключения самой темы влечений из публичной сферы и общения — целиком возлагается на родителей. Чем больше любовь между матерью, отцом и ребенком, тем сильнее сопротивление при обсуждении таких вопросов (не всегда, но чаще всего), причем не только со стороны ребенка, но и со стороны отца или матери.

Тем самым выясняется, что вопрос о детской психологии остается без ответа, пока мы наблюдаем людей по одиночке и считаем процесс взросления одинаково протекающим во все времена. Детское сознание и детские влечения формируются и меняются в зависимости от отношений между детьми и взрослыми. Эти отношения имеют свою специфическую форму, соответствующую особенностям строения данного общества. В обществе рыцарей они не такие, как в обществе городской буржуазии; в обществе мирян Средневековья — иные, чем в Новое время. Вся проблематика моделирования и приспособления детей к стандартам взрослых (например, специфическая проблематика полового созревания в нашем цивилизованном обществе) становится понятной только при соотнесении ее с исторической фазой развития, со строением всего общества, которое требует определенного стандарта поведения взрослых и поддерживает особую форму отношений между взрослыми и детьми.

Аналогичную линии «сексуального просвещения» траекторию процесса цивилизации мы видим и в развитии на Западе института брака. Утверждение, что в западном мире в качестве формы регулирования половых отношений господствует единобрачие, конечно, в целом правильно. Но конкретные способы регулирования и моделирования отношений между полами все же существенным образом менялись по ходу западной истории. Безусловно, церковь издавна вела борьбу за единобрачие; однако эта строгая и обязательная для обоих полов форма брака в качестве социального института утвердилась довольно поздно. Это удалось сделать только вместе с более строгим регулированием влечений, т.е. лишь тогда, когда внебрачные отношения мужчин стали действительно запретными в обществе или, по крайней мере, стали скрываться. На более ранних фазах — в зависимости от социальной силы каждого из полов — во мнении мирян внебрачные отношения мужчин, а иной раз и женщин считались чем-то более или менее самоочевидным. Вплоть до XVI в. мы достаточно часто слышим о том, что в самых почтенных бюргерских семьях все дети мужчины — рожденные в браке и внебрачные — растут вместе; это различие в происхождении не составляло тайны и для самих детей. Мужчина еще не должен был стыдиться своих внебрачных отношений перед обществом. При всех существовавших тенденциях противоположной направленности (каковые, конечно, уже имелись) часто считалось само собой разумеющимся, что незаконные дети входят в семью, что отец заботится об их будущем, а если речь идет о дочери, то со всеми надлежащими почестями устраивает ее свадьбу. Понятно, при этом возникало «немало недоразумений»¹⁵ между супругами.

Положение внебрачных детей на протяжении Средних веков не было повсюду одинаковым. Несомненно, однако, что долгое время отсутствовала та тенденция скрывать их наличие, которая в профессионально-буржуазном обществе отвечала стремлению к строгому ограничению сексуальности, сведению половых отношений к отношениям одного мужчины с одной женщиной, жесткому регулированию влечений, а также усилившемуся давлению социальных запретов. И в этом случае мы не должны принимать церковные требования за действительный стандарт общества мирян. Хотя и не всегда в соответствии с правом, положение незаконных и законных детей зачастую различалось только тем, что внебрачные дети не наследовали титул отца и его состояние либо, по крайней мере, получали не равную с законными детьми долю. Хорошо известно, что в высшем слое откровенно, а то и с гордостью говорили о своих «бастардах»¹⁶.

В абсолютистско-придворном обществе XVI—XVII] вв. брак получает особый характер именно потому, что тогда — в результате особенностей формирования этого общества — впервые было целиком подорвано господство мужчины над женщиной. Социальная сила женщины приближается к мужской; общественное мнение в огромной мере определяется женщинами. Если до сих пор общество признавало внебрачные связи легитимными только для мужчин, считая их более или менее предосудительными для социально «слабого» пола, то теперь вместе с изменением социальных силовых отношений между полами в известной мере легитимными становятся и внебрачные связи женщин.

Остается лишь более точно показать, какую роль сыграл этот выигрыш во власти — или, если угодно, первая эмансипация женщин — в придворно-абсолютистском обществе, в движении цивилизации, в смешении порога чувствительности и стыда, вообще в усилившемся контроле общества над индивидом. Подобно тому как рост власти и социальный подъем других социальных групп сделали необходимым новое регулирование влечений для всех, а новый стандарт усилившегося сдерживания влечений занял срединное положение между стандартами тех, кто ранее безраздельно господствовал, и тех, кто безусловно и всецело подчинялся, так и в данном случае усиление социальной позиции женщин схематически можно изобразить как уменьшение ограничения влечений для женщин и рост такого ограничения для мужчин. Одновременно это принуждало оба пола к усиленному упорядочиванию аффектов в общении друг с другом.

В своем знаменитом романе «La princesse de Clèves» мадам де ла Файетт вкладывает в уста мужа принцессы, влюбившейся в герцога Немурского, следующие слова: «Je ne me veux fier qu’à vous-même; c’est le chemin que mon coeur me conseille de prendre, et la raison me le conseille aussi; de l’humeur dont vous êtes, en vous laissant votre liberté, je vous donne des bornes plus étroites que je ne pourrais vous en prescrire⁷⁾» ¹⁷.

Здесь мы имеем дело с примером своеобразного принуждения к самодисциплине, вводимого в отношения между полами. Муж знает, что ему не удержать жену насилием. Он не мечет громы и молнии, не кричит из-за того, что его жена полюбила другого, он не ссылается на свои супружеские права — все это не получит поддержки общественного мнения. Он как бы говорит ей: я даю тебе полную свободу, но тем самым я устанавливаю для тебя значительно большие ограничения, чем с помощью запретов или предписаний. Иными словами, он ожидает от нее такой же самодисциплины, какую он возложил на самого себя. Это — характерный пример новой констелляции, возникающей вместе с социальным выравниванием полов. Разумеется, речь идет не об одном-единственном муже, предоставляющем своей жене свободу. Такая свобода имеет своим основанием само строение общества. Но одновременно общество требует от человека и новый тип поведения. Во всяком случае, в этом обществе немало женщин пользуются такой свободой. По множеству свидетельств мы знаем, что у придворной аристократии ограничение сексуальных отношений браком считалось чем-то буржуазным и не отвечающим положению их сословия. Но это дает нам представление и о том, насколько тесно и непосредственно связаны друг с другом специфические социальные взаимоотношения между людьми и определенная форма свободы.

Ограничивающая нас сегодня, лишенная динамики форма языка противопоставляет свободу и зависимость (или свободу и принуждение), словно речь идет об аде и рае; если исходить из современной точки зрения, то мышление в таких абсолютных антитезах часто выступает как совершенно оправданное. Для того, кто находится в тюрьме, все, что есть за ее воротами, является миром свободы. Как и в любой оппозиции такого рода, свобода понимается как состояние некой абсолютной социальной независимости, что не отвечает действительности. Существует освобождение от той или иной формы зависимости, которая сильно или даже невыносимо на нас давит, но только ведет оно к другой зависимости, менее нас обременяющей. Одновременно с освобождением от разного рода зависимости идет и процесс цивилизации, преобразования и в каком-то смысле прогрессивного видоизменения оков, налагаемых на человеческие аффекты. Одним из многочисленных примеров этого можно считать абсолютистско-придворную форму брака, символом которой стало появление во дворцах придворной аристократии отдельных спален для мужей и жен. Женщина становится более свободной от внешнего принуждения, чем в рыцарском обществе. Но в соответствии с формой интеграции общества и кодом поведения придворного общества возникает внутреннее принуждение, самопринуждение. Строение этого общества таково, что рост «свободы» мужчин и женщин в сравнении с рыцарским обществом возникает вместе с ростом внутреннего принуждения.

То же самое мы видим при сравнении буржуазной формы брака XIX в. с придворно-аристократической его формой, характерной для XVII—XVIII вв.

В это время буржуазия в целом освобождается от давления, оказываемого абсолютистско-сословным строением общества. Для буржуа, будь они мужчинами или женщинами, остаются позади все формы внешнего принуждения, которому они подвергались как люди второго сорта в сословном обществе. Но вместе с тем растут торговые и денежные связи, обусловившие возникновение той силы, что помогла освобождению. В этом плане социальная зависимость индивида усиливается. Имеются немалые различия между схемой самопринуждения человека буржуазного общества, обусловленной профессиональным разделением труда, и схемой, в соответствии с которой моделировало влечения придворное общество. Во многих аспектах требуемая и производимая буржуазным обществом функция самопринуждения оказывается несравнимо сильнее, чем свойственная придворному обществу. Отдельным вопросом является то, что новое состояние общества на данной фазе развития, прежде всего профессиональная деятельность, ставшая вместе с подъемом буржуазии всеобщей жизненной формой, предполагает подчинение сексуальности строгой дисциплине. Мы оставляем в стороне вопрос о специфическом моделировании влечений, обусловленном социальной структурой общества XIX в. Во всяком случае, с точки зрения стандарта буржуазного общества то регулирование сексуальности и та форма брака, что господствовали в придворном обществе, кажутся в высшей степени не строгими. Общественное мнение теперь сурово осуждает любые внебрачные отношения между полами. В отличие от придворного общества, поначалу и социальная сила мужчин вновь становится безусловно большей, чем у женщин, а потому нарушение табу, наложенного на внебрачные связи, со стороны мужчин оценивается куда мягче, чем такое же нарушение со стороны женщин. Но нарушения, случающиеся и с той, и с другой стороны, полностью удаляются из официальной общественной жизни. В отличие от придворного общества, они должны происходить только «за кулисами», как нечто совершенно тайное. И это — лишь один из многих примеров того, что на индивида теперь возлагается куда более сильный контроль над самим собой. От него требуется растущее самопринуждение.

Процесс цивилизации протекает далеко не прямолинейно. Можно установить лишь общий вектор изменений, что мы и делали в данной работе. В частностях же на пути цивилизации есть множество разнонаправленных движений, сдвигов то в одну, то в другую сторону. Если рассмотреть процесс изменений на протяжении долгого времени, то хорошо видно, как принуждение посредством угрозы оружием или прямого насилия постепенно отходит на задний план и вместе с этим растет зависимость, ведущая к регулированию и овладению аффектами в форме самоконтроля («self control») и самопринуждения. Эти изменения лучше всего можно проследить на примере мужчин, принадлежащих к высшему слою, т.е. к тому слою, который состоял сначала из воинов (или, как мы их называем, рыцарей), затем из придворных и, наконец, из профессионально работающих буржуа. Если уделить внимание всем аспектам многослойной ткани исторического процесса, то мы увидим, насколько сложным было это движение. На каждой фазе мы обнаруживаем неустойчивое соотношение внешних и внутренних зависимостей — на первый план выходят то те, то другие. Наблюдая за такими колебаниями, в особенности, если близоруко следовать привязанности к перспективе своего времени, можно легко потерять общую картину движения. Одно из таких отклонений в контроле над влечениями индивида в сфере отношений полов у всех на памяти: возникает впечатление, будто в послевоенное время произошел «упадок нравов» в сравнении с предвоенными годами. Целый ряд ограничений, регулировавших поведение людей в довоенное время, ослаб или исчез совсем. Многое из того, что ранее запрещалось, теперь разрешено. Может показаться, что движение идет не в указанном нами, а совсем в противоположном направлении — к ослаблению контроля общества над индивидом.

Но если посмотреть более внимательно, то нетрудно убедиться в том, что мы имеем дело с легким движением вспять, очень незначительным в рамках всего многослойного исторического процесса, — такие движения вновь и вновь возникают в этой целостности.

Возьмем в качестве примера обычаи, связанные с купанием в публичных местах. Действительно, было немыслимо, чтобы в XIX в. женщина появлялась на публике в современном купальнике, не попадая при этом под суровый суд общественного мнения. Но предпосылкой происшедших перемен, включая распространение спорта как среди мужчин, так и среди женщин, является как раз очень высокий стандарт контроля над влечениями. Только в обществе, где высокая степень контроля стала само собой разумеющейся (и мужчины, и женщины абсолютно ей следуют), где сильное самопринуждение и строгий этикет сдерживают каждого индивида, возможна такая свобода купания и спорта, несопоставимая с тем, что было на прошлой фазе. Либерализация целиком укладывается в рамки «цивилизованного» стандарта поведения, т.е. происходит в рамках ставшего привычным, автоматически действующего сдерживания аффектов.

Но как раз в наше время хорошо заметны признаки дальнейшего роста контроля над влечениями: в целом ряде обществ мы встречаемся с попытками социального регулирования и упорядочения аффектов, которые по своей силе и сознательности осуществления далеко превосходят прежний стандарт. Схема моделирования налагает на индивида такое количество ограничений на влечения, принуждает к такому от них отказу, что последствия ее применения сегодня едва обозримы.

Какими бы ни были частные свойства этих колебаний, как бы ни происходило увеличение и уменьшение ограничений в ближайшей перспективе, общий характер движения не меняется, какое бы влечение мы ни брали. Линия развития полового влечения в целом параллельна линиям других влечений — при всех социогенетических различиях в частностях. Регулирование здесь становится все более строгим, если взять в качестве примера прежде всего мужчин из высшего слоя. Данное влечение также постепенно вытесняется из общественной жизни; растет и сдержанность в речи при обсуждении подобных вопросов¹⁸. Для сдерживания, как и в других случаях, все реже требуется применять прямое телесное насилие; сдерживание обеспечивается давлением общественных институтов, самим строением социальной жизни вообще, а в частности — определенными исполнительными органами этого общества, прежде всего семьей, проводящей с раннего детства такую «дрессировку» индивида, что самопринуждение делается автоматически действующей привычкой. Социальные запреты и предписания тем самым становятся частью собственного «Я», входя в него как строго его регулирующее «Сверх-Я».

Как и в случае многих других влечений, сексуальность не только женщин, но и мужчин все более переносится в предопределенный для этого анклав социально легитимированного брака. Половинчатая или полная легитимация в общественном мнении иных отношений все более исключается — как для женщин, так и для мужчин. Любое нарушение таких границ и все с этим нарушением связанное становятся тайными, выходят за круг того, «о чем принято говорить»: теперь без утраты престижа или социальной позиции об этом уже невозможно рассуждать на публике.

Подобно тому как семья постепенно стала для мужчин и женщин исключительным и единственным анклавом сексуальности и интимного общения в целом, она сравнительно поздно становится столь же исключительной и охватывающей все общество в целом инстанцией первичного формирования социально желательного поведения у подрастающего поколения. До тех пор, пока мера контроля и «интимизации» еще не слишком значительна, а исключение влечений из социального оборота не так уж строго, то и задача первичного «кондиционирования» ложится не только на родителей. В этом участвуют все взрослые, с которыми соприкасается ребенок. Участников воспитательного процесса — пока интимизация не зашла далеко, а внутренняя жизнь семьи еще не столь закрыта для окружающих,— множество. При этом к самой семье в верхних слоях общества обычно относится и вся прислуга. В те времена куда откровеннее говорили о различных сторонах влечений, а аффекты получали выражение и в речи, и в действии. Сексуальность также не была в такой степени нагружена чувством стыда. Именно это вызывало у педагогов позднейших времен негативное отношение к сочинению Эразма о воспитании — они его неправильно поняли. Воспроизводство социальных привычек у ребенка, его «кондиционирование», осуществляются не только за закрытыми дверями, в изолированном пространстве дома, но происходит более непосредственно в социальном общении между людьми. Можно привести довольно типичный пример подобного «кондиционирования» — журнал врача Жана Эроарда, который день за днем и чуть ли не час за часом записывал все происходящее с подрастающим Людовиком XIII.

Мы видим здесь даже известного рода парадокс: чем сильнее формирование, регулирование, контроль и сохранение в тайне влечений, требуемые от индивида обществом, иными словами, чем более сложной задачей делается «кондиционирование» подростков, тем в большей мере задача первичного воспитания социально необходимых привычек передается в интимный круг малой семьи, возлагается на отца с матерью. Если взять сам механизм «кондиционирования», то он мало чем отличается от действовавшего в прежние времена. Для решения этой задачи редко используют точные наблюдения или прибегают к сознательному планированию, учитывающему особенности ребенка и его психики. Преобладает автоматическое, чуть ли не рефлекторное поведение: социогенные фигуры влечений и привычки родителей вызывают фигуры и привычки детей. Схожи ли дети с родителями, отличаются ли от них по направленности своих влечений — неважно. Они должны воспроизводить то, что желательно их родителям в силу полученного ими самими «кондиционирования». То переплетение привычек родителей и детей, что постепенно откладывается в психике детей как их характер, вряд ли можно назвать чем-то «рациональным». Нагруженные чувствами стыда и неловкости формы поведения и слова взрослых начинают выполнять ту же роль у детей — этому служат изъявления неудовольствия, явное или тайное давление, которые в какой-то форме воспроизводятся у детей в виде их собственного стандарта постыдного и неприятного. Такой стандарт одновременно образует базис и рамки самых различных индивидуальных влечений, а сами родители по большей части не имеют ни малейшего представления о том, как переплетаются друг с другом родительские и детские аффекты, привычки и реакции, формируя те самым структуру влечений у подрастающего поколения.

Направленность процесса цивилизации ко все большей «интимизации» всех телесных функций, к заключению их в некие анклавы — перенесение их «за закрытые двери» — имеет самые различные последствия. Одно из наиболее важных особенно хорошо заметно в траектории развития сексуальности (хотя мы наблюдали данное следствие и на примере других влечений). Речь идет о своеобразном расколе человеческой жизни. Он становится тем ощутимее, чем решительнее проводится разделительная линия между теми ее сторонами, что остаются зримыми и присутствуют в социальном общении, и теми, что должны быть «интимными» или «тайными». Сексуальность, как и другие естественные функции человека, принадлежит к явлениям, о существовании которых всем известно, — они имеются в жизни каждого человека. Мы видели, как постепенно они наполняются столь сильными социогенными чувствами стыда и неловкости, что даже разговор о них все больше подпадает под множество запретов и правил. Люди начинают не только скрывать друг от друга сами эти функции, но и избегать даже упоминания о них. Там, где такое замалчивание невозможно — при заключении брака, во время свадьбы, —- стыд, неловкость и страх, сопровождающие данные силы влечения в человеческой жизни, преодолеваются с помощью четко отработанного социального ритуала, посредством завуалированных, считающихся со стандартом форм речи. Иначе говоря, вместе с прогрессом цивилизации в жизни человека все более расходятся интимная, или сокровенная, сфера и сфера публичная — его тайное и явное поведение. Этот раскол становится настолько само собой разумеющимся, настолько приобретает черты принудительной привычки, что люди даже не осознают его.

В соответствии с ростом разделения поведения на публично допустимое и недопустимое формируется и психическая структура отдельного человека. Подкрепленные общественными санкциями запреты превращаются для индивида в формы самопринуждения. Принудительное сдерживание влечений и окружающий их социогенный стыд настолько входят в привычку, что от них не удается избавиться даже находясь в одиночестве, оставаясь в рамках интимной сферы. В самом человеке происходит борьба обещающих удовольствие влечений и грозящих неудовольствием запретов и ограничений, социогенных чувств стыда и неловкости. Именно это пытался выразить Фрейд с помощью понятий «Сверх-Я» и «бессознательное» — последнее «народная молва» не случайно и не так уж не точно окрестила «подсознательным». Но какие бы понятия для этого ни подбирались, социальный код поведения в той или иной степени накладывает отпечаток на каждого человека и становится конститутивным элементом его индивидуальной самости. Этот элемент, это «Сверх-Я», как и вся психическая структура индивида, с необходимостью меняется вместе с изменениями социального кода поведения, т.е. вместе с организацией общества. Относительно высокая степень раскола «Я», или сознания, характерная для людей нашей фазы развития цивилизации, может быть выражена с помощью таких понятий, как «Сверх-Я» и «подсознательное», поскольку они соответствуют специфическому разделению человеческого поведения на две части, являющемуся принудительным следствием жизни в цивилизованном обществе. Такой раскол соответствует тому регулированию и той степени сдерживания влечений, которые требуются от человека при общении с другими людьми. Конечно, общественная жизнь в любых своих формах требует регулирования влечений. Оно присутствует и в обществах, называемых нами «примитивными». Сила дифференциации этого регулирования и его современные формы являются отражением определенного общественного развития, результатом процесса цивилизации.

Именно это следовало подчеркнуть, говоря о постоянном соответствии между строением общества и строением отдельного «Я».