II. О социогенезе учения физиократов и французского движения реформ

Вспомним о ситуации, сложившейся во Франции во второй половине XVIII в. Принципы, лежащие в основе управления Франции и определяющие ее налоговую и таможенную системы, в общем и целом не изменились со времен Кольбера. Но внутренние отношения власти, интересы, общественная структура страны претерпели значительные изменения. Строгий протекционизм, защита национальных мануфактур и ремесел от зарубежной конкуренции способствовали развитию французской экономики. Эти меры способствовали росту собираемых налогов, что отвечало основным стремлениям короля и его наместников. Ограничения на торговлю зерном, введение монополий, система зернохранилищ, таможенные барьеры между провинциями — все это служило защите местных интересов и прежде всего Парижа, охраняя его от возможных последствий неурожая, дороговизны, голода и голодных бунтов и тем самым обеспечивая спокойствие короны в отношении этого важнейшего района Франции.

К этому времени выросли и капитал, и население страны. Торговая сеть стала более густой и широкой, оживилась промышленная деятельность, улучшились пути сообщения. Хозяйственные взаимосвязи и взаимозависимость французских провинций стали значительно более тесными, чем во времена Кольбера. Несмотря на то что буржуазия росла под защитой традиционных налоговой и таможенной систем, часть буржуа начинает воспринимать эти системы как помеху и бессмыслицу. Прогрессивная часть дворян-землевладельцев, вроде Мирабо, усматривает в меркантилистских ограничениях в зерновом хозяйстве больше вреда, чем пользы; они многому научились на примере более свободной английской системы торговли. Даже ряд высших чиновников администрации признает порочность существующей системы. На вершине иерархии мы находим и наиболее прогрессивный тип — это управляющие провинциями интенданты, представители единственной современной разновидности чиновничества во времена «ancien régime». Эти посты, в отличие от прочих, не покупались и тем самым не становились наследственными. Прогрессивные элементы администрации имели большое значение, поскольку служили связующим звеном между двором и носителями стремления к реформам, уже ставшего заметным в стране. Интенданты прямо или косвенно участвовали в борьбе придворных клик за ключевые посты, включая и министерские, причем играли в этой борьбе немаловажную роль.

Ранее уже говорилось о том, что эта борьба еще не имела характера сравнительно безличного политического противостояния, при котором различные интересы представляются партиями в парламентах. Но придворные группы, боровшиеся за посты и влияние при дворе, уже образовывали некие общественные формации, служившие выражению интересов более широких групп и слоев всей страны. Таким образом, реформаторские тенденции были представлены и при дворе.

Во второй половине XVIII в. короли уже давно перестали быть монархами, правившими как им вздумается. Куда ощутимее, чем при Людовике XIV, они были заложниками социального процесса и зависели от придворных клик, или фракций. Последние же чаще всего имели широкую опору во всей стране и глубокие корни в буржуазных кругах.

Учение физиократов было теоретическим выражением этой борьбы фракций. Оно никоим образом не представляло собой исключительно экономического учения, будучи продуманной системой, направленной на политическую и социальную реформы. В нем в заостренном, абстрактном и догматически закрепленном виде высказывались идеи, которые — не столь последовательно, теоретично и догматично сформулированные и выступавшие, скорее, в виде практического требования реформ — были характерны для всего движения в то время, когда Тюрго руководил финансами страны. У движения не было общего названия, равно как и единой организации, но его можно было бы назвать движением чиновников-реформаторов. Однако за ними, без сомнения, стояли часть интеллигенции и торговая буржуазия.

У самих сторонников реформ существовали немалые различия во мнениях. Среди них были те, кто желал реформы налоговой системы и государственного аппарата, но одновременно был б о льшим протекционистом, чем те же физиократы. Одним из виднейших представителей этого направления является Форбонне. Но его вместе с единомышленниками вряд ли можно причислить к «меркантилистам» из-за того, что они особо подчеркивали защитную функцию таможни. В дебатах Форбонне с физиократами находит свое выражение расхождение позиций, характерное для современного индустриального общества, где постоянно возобновляется борьба между двумя группами интересов — между сторонниками свободной торговли и протекционистами. Обе группы относились к реформаторскому движению средних слоев.

С другой стороны, было бы ошибочным утверждение, будто чуть ли не вся буржуазия желала реформ, а вся аристократия им противилась. Существовал целый ряд групп третьего сословия, оказывавших серьезнейшее сопротивление всем попыткам реформ: их существование целиком зависело от консервации «ancien régime» в его прежнем облике. К этой группе относилось прежде всего подавляющее большинство чиновников — «noblesse de robe», — чьи посты сделались семейной собственностью в той же мере, в какой сегодняшняя фабрика или фирма являются семейным владением. К ней относились и цеховые корпорации, и немалая часть финансистов. Именно сопротивление ряда буржуазных групп реформам сыграло немалую роль в том, что последние потерпели крах, а общественные диспропорции в институциональном строении «ancien régime» пришлось взрывать силой.

Весь этот обзор указывает на одно важное обстоятельство: во Франции буржуазные слои того времени уже играют важную политическую роль, а в Германии — нет. Здесь, в Германии, деятельность интеллигенции ограничивается сферой духа и идей, там, во Франции, мысль придворно-буржуазной интеллигенции, наряду со всеми прочими человеческими вопросами, обращается к социальным, экономическим, административным и политическим вопросам. Системы немецкой мысли в куда большей мере представляют собой чисто научные изыскания. Их социальным плацдармом является университет. Учение физиократов имеет своим социальным пространством двор и придворное общество, и его специфической целью оказывается конкретное воздействие — скажем, влияние на короля или на его любовницу.

Основные идеи Кене и физиократов известны. Кене представляет в своем труде «Tableau économique» хозяйственную жизнь общества как единый и более или менее автономный процесс, как замкнутый кругооборот производства, распределения и воспроизводства благ. Он говорит о естественных законах совместной жизни людей, организуемой в соответствии с разумом. Исходя из этой идеи, Кене борется за то, чтобы правители по своему произволу не вмешивались в экономический кругооборот. Ему хочется, чтобы они знали эти закономерности и могли направлять данные процессы, чтобы они не выпускали указов по неведению и из прихоти. Он требует свободы торговли, в особенности торговли зерном, поскольку, по его мнению, саморегулирование, свободная игра сил, создают для потребителей и производителей лучший порядок, чем традиционное управление сверху, неизбежно ограниченное бесчисленными преградами между провинциями и странами.

Но в то же время он придерживается мнения, что подобные автономные процессы уже известны мудрым и просвещенным администраторам, что они могут управлять этими процессами, опираясь на наличные знания. В этом тезисе видно различие в освоении опыта саморегуляции между французскими и английскими реформаторами. Кене и его сторонники остаются в рамках существующей монархической системы. Они не затрагивают основные принципы и институты «ancien régime». То же самое можно сказать о части чиновников и представителях интеллигенции, рассуждающих менее абстрактно, относящихся с большим вниманием к практическим делам и приходящих к тем же результатам, что и физиократы. По существу, и опыт, и мысль тут одни и те же. Ход размышлений очень прост, его можно сформулировать следующим образом: не верно, что правители всемогущи и по своему произволу могут вмешиваться во все человеческие отношения. У общества, у экономики имеются свои собственные закономерности, они оказывают сопротивление неразумному вмешательству правителей и насилию с их стороны. Поэтому следует создать просвещенную, разумную администрацию, которая принимала бы решения и направляла общественные процессы, ориентируясь на «законы природы», т.е. в согласии с разумом.

Одним из выражений идеи реформы и ясным отображением этой идеи в момент ее возникновения является понятие «civilisation».

Представления об «homme civilisé» развиваются до уровня концептуального понятия, обозначающего всю совокупность нравов и наличное общественное состояние, что поначалу служит выражением специфических оппозиционных воззрений критиков данного общества.

Но ко всему этому добавляется и нечто иное, а именно, опыт, свидетельствующий, что правительство не может править с помощью каких ему вздумается указов, что анонимные социальные силы автоматически оказывают сопротивление, если его указы не соотносятся с точным знанием этих сил и закономерностей. Это — опыт бессилия даже самых абсолютных правительств перед лицом динамики общественного развития и опыт того зла, той путаницы, нужды и нищеты, что приносят произвольные, «противные природе», «неразумные» шаги правителей. Данный опыт, как было сказано выше, находит свое выражение в идее физиократов о том, что общественные процессы протекают законообразно, подобно природным явлениям. Одновременно этот опыт принимает вид «civilisation» — существительного, производного от «civilisé», которому придается значение, выходящее за рамки чего-то индивидуального.

Родовые муки промышленной революции уже было трудно считать результатом того или иного правления, и это впервые заставило людей рассматривать самих себя и свое общественное бытие в качестве процесса. Если проследить, как Мирабо в дальнейшем использует понятие «civilisation», то можно обнаружить, что этот опыт позволяет ему увидеть совокупность нравов и обычаев своего времени в новом свете. В них, в том числе и в «цивилизованности», он распознает отображение некоего кругооборота. Он хочет, чтобы правители также увидели данную закономерность и могли ею воспользоваться. В этом смысле понимается «цивилизация» на ранней стадии употребления этого

слова.

Однажды Мирабо говорит об этом в своем «Ami des hommes»: избыток денег ведет к уменьшению населения, и именно в той мере, в какой растут расходы каждого отдельного индивида⁴. Этот избыток денег, становясь чрезмерным, по его мнению, «bannit l’industrie et les arts, et jette en conséquence les états dans la pauvreté et la dépopulation». И он продолжает: «De là naîtrait comment cercle de la barbarie à la décadence par la civilisation et la richesse peut être repris par un ministre habile et attentif et la machine remontée avant que d’être à sa fin³⁾».

В данном рассуждении сводятся воедино все принципы физиократов: самоочевидность того, что развитие хозяйства влияет на численность населения, а затем и на нравы; последовательное рассмотрение всего как кругового движения, как смены подъемов и падений; политическая тенденция, воля к реформам, в силу которой эти познания предназначаются в конечном счете правителям, дабы они, видя эти закономерности, могли лучше, просвещеннее, разумнее править и направлять эти процессы с большим успехом, чем раньше.

Та же мысль сквозит в посвящении королю в работе Мирабо «Théorie de l’impôt», где он предлагает монарху проект реформы налогов в духе учения физиократов: «L’exemple de tous les empires, qui ont précédé le vôtre, et qui ont parcouru le cercle de la civilisation, serait dans le détail une preuve de ce que je viens d’avancer⁴’».

Критическое отношение провинциального дворянина Мирабо к богатству, роскоши и всем господствующим нравам придает его концепции особую окраску. В круговороте истории место истинной цивилизации, по его мнению, находится между варварством и ложной, «упадочной» цивилизацией, происходящей из избытка денег. Просвещенное правительство призвано дать этому автоматическому процессу такое направление, какое позволит обществу развиваться по средней линии, балансируя между варварством и декадансом.

Вся проблематика, связанная с понятием «цивилизация», проявляется уже в момент его появления. Уже здесь с ним связывается та идея упадка или «заката», которая в дальнейшем, следуя ритму повторяющихся циклов, заявляет о себе вместе с каждым кризисом. Но здесь заметно и то, что воля к реформам целиком ограничивается пределами существующего, т.е. остается в рамках управляемой сверху общественной системы. Тому, что считается дурным, не противопоставляется никакого абсолютно нового образа или понятия. В то же время имеется убеждение, что сущее следует исправить: просвещенные и решительные меры правительства могут вернуть нас от «ложной цивилизации» к цивилизации «доброй и истинной».

Конечно, поначалу в этой концепции «civilisation» могло содержаться множество нюансов индивидуального характера. Но в то же время она содержала элементы, отвечающие общим потребностям и общему опыту реформистских и прогрессистских кругов парижского общества. И в этих кругах данное понятие используется тем чаще, чем большую силу набирает движение реформ в условиях ускорения процессов коммерциализации и индустриализации страны.

Последние годы правления Людовика XV были временем хаоса и ослабления старой системы. Нарастали внешние и внутренние противоречия этой системы. Множились сигналы социальной трансформации.

В 1773 г. в бостонской гавани в море полетели ящики с чаем, а в 1775 г. была принята Декларация независимости американских колоний Англии. Как гласил ее текст, правительства служат счастью народов; если же они не соответствуют этой цели, то народное большинство имеет право их свергнуть.

Ориентированные на реформы буржуазные круги во Франции с растущим вниманием и симпатией наблюдали за тем, что происходит за океаном. Их реформистские склонности смешивались с национальными чувствами, с растущей враждебностью к Англии. Но даже ведущие представители этих кругов думали тогда о чем угодно, только не о подрыве монархии.

Начиная с 1774 г. становится ясно, что дело идет к столкновению с Англией и следует готовиться к войне. В том же 1774 г. умирает Людовик XV. Вместе с приходом нового короля с новой силой разгорается борьба за реформу административной и налоговой систем как в узком, так и в широком придворных кругах. В результате этой борьбы Тюрго в том же году был назначен «Contrôleur général des finances», что приветствуется всеми реформистскими и прогрессистскими силами страны. «Enfin voici l’heure tardive de la justice^5a)»,— пишет физиократ Бодо по поводу назначения Тюрго. Если уж теперь, замечает Д'Аламбер, «le bien ne se fait pas, c’est que le bien est impossible^5b)». A Вольтер сожалеет о том, что он уже стоит перед вратами смерти, когда «en place la vertu et la raison^5c)»⁵.

В том же году «civilisation» впервые начинает употребляться многими людьми и очень часто, как понятие с уже полностью устоявшемся смыслом. В первом издании «Histoire philosophique et politique des établissements et de commerce des Européens dans les deux Indes» Рейналя 1770 г. это слово еще ни разу не употреблено; во втором издании 1774 г. «оно используется часто и без всяких смысловых колебаний, как термин, который явно считается общеобязательным и общепринятым»⁶.

«Система природы» Гольбаха 1770 г. еще не содержит в себе слова «цивилизация». В его «Социальной системе» 1774 г. «civilisation» становится часто употребляемым.

Например, он здесь говорит⁷, что нет ничего «qui mette plus d’obstacle à la félicité publique, aux progrès de la raison humaine, à la civilisation complète des hommes que les guerres continuelles dans lequels les princes inconsidérés se laissent entraîner à tous moments^6a)». Или в другом месте: «La raison humaine n’est pas encore suffisamment excercée; la civilisation des peuples n’est pas encore terminée; des obstacles sans nombre se sont opposés jusqu’ici aux progrès des connaissances utiles, dont la marche peut seuls contribuer à perfecctionner nos gouvernements, nos lois, notre éducation, nos institutions et nos moeurs^6b)»⁸.

Основы концепции этих просвещенных и критичных реформаторов остаются теми же: благодаря прогрессу знания можно убедить короля и просветить правителей, побудить их действовать в духе «разума» или «природы вещей». (Имеется в виду прогресс знания, но не «науки» в том смысле, какой придавала этому слову немецкая интеллигенция XVIII в., ибо на этот раз мы имеем дело не с университетскими преподавателями, а с писателями, чиновниками, интеллигентами, всякого рода буржуа при дворе, объединяемыми «хорошим» обществом и салонами). Руководящие посты могут занять просвещенные, т.е. желающие реформ, лица, и они будут всячески содействовать улучшению институтов, воспитанию и законодательству. Для одного из аспектов всего этого прогресса реформ было найдено и пущено в оборот понятие «civilisation». То, что проявилось уже при употреблении этого — во многом индивидуального, еще не прошедшего социальной шлифовки — понятия у Мирабо, то, что характерно для любого реформистского движения, можно наблюдать и в данном случае: существующее наполовину утверждается, наполовину отрицается. Общество на пути к «civilisation» достигло определенной ступени. Но этого не достаточно. На этом не следует останавливаться. Процесс идет далее, и его нужно вести далее: «La civilisation des peuples n’est pas encore terminée».

В понятии «civilisation» как бы сплавлены два представления. С его помощью происходит противопоставление себя другой ступени развития общества, состоянию «варварства». Это чувство уже давно присутствовало в придворном обществе, оно находит выражение в придворно-аристократических словах «politesse» или «civilité».

Народы, говорят представители придворно-буржуазного движения реформ, цивилизовались еще недостаточно. Цивилизованность — это не состояние, но процесс, который необходимо вести дальше. И в этом заключается новизна понятия «civilisation». В него входит многое из прежнего самоощущения придворного общества, полагавшего себя более высоким по сравнению с обществом более простым, нецивилизованным или живущим по-варварски. К этому же относятся и мысли о состоянии «mœurs», о манерах, такте, внимательности к людям и ряд других родственных комплексов представлений. Но у поднимающейся буржуазии, у сторонников движения реформ эти представления расширяются до идеи о том, как из наличного общества сделать общество цивилизованное, т.е. цивилизовать государство, конституцию, воспитание, а тем самым и широкие слои народа; освободиться от всего варварского, противного разуму — идет ли речь о судебных наказаниях, сословных ограничениях для буржуа или барьерах, препятствующих торговле. За этим ростом цивилизованности, который обеспечит королевская власть, должно последовать смягчение нравов и удовлетворение нужд страны.

Вольтер однажды так высказался о веке Людовика XIV: «Le roi parvint à faire d’une nation jusque là turbulente un peuple paisible qui ne fut dangereux qu’aux ennemis... Les moeurs s’adoucirent...⁷⁾»⁹. Мы еще вернемся к тому огромному значению, которое имело для процесса цивилизации достижение страной внутреннего мира. Кондорсе, будучи реформистом более молодого поколения, а потому и значительно большим оппозиционером, заметил в связи с этими словами Вольтера: «Malgré la barbarie d’une partie des lois, malgré les vices des principes d’administration, l’augmentation des impôts, leur forme onéreuse, la dureté des lois fiscales, malgré les mauvaises maximes, qui dirigèrent le gouvernement dans la législation de commerce et des manufactures, enfin malgré les persécutions contre les protetants, on peut observer, que les peuples de l’intérieur du royaume ont vécu en paix à l’abri des lois⁸⁾».

Это перечисление, в основе которого также лежит основополагающее принятие существующего положения дел, дает нам возможность понять чувства человека, выступающего в те времена с требованием реформ. Не важно, употреблялось при этом понятие «civilisation» или нет, но оно противопоставлялось всему тому, что еще было «варварским».

Тем самым становится совершенно ясным отличие этих процессов от немецкого развития и данных терминов — от немецкого понятийного аппарата. Мы видим, что поднимающаяся буржуазная интеллигенция Франции входит в придворные круги. Ей присущи черты, определяемые придворно-аристократической традицией. Она говорит языком этих кругов и развивает этот язык. Поведение и аффекты французской интеллигенции — при некоторых модификациях — ориентируются на эту традицию как на образец. Ее понятия и идеи никоим образом не являются простой противоположностью понятиям придворной аристократии. В соответствии с ее социальным положением, с ее вращением в придворных кругах, кристаллизуются и ее понятия, источником которых случат понятия придворно-аристократические, например идея «цивилизованности», равно как и слова, употребляемые в политической и экономической сферах. Для немецкой же интеллигенции такие понятия оказываются чем-то чуждым или, по крайней мере, не обладающим актуальностью, что обусловлено иным общественным положением, а потому и иным опытом этого слоя в Германии.

Французская буржуазия, будучи относительно активной в политическом плане (сначала реформаторской, а через недолгое время и революционной), была и оставалась по своему поведению и моделированию аффектов в значительной мере связана с придворной традицией — даже после того, как было взорвано здание старого порядка. Тесные контакты аристократических и буржуазных кругов задолго до революции привели к тому, что многое из придворных нравов перешло в нравы буржуазные. И хотя буржуазная революция во Франции разбила старые политические структуры, она не привела к разрыву культурной традиции. Немецкая буржуазная интеллигенция была совершенно бессильной в политическом плане, но радикальной в области духа. Она заложила основы собственной, чисто буржуазной традиции, существенно отличавшейся от придворно-аристократической традиции и ее моделей. Даже если в тех чертах, сочетание которых в XIX в. постепенно оформилось в немецкий национальный характер, и не было недостатка в дворянских ценностях, теперь ставших буржуазными, то все же для широких областей немецкой культурной традиции доминирующими оказались специфически буржуазные формы. Раскол между буржуазными и аристократическими кругами, а тем самым и относительное отсутствие единства немецкой культуры долго давали о себе знать и после XVIII в.

Французское понятие «civilisation» точно так же отображает особую судьбу французской буржуазии, как понятие «культура» — судьбу буржуазии немецкой. Как и понятие культуры, «civilisation» было поначалу инструментом оппозиционных кругов третьего сословия, прежде всего буржуазной интеллигенции, используемым в борьбе, ведущейся внутри общества. Вместе с подъемом буржуазии данное понятие точно так же входит в самопонимание нации, становится выражением национального самосознания. Во время революции понятие «civilisation» не играло существенной роли, поскольку по своему первоначальному смыслу оно представляло постепенный процесс эволюции, было лозунгом реформы, а не революции. Когда революция пошла на убыль, где-то на рубеже веков, слово «цивилизация» становится общеупотребимым и принимается во всем мире. Уже в это время оно используется для оправдания национальной экспансии и колониальных устремлений Франции. В 1798 г., по пути в Египет Наполеон в воззвании к своим войскам писал: «Солдаты, вы — участники завоевания, последствия которого для цивилизации являются непредсказуемыми». Теперь, в отличие от момента возникновения этого понятия, процесс цивилизации в пределах собственного общества считается завершенным. Народы ощущают себя обладателями уже «готовой» цивилизации, несущими ее другим. От всего предшествующего процесса цивилизации в их сознании остаются лишь смутные воспоминания. Результаты процесса принимаются за свидетельство собственной высокой одаренности. Тот факт, что к цивилизованному поведению они сами шли долгие века, уже не осознается; вопрос о том, как это происходило, уже не представляет интереса. Сознание собственного превосходства, собственной «цивилизованности» служит нациям, приступившим к колониальным захватам, а тем самым ставшим властителями континентов за пределами Европы, таким же оправданием, каким ранее предки понятия цивилизации — «politesse» и «civilité» — служили для легитимации господства придворно-аристократической верхушки.

В действительности именно в это время завершается важная фаза процесса цивилизации. Теперь сознание цивилизованности, сознание превосходства собственного поведения и таких ero субстанциализаций, как наука, техника или искусство, начинает распространяться на целые нации Запада.

О той фазе процесса цивилизации, когда не было ни сознания этого процесса, ни тем более понятия цивилизации, и пойдет далее речь.