III. Школьник

Но Коля уже не слушал. Наконец-то он мог уйти. Выйдя за ворота, оногляделся, передернул плечиками и проговорив: "мороз!" направился прямо поулице и потом направо по переулку к базарной площади. Не доходя одного домадо площади, он остановился у ворот, вынул из кармашка свистульку и свистнулизо всей силы, как бы подавая условный знак. Ему пришлось ждать не болееминуты, из калитки вдруг выскочил к нему румяненький мальчик, летодиннадцати, тоже одетый в теплое, чистенькое и даже щегольское пальтецо.Это был мальчик Смуров, состоявший в приготовительном классе (тогда как КоляКрасоткин был уже двумя классами выше), сын зажиточного чиновника, икоторому, кажется, не позволяли родители водиться с Красоткиным, как сизвестнейшим отчаянным шалуном, так что Смуров очевидно выскочил теперьукрадкой. Этот Смуров, если не забыл читатель, был один из той группымальчиков, которые два месяца тому назад кидали камнями через канаву вИлюшу, и который рассказывал тогда про Илюшу Алеше Карамазову. - Я вас уже целый час жду, Красоткин, - с решительным видом проговорилСмуров, и мальчики зашагали к площади. - Запоздал, - ответил Красоткин. - Есть обстоятельства. Тебя невыпорют, что ты со мной? - Ну полноте, разве меня порют? И Перезвон с вами? - И Перезвон! - Вы и его туда? - И его туда. - Ах кабы Жучка! - Нельзя Жучку. Жучка не существует. Жучка исчезла во мракенеизвестности. - Ах, нельзя ли бы так, - приостановился вдруг Смуров, - ведь Илюшаговорит, что Жучка тоже была лохматая и тоже такая же седая, дымчатая, как иПерезвон, - нельзя ли сказать, что это та самая Жучка и есть, он может бытьи поверит? - Школьник, гнушайся лжи, это раз; даже для доброго дела, два. Аглавное, надеюсь, ты там не объявлял ничего о моем приходе. - Боже сохрани, я ведь понимаю же. Но Перезвоном его не утешишь, -вздохнул Смуров. - Знаешь что: отец этот, капитан, мочалка-то, говорил нам,что сегодня щеночка ему принесет, настоящего меделянского, с черным носом;он думает, что этим утешит Илюшу, только вряд ли? - А каков он сам, Илюша-то? - Ах, плох, плох! Я думаю, у него чахотка. Он весь в памяти, только такдышит-дышит, нехорошо он дышит. Намедни попросил, чтоб его поводили, обулиего в сапожки, пошел было, да и валится. "Ах, говорит, я говорил тебе, папа,что это у меня дурные сапожки, прежние, в них и прежде было неловко ходить".Это он думал, что он от сапожек с ног валится, а он просто от слабости.Недели не проживет. Герценштубе ездит. Теперь они опять богаты, у них многоденег. - Шельмы. - Кто шельмы? - Доктора, и вся медицинская сволочь говоря вообще, и уж разумеется вчастности. Я отрицаю медицину. Бесполезное учреждение. Я впрочем все этоисследую. Что это у вас там за сентиментальности однако завелись? Вы тамвсем классом, кажется, пребываете? - Не всем, а так человек десять наших ходит туда, всегда, всякий день.Это ничего. - Удивляет меня во всем этом роль Алексея Карамазова: брата его завтраили после завтра судят за такое преступление, а у него столько времени насентиментальничанье с мальчиками! - Совсем тут никакого нет сентиментальничанья. Сам же вот идешь теперьс Илюшей мириться. - Мириться? Смешное выражение. Я впрочем никому не позволяю анализоватьмои поступки. - А как Илюша будет тебе рад! Он и не воображает, что ты придешь.Почему, почему ты так долго не хотел идти? - воскликнул вдруг с жаромСмуров. - Милый мальчик, это мое дело, а не твое. Я иду сам по себе, потому чтотакова моя воля, а вас всех притащил туда Алексей Карамазов, значит разница.И почем ты знаешь, я может вовсе не мириться иду? Глупое выражение. - Вовсе не Карамазов, совсем не он. Просто наши сами туда стали ходить,конечно сперва с Карамазовым. И ничего такого не было, никаких глупостей.Сначала один, потом другой. Отец был ужасно нам рад. Ты знаешь, он просто сума сойдет, коль умрет Илюша. Он видит, что Илюша умрет. А нам-то как рад,что мы с Илюшей помирились. Илюша о тебе спрашивал, ничего больше неприбавил. Спросит и замолчит. А отец с ума сойдет или повесится. Он ведь ипрежде держал себя как помешанный. Знаешь, он благородный человек, и тогдавышла ошибка. Все этот отцеубийца виноват, что избил его тогда. - А все-таки Карамазов для меня загадка. Я мог бы и давно с нимпознакомиться, но я в иных случаях люблю быть гордым. При том я составил онем некоторое мнение, которое надо еще проверить и разъяснить. Коля важно примолк; Смуров тоже. Смуров, разумеется, благоговел предКолей Красоткиным и не смел и думать равняться с ним. Теперь же был ужаснозаинтересован, потому что Коля объяснил, что идет "сам по себе", и была тутстало быть непременно какая-то загадка в том, что Коля вдруг вздумал теперьи именно сегодня идти. Они шли по базарной площади, на которой на этот разстояло много приезжих возов и было, много пригнанной птицы. Городские бабыторговали под своими навесами бубликами, нитками и проч. Такие воскресныесъезды наивно называются у нас в городке ярмарками, и таких ярмарок бываетмного в году. Перезвон бежал в веселейшем настроении духа, уклоняясьбеспрестанно направо и налево где-нибудь что-нибудь понюхать. Встречаясь сдругими собачонками, с необыкновенною охотой с ними обнюхивался по всемсобачьим правилам. - Я люблю наблюдать реализм, Смуров, - заговорил вдруг Коля. - Заметилты, как собаки встречаются и обнюхиваются? Тут какой-то общий у них законприроды. - Да, какой-то смешной. - То есть не смешной, это ты неправильно. В природе ничего нетсмешного, как бы там ни казалось человеку с его предрассудками. Если бысобаки могли рассуждать и критиковать, то наверно бы нашли столько же длясебя смешного, если не гораздо больше, в социальных отношениях между собоюлюдей, их повелителей, - если не гораздо больше; это я повторяю потому, чтоя твердо уверен, что глупостей у нас гораздо больше. Это мысль Ракитина,мысль замечательная. Я социалист, Смуров. - А что такое социалист? - спросил Смуров. - Это коли все равны, у всех одно общее имение, нет браков, а религия ивсе законы как кому угодно, ну и там все остальное. Ты еще не дорос доэтого, тебе рано. Холодно однако. - Да. Двенадцать градусов. Давеча отец смотрел на термометре. - И заметил ты, Смуров, что в средине зимы, если градусов пятнадцатьили даже восемнадцать, то кажется не так холодно, как, например, теперь, вначале зимы, когда вдруг нечаянно ударит мороз, как теперь, в двенадцатьградусов, да еще когда снегу мало. Это значит люди еще не привыкли. У людейвсе привычка, во всем, даже в государственных и в политических отношениях.Привычка - главный двигатель. Какой смешной однако мужик. Коля указал на рослого мужика в тулупе, с добродушною физиономией,который у своего воза похлопывал от холода ладонями в рукавицах. Длиннаярусая борода его вся заиндевела от мороза. - У мужика борода замерзла! - громко и задирчиво крикнул Коля, проходямимо него. - У многих замерзла, - спокойно и сентенциозно промолвил в ответ мужик. - Не задирай его, - заметил Смуров. - Ничего, не осердится, он хороший. Прощай, Матвей. - Прощай. - А ты разве Матвей? - Матвей. А ты не знал? - Не знал; я наугад сказал. - Ишь ведь. В школьниках небось? - В школьниках. - Что ж тебя, порют? - Не то чтобы, а так. - Больно? - Не без того. - Эх жисть! - вздохнул мужик от всего сердца. - Прощай, Матвей. - Прощай. Парнишка ты милый, вот что. Мальчики пошли дальше. - Это хороший мужик, - заговорил Коля Смурову. - Я люблю поговорить снародом и всегда рад отдать ему справедливость. - Зачем ты ему соврал, что у нас секут? - спросил Смуров. - Надо же было его утешить! - Чем это? - Видишь, Смуров, не люблю я, когда переспрашивают, если не понимают спервого слова. Иного и растолковать нельзя. По идее мужика школьника порют идолжны пороть: что дескать за школьник, если его не порют? И вдруг я скажуему, что у нас не порют, ведь он этим огорчится. А впрочем, ты этого непонимаешь. С народом надо умеючи говорить. - Только не задирай пожалуста, а то опять выйдет история, как тогда сэтим гусем. - А ты боишься? - Не смейся, Коля, ей богу боюсь. Отец ужасно рассердится. Мне строгозапрещено ходить с тобой. - Не беспокойся, нынешний раз ничего не произойдет. Здравствуй, Наташа,- крикнул он одной из торговок под навесом. - Какая я тебе Наташа, я Марья, - крикливо ответила торговка, далекоеще не старая женщина. - Это хорошо, что Марья, прощай. - Ах ты постреленок, от земли не видать, а туда же! - Некогда, некогда мне с тобой, в будущее воскресенье расскажешь, -замахал руками Коля, точно она к нему приставала, а не он к ней. - А что мне тебе рассказывать в воскресенье? Сам привязался, а не я ктебе, озорник, - раскричалась Марья, - выпороть тебя, вот что, обидчик тыизвестный, вот что! Между другими торговками, торговавшими на своих лотках рядом с Марьей,раздался смех, как вдруг из-под аркады городских лавок выскочил ни с того,ни с сего, один раздраженный человек в роде купеческого приказчика, и не нашторговец, а из приезжих, в длиннополом синем кафтане, в фуражке с козырьком,еще молодой, в темнорусых кудрях и с длинным, бледным, рябоватым лицом. Онбыл в каком-то глупом волнении и тотчас принялся грозить Коле кулаком. - Я тебя знаю, - восклицал он раздраженно, - я тебя знаю! Коля пристально поглядел на него. Он что-то не мог припомнить, когда онс этим человеком мог иметь какую-нибудь схватку. Но мало ли у него былосхваток на улицах, всех и припомнить было нельзя. - Знаешь? - иронически спросил он его. - Я тебя знаю! Я тебя знаю! - наладил как дурак мещанин. - Тебе же лучше. Ну некогда мне, прощай! - Чего озорничаешь? - закричал мещанин. - Ты опять озорничать? Я тебязнаю! Ты опять озорничать? - Это, брат, не твое теперь дело, что я озорничаю, - произнес Коля,остановясь и продолжая его разглядывать. - Как не мое? - Так, не твое. - А чье же? Чье же? Ну, чье же? - Это, брат, теперь Трифона Никитича дело, а не твое. - Какого такого Трифона Никитича? - с дурацким удивлением, хотя все также горячась, уставился на Колю парень. Коля важно обмерил его взглядом. - К Вознесенью ходил? - строго и настойчиво вдруг спросил он его. - К какому Вознесенью? Зачем? Нет, не ходил, - опешил немного парень. - Сабанеева знаешь? - еще настойчивее и еще строже продолжал Коля. - Какого те Сабанеева? Нет, не знаю. - Ну, и чорт с тобой после этого! - отрезал вдруг Коля и, крутоповернув направо, быстро зашагал дорогой, как будто и говорить презирая стаким олухом, который Сабанеева даже не знает. - Стой ты, эй! Какого те Сабанеева? - опомнился парень, весь опятьзаволновавшись. - Это он чего такого говорил? - повернулся он вдруг кторговкам, глупо смотря на них, Бабы рассмеялись. - Мудреный мальчишка, - проговорила одна. - Какого, какого это он Сабанеева? - все неистово повторял парень,махая правою рукой. - А это надоть быть Сабанеева, который у Кузьмичевых служил, вот какнадоть быть, - догадалась вдруг одна баба. Парень дико на нее уставился. - Кузь-ми-чева? - переговорила другая баба, - да какой он Трифон? ТотКузьма, а не Трифон, а парнишка Трифоном Никитычем называл, стало не он. - Это, вишь, не Трифон и не Сабанеев, это Чижов, - подхватила вдругтретья баба, доселе молчавшая и серьезно слушавшая, - Алексей Иванычем зватьего. Чижов, Алексей Иванович. - Это так и есть, что Чижов, - настойчиво подтвердила четвертая баба. Ошеломленный парень глядел то на ту, то на другую. - Да зачем он спрашивал, спрашивал-то он зачем, люди добрые! -восклицал он уже почти в отчаянии: - "Сабанеева знаешь?" А чорт его знает,каков он есть таков Сабанеев? - Бестолковый ты человек, говорят те не Сабанеев, а Чижов, АлексейИванович Чижов, вот кто! - внушительно крикнула ему одна торговка. - Какой Чижов? ну, какой? Говори, коли знаешь. - А длинный, возгривый, летось на базаре сидел. - А на кой ляд мне твово Чижова, люди добрые, а? - А я почем знаю, на кой те ляд Чижова. - А кто тебя знает, на что он тебе, - подхватила другая, - сам должензнать, на что его тебе надо, коли галдишь. Ведь он тебе говорил, а не нам,глупый ты человек. Аль вправду не знаешь? - Кого? - Чижова. - А чорт его дери Чижова, с тобой вместе! Отколочу его, вот что!Смеялся он надо мной! - Чижова-то отколотишь? Либо он тебя! дурак ты, вот что! - Не Чижова, не Чижова, баба ты злая, вредная, мальчишку отколочу, вотчто! Давайте его, давайте его сюда, смеялся он надо мной! Бабы хохотали. А Коля шагал уже далеко с победоносным выражением влице. Смуров шел подле, оглядываясь на кричащую вдали группу. Ему тоже былоочень весело, хотя он все еще опасался как бы не попасть с Колей в историю. - Про какого ты его спросил Сабанеева? - спросил он Колю, предчувствуяответ. - А почем я знаю, про какого? Теперь у них до вечера крику будет. Ялюблю расшевелить дураков во всех слоях общества. Вот и еще стоит олух, вотэтот мужик. Заметь себе, говорят: "Ничего нет глупее глупого француза", но ирусская физиономия выдает себя. Ну не написано ль у этого на лице, что ондурак, вот у этого мужика, а? - Оставь его, Коля, пройдем мимо. - Ни за что не оставлю, я теперь поехал. Эй, здравствуй, мужик! Дюжий мужик, медленно проходивший мимо и уже должно быть выпивший, скруглым простоватым лицом и с бородой с проседью, поднял голову и посмотрелна парнишку. - Ну, здравствуй, коли не шутишь, - неторопливо проговорил он в ответ. - А коль шучу? - засмеялся Коля. - А шутишь, так и шути, бог с тобой. Ничего, это можно. Это всегдавозможно, чтоб пошутить. - Виноват, брат, пошутил. - Ну и бог те прости. - Ты-то прощаешь ли? - Оченно прощаю. Ступай. - Вишь ведь ты, да ты, пожалуй, мужик умный. - Умней тебя, - неожиданно и попрежнему важно ответил мужик. - Вряд ли, - опешил несколько Коля. - Верно говорю. - А пожалуй, что и так. - То-то, брат. - Прощай, мужик. - Прощай. - Мужики бывают разные, - заметил Коля Смурову после некоторогомолчания. - Почем же я знал, что нарвусь на умника. Я всегда готов признатьум в народе. Вдали на соборных часах пробило половину двенадцатого. Мальчикизаспешили, и остальной довольно еще длинный путь до жилища штабс-капитанаСнегирева прошли быстро и почти уже не разговаривая. За двадцать шагов додома Коля остановился и велел Смурову пойти вперед и вызвать ему сюдаКарамазова. - Надо предварительно обнюхаться, - заметил он Смурову. - Да зачем вызывать, - возразил было Смуров, - войди и так, тебе ужаснообрадуются. А то что же на морозе знакомиться? - Это уж я знаю, зачем мне его надо сюда на мороз, - деспотическиотрезал Коля (что ужасно любил делать с этими "маленькими"), и Смуровпобежал исполнять приказание.