VII. Великая тайна Мити. Освистали

- Господа, - начал он все в том же волнении, - эти деньги... я хочупризнаться вполне... эти деньги были мои. У прокурора и следователя даже лица вытянулись, не того совсем ониожидали. - Как же ваши, - пролепетал Николай Парфенович, - тогда как еще в пятьчасов дня, по собственному признанию вашему... - Э, к чорту пять часов того дня и собственное признание мое, не в томтеперь дело! Эти деньги были мои, мои, то есть краденые мои... не мои тоесть, а краденые, мною украденные, и их было полторы тысячи, и они были сомной, все время со мной... - Да откуда же вы их взяли? - С шеи, господа, взял, с шеи, вот с этой самой моей шеи... Здесь онибыли у меня на шее, зашиты в тряпку и висели на шее, уже давно, уже месяц,как я их на шее со стыдом и с позором носил! - Но у кого же вы их... присвоили? - Вы хотели сказать: "украли"? Говорите теперь слова прямо. Да, ясчитаю, что я их все равно, что украл, а если хотите, действительно"присвоил". Но по-моему украл. А вчера вечером так уж совсем украл. - Вчера вечером? Но вы сейчас сказали, что уж месяц, как их... достали! - Да, но не у отца, не у отца, не беспокойтесь, не у отца украл, а уней. Дайте рассказать и не перебивайте. Это ведь тяжело. Видите: месяц назадпризывает меня Катерина Ивановна Верховцева, бывшая невеста моя... Знаете выее? - Как же-с, помилуйте. - Знаю, что знаете. Благороднейшая душа, благороднейшая из благородных,но меня ненавидевшая давно уже, о, давно, давно... и заслуженно, заслуженноненавидевшая! - Катерина Ивановна? - с удивлением переспросил следователь. Прокурортоже ужасно уставился. - О, не произносите имени ее всуе! Я подлец, что ее вывожу. Да, явидел, что она меня ненавидела... давно... с самого первого раза, с самоготого у меня на квартире еще там... Но довольно, довольно, это вы даже изнать недостойны, это не надо вовсе... А надо лишь то, что она призвала менямесяц назад, выдала мне три тысячи, чтоб отослать своей сестре и еще однойродственнице в Москву (и как будто сама не могла послать!), а я... это былоименно в тот роковой час моей жизни, когда я... ну, одним словом, когда ятолько что полюбил другую, ее, теперешнюю, вон она у вас теперь там внизусидит. Грушеньку... я схватил ее тогда сюда в Мокрое и прокутил здесь в двадня половину этих проклятых трех тысяч, т. е. полторы тысячи, а другуюполовину удержал на себе. Ну вот, эти полторы тысячи, которые я удержал, я иносил с собой на шее, вместо ладонки, а вчера распечатал и прокутил. Сдача ввосемьсот рублей у вас теперь в руках, Николай Парфенович, это сдача совчерашних полутора тысяч. - Позвольте, как же это, ведь вы прокутили тогда здесь месяц назад тритысячи, а не полторы, все это знают? - Кто ж это знает? Кто считал? Кому я давал считать? - Помилуйте, да вы сами говорили всем, что прокутили тогда ровно тритысячи. - Правда, говорил, всему городу говорил, и весь город говорил, и всетак считали, и здесь, в Мокром так же все считали, что три тысячи. Тольковсе-таки я прокутил не три, а полторы тысячи, а другие полторы зашил владонку; вот как дело былo, господа, вот откуда эти вчерашние деньги... - Это почти чудесно... - пролепетал Николай Парфенович. - Позвольте спросить, - проговорил наконец прокурор, - не объявляли ливы хоть кому-нибудь об этом обстоятельстве прежде... то есть, что полторыэти тысячи оставили тогда же, месяц назад, при себе? - Никому не говорил. - Это странно. Неужели так-таки совсем никому? - Совсем никому. Никому и никому. - Но почему же такое умолчание? Что побудило вас сделать из этого такойсекрет? Я объяснюсь точнее: вы объявили нам наконец вашу тайну, по словамвашим столь "позорную", хотя в сущности - то есть конечно лишь относительноговоря - этот поступок, то есть именно присвоение чужих трех тысяч рублей, ибез сомнения, лишь временное - поступок этот, на мой взгляд по крайней мере,есть лишь в высшей степени поступок легкомысленный, но не столь позорный,принимая кроме того во внимание и ваш характер... Ну, положим, даже изазорный в высшей степени поступок, я согласен, но зазорный, все же непозорный... То есть, я веду собственно к тому, что про растраченные вами этитри тысячи от госпожи Верховцевой уже многие догадывались в этот месяц и безвашего признания, я слышал эту легенду сам... Михаил Макарович например тожеслышал. Так что наконец это почти уже не легенда, а сплетня всего города. Ктому же есть следы, что и вы сами, если не ошибаюсь, кому-то признавались вэтом, то есть именно, что деньги эти от госпожи Верховцевой... А потому иудивляет меня слишком, что вы придавали до сих пор, то есть до самойнастоящей минуты, такую необычайную тайну этим отложенным по вашим словамполутора тысячам, сопрягая с вашею тайной этою какой-то даже ужас...Невероятно, чтобы подобная тайна могла стоить вам стольких мучений кпризнанию... потому что вы кричали сейчас даже, что лучше на каторгу, чемпризнаться... Прокурор замолк. Он разгорячился. Он не скрывал своей досады, почтизлобы, и выложил все накопившееся, даже не заботясь о красоте слога, то естьбессвязно и почти сбивчиво. - Не в полутора тысячах заключался позор, а в том, что эти полторытысячи я отделил от тех трех тысяч, - твердо произнес Митя. - Но что же, - раздражительно усмехнулся прокурор, - что именно в томпозорного, что уже от взятых зазорно, или, если сами желаете, то и позорно,трех тысяч вы отделили половину по своему усмотрению? Важнее то, что вы тритысячи присвоили, а не то, как с ними распорядились. Кстати, почему выименно так распорядились, то есть отделили эту половину? Для чего, для какойцели так сделали, можете это нам объяснить? - О, господа, да в цели-то и вся сила! - воскликнул Митя: - отделил поподлости, то есть по расчету, ибо расчет в этом случае и есть подлость... Ицелый месяц продолжалась эта подлость! - Непонятно. - Удивляюсь вам. А впрочем объяснюсь еще, действительно может бытьнепонятно. Видите, следите за мной: я присвояю три тысячи, вверенные моейчести, кучу на них, прокутил все, на утро являюсь к ней и говорю: "Катя.виноват, я прокутил твои три тысячи", - ну что, хорошо? Нет, не хорошо, -бесчестно и малодушно, зверь и до зверства не умеющий сдержать себя человек,так ли, так ли? Но все же не вор? Не прямой же ведь вор, не прямой,согласитесь! Прокутил, но не украл! Теперь второй, еще выгоднейший случай,следите за мной, а то я пожалуй опять собьюсь - как-то голова кружится, -итак второй случай: прокучиваю я здесь только полторы тысячи из трех, тоесть половину. На другой день прихожу к ней и приношу эту половину: "Катя,возьми от меня, мерзавца и легкомысленного подлеца, эту половину, потому чтополовину я прокутил, прокучу стало быть и эту, так чтобы от греха долой!" Нукак в таком случае? Все, что угодно, и зверь и подлец, но уже не вор, не ворокончательно, ибо, если б вор, то наверно бы не принес назад половину сдачи,а присвоил бы и ее. Тут же она видит, что коль скоро принес половину, тодонесет и остальные, то есть прокученные, всю жизнь искать будет, работатьбудет, но найдет и отдаст. Таким образом подлец, но не вор, не вор, какхотите, не вор! - Положим, что есть некоторая разница, - холодно усмехнулся прокурор. -Но странно все-таки, что вы видите в этом такую роковую уже разницу. - Да, вижу такую роковую разницу! Подлецом может быть всякий, да иесть, пожалуй, всякий, но вором может быть не всякий, а только архиподлец.Ну да я там этим тонкостям не умею... А только вор подлее подлеца, вот моеубеждение. Слушайте: я ношу деньги целый месяц на себе, завтра же я могурешиться их отдать, и я уже не подлец, но решиться-то я не могу, вот что,хотя и каждый день решаюсь, хотя и каждый день толкаю себя: "решись, решись,подлец", и вот весь месяц не могу решиться, вот что! Что, хорошо по-вашему,хорошо? - Положим, не так хорошо, это я отлично могу понять и в этом я неспорю, - сдержанно ответил прокурор. - Да и вообще отложим всякое препираниеоб этих тонкостях и различиях, а вот опять-таки если бы вам угодно былоперейти к делу. А дело именно в том, что вы еще не изволили нам объяснить,хотя мы и спрашивали: для чего первоначально сделали такое разделение в этихтрех тысячах, то есть одну половину прокутили, а другую припрятали? Именнодля чего собственно припрятали, на что хотели собственно эти отделенныеполторы тысячи употребить? Я на этом вопросе настаиваю, Дмитрий Федорович. - Ах, да и в самом деле! - вскричал Митя, ударив себя по лбу, -простите, я вас мучаю, а главного и не объясняю, а то бы вы вмиг поняли, ибов цели-то, в цели-то этой и позор! Видите, тут все этот старик, покойник, онвсе Аграфену Александровну смущал, а я ревновал, думал тогда, что онаколеблется между мною и им: вот и думаю каждый день: что если вдруг с еестороны решение, что если она устанет меня мучить, и вдруг скажет мне: "тебялюблю, а не его, увози меня на край света". А у меня всего два двугривенных;с чем увезешь, что тогда делать, - вот и пропал. Я ведь ее тогда не знал ине понимал, я думал, что ей денег надо и что нищеты моей она мне не простит.И вот я ехидно отсчитываю половину от трех тысяч и зашиваю иглойхладнокровно, зашиваю с расчетом, еще до пьянства зашиваю, а потом, как ужзашил, на остальную половину еду пьянствовать! Нет-с, это подлость! понялитеперь? Прокурор громко рассмеялся, следователь тоже. - По-моему, даже благоразумно и нравственно, что удержались и не всепрокутили, - прохихикал Николай Парфенович, - потому что что же туттакого-с? - Да то что украл, вот что! О боже, вы меня ужасаете непониманием! Всевремя, пока я носил эти полторы тысячи, зашитые на груди, я каждый день икаждый час говорил себе: "ты вор, ты вор!" Да я оттого и свирепствовал вэтот месяц, оттого и дрался в трактире, оттого и отца избил, что чувствовалсебя вором! Я даже Алеше, брату моему, не решился и не посмел открыть проэти полторы тысячи: до того чувствовал, что подлец и мазурик! Но знайте, чтопока я носил, я в то же время каждый день и каждый час мой говорил себе:"Нет, Дмитрий Федорович, ты может быть еще и не вор". Почему? А именнопотому, что ты можешь завтра пойти и отдать эти полторы тысячи Кате. И вотвчера только я решился сорвать мою ладонку с шеи, идя от Фени к Перхотину, адо той минуты не решался, и только что сорвал, в ту же минуту стал ужеокончательный и бесспорный вор, вор и бесчестный человек на всю жизнь.Почему? Потому что вместе с ладонкой и мечту мою пойти к Кате и сказать: "яподлец, а не вор" разорвал! Понимаете теперь, понимаете! - Почему же вы именно вчера вечером на это решились? - прервал былоНиколай Парфенович. - Почему? Смешно спрашивать: потому что осудил себя на смерть, в пятьчасов утра, здесь на рассвете: "Ведь все равно, подумал, умирать подлецомили благородным!" Так вот нет же, не все равно оказалось! Верите ли,господа, не то, не то меня мучило больше всего в эту ночь, что ястарика-слугу убил, и что грозила Сибирь, и еще когда? когда увенчаласьлюбовь моя и небо открылось мне снова! О, это мучило, но не так; все же нетак, как это проклятое сознание, что я сорвал наконец с груди эти проклятыеденьги и их растратил, а стало быть теперь уже вор окончательный! О,господа, повторяю вам с кровью сердца: много я узнал в эту ночь! Узнал я,что не только жить подлецом невозможно, но и умирать подлецом невозможно...Нет, господа, умирать надо честно!.. Митя был бледен. Лицо его имело изможденный и измученный вид, несмотряна то, что он был до крайности разгорячен. - Я начинаю вас понимать, Дмитрий Федорович, - мягко и даже как бысострадательно протянул прокурор, - но все это, воля ваша, по-моему лишьнервы... болезненные нервы ваши, вот что-с. И почему бы, например, вам, чтобизбавить себя от стольких мук, почти целого месяца, не пойти и не отдать этиполторы тысячи той особе, которая вам их доверила, и, уже объяснившись снею, почему бы вам, в виду вашего тогдашнего положения, столь ужасного, каквы его рисуете, не испробовать комбинацию, столь естественнопредставляющуюся уму, то есть после благородного признания ей в вашихошибках, почему бы вам у ней же и не попросить потребную на ваши расходысумму, в которой она, при великодушном сердце своем и видя вашерасстройство, уж конечно бы вам не отказала, особенно если бы под документ,или наконец хотя бы под такое же обеспечение, которое вы предлагали купцуСамсонову и госпоже Хохлаковой? Ведь считаете же вы даже до сих пор этообеспечение ценным? Митя вдруг покраснел: - Неужто же вы меня считаете даже до такой уж степени подлецом? Неможет быть, чтобы вы это серьезно!.. - проговорил он с негодованием, смотряв глаза прокурору и как бы не веря, что от него слышал. - Уверяю вас, что серьезно... Почему вы думаете, что не серьезно? -удивился в свою очередь и прокурор. - О, как это было бы подло! Господа, знаете ли вы, что вы меня мучаете!Извольте, я вам все скажу, так и быть, я вам теперь уже во всей моейинфернальности признаюсь, но, чтобы вас же устыдить, и вы сами удивитесь, докакой подлости может дойти комбинация чувств человеческих. Знайте же, что яуже имел эту комбинацию сам, вот эту самую, про которую вы сейчас говорили,прокурор! Да, господа, и у меня была эта мысль в этот проклятый месяц, такчто почти уже решался идти к Кате, до того был подл! Но идти к ней, объявитьей мою измену, и на эту же измену, для исполнения же этой измены, дляпредстоящих расходов на эту измену, у ней же, у Кати же, просить денег(просить, слышите, просить!) и тотчас от нее же убежать с другою, с еесоперницей, с ее ненавистницей и обидчицей, - помилуйте, да вы с ума сошли,прокурор! - С ума не с ума, но конечно я с горяча не сообразил... насчет этойсамой вот женской ревности... если тут действительно могла быть ревность,как вы утверждаете... да, пожалуй, тут есть нечто в этом роде, - усмехнулсяпрокурор. - Но это была бы уж такая мерзость, - свирепо ударил Митя кулаком постолу, - это так бы роняло, что уж я и не знаю! Да знаете ли вы, что онамогла бы мне дать эти деньги, да и дала бы, наверно дала бы, из отмщения мнедала бы, из наслаждения мщением, из презрения ко мне дала бы, потому что этотоже инфернальная душа и великого гнева женщина! Я-то бы деньги взял, о,взял бы, взял, и тогда всю жизнь... о боже! Простите, господа, я потому таккричу, что у меня была эта мысль еще так недавно, еще всего только третьегодня, именно когда я ночью с Лягавым возился, и потом вчера, да, и вчера,весь день вчера, я помню это, до самого этого случая... - До какого случая? - ввернул было Николай Парфенович с любопытством,но Митя не расслышал. - Я сделал вам страшное признание, - мрачно заключил он. - Оцените жеего, господа. Да мало того, мало оценить, не оцените, а цените его, а еслинет, если и это пройдет мимо ваших душ: то тогда уже вы прямо не уважаетеменя, господа, вот что я вам говорю, и я умру от стыда, что признался таким,как вы! О, я застрелюсь! Да я уже вижу, вижу, что вы мне не верите! Как, таквы и это хотите записывать? - вскричал он уже в испуге. - Да вот что вы сейчас сказали, - в удивлении смотрел на него НиколайПарфенович, - то есть, что вы до самого последнего часа все еще располагалиидти к госпоже Верховцевой просить у нее эту сумму... Уверяю вас, что этоочень важное для нас показание, Дмитрий Федорович, то есть про весь этотслучай... и особенно для вас, особенно для вас важное. - Помилосердуйте, господа, - всплеснул руками Митя, - хоть этого-то непишите, постыдитесь! Ведь я так-сказать душу мою разорвал пополам пред вами,а вы воспользовались и роетесь пальцами по разорванному месту в обеихполовинах... О боже! Он закрылся в отчаянии руками. - Не беспокойтесь так, Дмитрий Федорович, - заключил прокурор, - всетеперь записанное вы потом прослушаете сами и с чем не согласитесь, мы повашим словам изменим, а теперь я вам один вопросик еще в третий раз повторю:неужто в самом деле никто, так-таки вовсе никто, не слыхал от вас об этихзашитых вами в ладонку деньгах? Это, я вам скажу, почти невозможнопредставить. - Никто, никто, я сказал, иначе вы ничего не поняли! Оставьте меня впокое. - Извольте-с, это дело должно объясниться и еще много к тому временивпереди, но пока рассудите: у нас может быть десятки свидетельств о том, чтовы именно сами распространяли, и даже кричали везде о трех тысячах,истраченных вами, о трех, а не о полутора, да и теперь, при появлениивчерашних денег, тоже многим успели дать знать, что денег опять привезли ссобою три тысячи... - Не десятки, а сотни свидетельств у вас в руках, две сотнисвидетельств, две сотни человек слышали, тысяча слышала! - воскликнул Митя. - Ну вот видите-с, все, все свидетельствуют. Так ведь значит жечто-нибудь слово все? - Ничего не значит, я соврал, а за мной и все стали врать. - Да зачем же вам-то так надо было "врать", как вы изъясняетесь? - А чорт знает. Из похвальбы может быть... так... что вот так многоденег прокутил... Из того может, чтоб об этих зашитых деньгах забыть... да,это именно оттого... чорт... который раз вы задаете этот вопрос? Ну соврал икончено, раз соврал и уж не хотел переправлять. Из-за чего иной раз вретчеловек? - Это очень трудно решить, Дмитрий Федорович, из-за чего врет человек,- внушительно проговорил прокурор. - Скажите, однако, велика ли была эта,как вы называете ее, ладонка, на вашей шее? - Нет, не велика. - А какой например величины? - Бумажку сторублевую пополам сложить, вот и величина. - А лучше бы вы нам показали лоскутки? Ведь они где-нибудь при вас? - Э, чорт... какие глупости... я не знаю, где они. - Но позвольте однако: где же и когда вы ее сняли с шеи? Ведь вы, каксами показываете, домой не заходили? - А вот как от Фени вышел и шел к Перхотину, дорогой и сорвал с шеи ивынул деньги. - В темноте? - Для чего тут свечка? Я это пальцем в один миг сделал. - Без ножниц, на улице? - На площади, кажется; зачем ножницы? ветхая тряпка, сейчасразодралась. - Куда же вы ее потом дели? - Там же и бросил. - Где именно? - Да на площади же, вообще на площади! Чорт ее знает, где на площади.Да для чего вам это? - Это чрезвычайно важно, Дмитрий Федорович: вещественные доказательствав вашу же пользу, и как это вы не хотите понять? Кто же вам помогал зашиватьмесяц назад? - Никто не помогал, сам зашил. - Вы умеете шить? - Солдат должен уметь шить, а тут и уменья никакого не надо. - Где же вы взяли материал, то есть эту тряпку, в которую зашили? - Неужто вы не смеетесь? - Отнюдь нет, и нам вовсе не до смеха, Дмитрий Федорович. - Не помню, где взял тряпку, где-нибудь взял. - Как бы, кажется, этого-то уж не запомнить? - Да ей богу же не помню, может что-нибудь разодрал из белья. - Это очень интересно: в вашей квартире могла бы завтра отыскаться этавещь, рубашка, может быть, от которой вы оторвали кусок. Из чего эта тряпкабыла: из холста, из полотна? - Чорт ее знает из чего. Постойте... Я, кажется, ни от чего не отрывал.Она была коленкоровая... Я, кажется, в хозяйкин чепчик зашил. - В хозяйкин чепчик? - Да, я у ней утащил. - Как это утащили? - Видите, я, действительно, помнится, как-то утащил один чепчик натряпки, а может перо обтирать. Взял тихонько, потому никуда негодная тряпка,лоскутки у меня валялись, а тут эти полторы тысячи, я взял и зашил...Кажется, именно в эти тряпки зашил. Старая коленкоровая дрянь, тысячу размытая. - И вы это твердо уже помните? - Не знаю, твердо ли. Кажется, в чепчик. Ну да наплевать! - В таком случае ваша хозяйка могла бы по крайней мере припомнить, чтоу нее пропала эта вещь? - Вовсе нет, она и не хватилась. Старая тряпка, говорю вам, стараятряпка, гроша не стоит. - А иголку откуда взяли, нитки? - Я прекращаю, больше не хочу. Довольно! - рассердился наконец Митя. - И странно опять-таки, что вы так совсем уж забыли, в каком именноместе бросили на площади эту... ладонку. - Да велите завтра площадь выместь, может найдете, - усмехнулся Митя. -Довольно, господа, довольно, - измученным голосом порешил он. - Вижу ясно:вы мне не поверили! Ни в чем и ни на грош! Вина моя, а не ваша, не надо былосоваться. Зачем, зачем я омерзил себя признанием в тайне моей! А вам этосмех, я по глазам вашим вижу. Это вы меня, прокурор, довели! Пойте себегимн, если можете... Будьте вы прокляты, истязатели! Он склонился головой и закрыл лицо руками. Прокурор и следовательмолчали. Чрез минуту он поднял голову и как-то без мысли поглядел на них.Лицо его выражало уже совершившееся, уже безвозвратное отчаяние, и он как-тотихо замолк, сидел и как будто себя не помнил. Между тем надо былооканчивать дело: следовало неотложно перейти к допросу свидетелей. Было ужечасов восемь утра. Свечи давно уже как потушили. Михаил Макарович иКалганов, все время допроса входившие и уходившие из комнаты, на этот разоба опять вышли. Прокурор и следователь имели тоже чрезвычайно усталый вид.Наставшее утро было ненастное, все небо затянулось облаками и дождь лил какиз ведра. Митя без мысли смотрел на окна. - А можно мне в окно поглядеть? - спросил он вдруг Николая Парфеновича. - О, сколько вам угодно, - ответил тот. Митя встал и подошел к окну. Дождь так и сек в маленькие зеленоватыестекла окошек. Виднелась прямо под окном грязная дорога, а там дальше, вдождливой мгле, черные, бедные, неприглядные ряды изб, еще более, казалось,почерневших и победневших от дождя. Митя вспомнил про "Феба златокудрого" икак он хотел застрелиться с первым лучем его: "пожалуй, в такое утро было быи лучше", усмехнулся он и вдруг, махнув сверху вниз рукой, повернулся к"истязателям": - Господа! - воскликнул он, - я ведь вижу, что я пропал. Но она?Скажите мне про нее, умоляю вас, неужели и она пропадет со мной? Ведь онаневинна, ведь она вчера кричала не в уме, что "во всем виновата". Она ни вчем, ни в чем не виновата! Я всю ночь скорбел, с вами сидя... Нельзя ли, неможете ли мне сказать: что вы с нею теперь сделаете? - Решительно успокойтесь на этот счет, Дмитрий Федорович, - тотчас же ис видимою поспешностью ответил прокурор, - мы не имеем пока никакихзначительных мотивов хоть в чем-нибудь обеспокоить особу, которою вы такинтересуетесь. В дальнейшем ходе дела, надеюсь, окажется тоже... Напротив,сделаем в этом смысле все, что только можно с нашей стороны. Будьтесовершенно спокойны. - Господа, благодарю вас, я ведь так и знал, что вы все-таки же честныеи справедливые люди, несмотря ни на что. Вы сняли бремя с души... Ну, что жемы теперь будем делать? Я готов. - Да вот-с, поспешить бы надо. Нужно неотложно перейти к допросусвидетелей. Все это должно произойти непременно в вашем присутствии, апотому... - А не выпить ли сперва чайку? - перебил Николай Парфенович, - ведь уж,кажется, заслужили! Порешили, что если есть готовый чай внизу (в виду того, что МихаилМакарович наверно ушел "почаевать"), то выпить по стаканчику и затем"продолжать и продолжать". Настоящий же чай и "закусочку" отложить до болеесвободного часа. Чай действительно нашелся внизу, и его в скорости доставилина верх. Митя сначала отказался от стакана, который ему любезно предложилНиколай Парфенович, но потом сам попросил и выпил с жадностью. Вообще жеимел какой-то даже удивительно измученный вид. Казалось бы, при егобогатырских силах, что могла значить одна ночь кутежа и хотя бы самыхсильных при том ощущений? Но он сам чувствовал, что едва сидит, а повременам так все предметы начинали как бы ходить и вертеться у него предглазами. "Еще немного и пожалуй бредить начну", подумал он про себя. VIII. ПОКАЗАНИЕ СВИДЕТЕЛЕЙ. ДИТп. Допрос свидетелей начался. Но мы уже не станем продолжать наш рассказ втакой подробности, в какой вели его до сих пор. А потому и опустим о том,как Николай Парфенович внушал каждому призываемому свидетелю, что тот долженпоказывать по правде и совести, и что впоследствии должен будет повторитьэто показание свое под присягой. Как наконец от каждого свидетелятребовалось, чтоб он подписал протокол своих показаний и пр., и пр. Отметимлишь одно, что главнейший пункт, на который обращалось все вниманиедопрашивавших, преимущественно был все тот же самый вопрос о трех тысячах,то-есть было ли их три или полторы в первый раз, то-есть в первый кутежДмитрия Федоровича здесь в Мокром, месяц назад, и было ли их три или полторытысячи вчера, во второй кутеж Дмитрия Федоровича. Увы, все свидетельства,все до единого, оказались против Мити и ни одного в его пользу, а иные изсвидетельств так даже внесли новые, почти ошеломляющие факты в опровержениепоказаний его. Первым спрошенным был Трифон Борисыч. Он предстал преддопрашивающими без малейшего страха, напротив с видом строгого и суровогонегодования против обвиняемого и тем несомненно придал себе вид чрезвычайнойправдивости и собственного достоинства. Говорил мало, сдержанно, ждалвопросов, отвечал точно и обдуманно. Твердо и не обинуясь показал, что месяцназад не могло быть истрачено менее трех тысяч, что здесь все мужикипокажут, что слышали о трех тысячах от самого "Митрий Федорыча": "Однимцыганкам сколько денег перебросали. Им одним небось за тысячу перевалило". - И пятисот, может, не дал, - мрачно заметил на это Митя, - вот тольконе считал тогда, пьян был, а жаль... Митя сидел на этот раз сбоку, спиной к занавескам, слушал мрачно, имелвид грустный и усталый, как бы говоривший: "Э, показывайте, что хотите,теперь все равно!" - Больше тысячи пошло на них, Митрий Федорыч, - твердо опроверг ТрифонБорисович, - бросали зря, а они подымали. Народ-то ведь этот вор и мошенник,конокрады они, угнали их отселева, а то они сами может показали бы, сколькимот вас поживились. Сам я в руках у вас тогда сумму видел, - считать несчитал, вы мне не давали, это справедливо, - а на глаз, помню, многим большебыло, чем полторы тысячи... Куды полторы! Видывали и мы деньги, могимсудить... Насчет вчерашней же суммы Трифон Борисович прямо показал, что ДмитрийФедорович сам ему, только что встал с лошадей, объявил, что привез тритысячи. - Полно, так ли, Трифон Борисыч, - возразил было Митя, - неужтотак-таки положительно объявил, что привез три тысячи? - Говорили, Митрий Федорыч. При Андрее говорили. Вот он тут сам Андрей,еще не уехал, призовите его. А там в зале, когда хор потчевали, так прямозакричали, что шестую тысячу здесь оставляете, - с прежними, то-есть, онотак понимать надо. Степан да Семен слышали, да Петр Фомич Калганов с вамитогда рядом стоял, может и они тоже запомнили... Показание о шестой тысяче принято было с необыкновенным впечатлениемдопрашивающими. Понравилась новая редакция: три да три, значит, шесть, сталобыть, три тысячи тогда, да три тысячи теперь, вот они и все шесть, выходилоясно. Опросили всех указанных Трифоном Борисовичем мужиков, Степана и Семена,ямщика Андрея и Петра Фомича Калганова. Мужики и ямщик не обинуясьподтвердили показание Трифона Борисыча. Кроме того, особенно записали, сослов Андрея, о разговоре его с Митей дорогой насчет того, "куда, дескать, я,Дмитрий Федорович, попаду: на небо аль в ад, и простят ли мне на том светеаль нет?" "Психолог" Ипполит Кириллович выслушал все это с тонкою улыбкой икончил тем, что и это показание о том, куда Дмитрий Федорович попадет,порекомендовал "приобщить к делу". Спрошенный Калганов вошел нехотя, хмурый, капризный, и разговаривал спрокурором и с Николаем Парфеновичем так, как бы в первый раз увидел их вжизни, тогда как был давний и ежедневный их знакомый. Он начал с того, что"ничего этого не знает и знать не хочет". Но о шестой тысяче, оказалось,слышал, и он признался, что в ту минуту подле стоял. На его взгляд денегбыло у Мити в руках "не знаю сколько". Насчет того, что поляки в картахпередернули, показал утвердительно. Объяснил тоже, на повторенные расспросы,что по изгнании поляков действительно дела Мити у Аграфены Александровныпоправились, и что она сама сказала, что его любит. Об АграфенеАлександровне изъяснялся сдержанно и почтительно, как будто она была самоголучшего общества барыня, и даже ни разу не позволил себе назвать ее"Грушенькой". Несмотря на видимое отвращение молодого человека показывать,Ипполит Кириллович расспрашивал его долго и лишь от него узнал всеподробности того, что составляло так-сказать "роман" Мити в эту ночь. Митяни разу не остановил Калганова. Наконец юношу отпустили, и он удалился снескрываемым негодованием. Допросили и поляков. Они в своей комнатке хоть и легли было спать, ново всю ночь не заснули, а с прибытием властей поскорей оделись и прибрались,сами понимая, что их непременно потребуют. Явились они с достоинством, хотяи не без некоторого страху. Главный, то-есть маленький пан, оказалсячиновником двенадцатого класса в отставке, служил в Сибири ветеринаром, пофамилии же был пан Муссялович. Пан же Врублевский оказалсявольнопрактикующим дантистом, по-русски зубным врачом. Оба они, как вошли вкомнату, так тотчас же, несмотря на вопросы Николая Парфеновича, сталиобращаться с ответами к стоявшему в стороне Михаилу Макаровичу, принимаяего, по неведению, за главный чин и начальствующее здесь лицо и называя егос каждым словом: "пане пулковнику". И только после нескольких разов инаставления самого Михаила Макаровича догадались, что надобно обращаться сответами лишь к Николаю Парфеновичу. Оказалось, что по-русски они умели дажевесьма и весьма правильно говорить, кроме разве выговора иных слов. Оботношениях своих к Грушеньке, прежних и теперешних, пан Муссялович стал былозаявлять горячо и гордо, так что Митя сразу вышел из себя и закричал, что непозволит "подлецу" при себе так говорить. Пан Муссялович тотчас же обратилвнимание на слово "подлец" и попросил внести в протокол. Митя закипел отярости. - И подлец, подлец! Внесите это, и внесите тоже, что несмотря напротокол, я все-таки кричу, что подлец! - прокричал он. Николай Парфенович, хоть и внес в протокол, но проявил при семнеприятном случае самую похвальную деловитость и умение распорядиться: послестрогого внушения Мите он сам тотчас же прекратил все дальнейшие расспросыкасательно романической стороны дела и поскорее перешел к существенному. Всущественном же явилось одно показание панов, возбудившее необыкновенноелюбопытство следователей: это именно о том, как подкупал Митя, в тойкомнатке, пана Муссяловича и предлагал ему три тысячи отступного, с тем, чтосемьсот рублей в руки, а остальные две тысячи триста "завтра же утром вгороде", при чем клялся честным словом, объявляя, что здесь, в Мокром, с ними нет пока таких денег, а что деньги в городе. Митя заметил было сгоряча,что не говорил, что наверно отдаст завтра в городе, но пан Врублевскийподтвердил показание, да и сам Митя, подумав с минуту, нахмуренносогласился, что должно быть так и было, как паны говорят, что он был тогдаразгорячен, а потому действительно мог так сказать. Прокурор так и впился впоказание: оказывалось для следствия ясным (как и впрямь потом вывели), чтополовина или часть трех тысяч, доставшихся в руки Мите, действительно моглаоставаться где-нибудь припрятанною в городе, а пожалуй так даже где-нибудь итут в Мокром, так что выяснялось таким образом и то щекотливое для следствияобстоятельство, что у Мити нашли в руках всего только восемьсот рублей -обстоятельство, бывшее до сих пор хотя единственным и довольно ничтожным, новсе же некоторым свидетельством в пользу Мити. Теперь же и это единственноесвидетельство в его пользу разрушалось. На вопрос прокурора: где же бы онвзял остальные две тысячи триста, чтоб отдать завтра пану, коли самутверждает, что у него было всего только полторы тысячи, а между тем заверялпана своим честным словом, Митя твердо ответил, что хотел предложить"полячишке" на завтра не деньги, а формальный акт на права свои по имениюЧермашне, те самые права, которые предлагал Самсонову и Хохлаковой. Прокурордаже усмехнулся "невинности выверта". - И вы думаете, что он бы согласился взять эти "права" вместо наличныхдвух тысяч трехсот рублей? - Непременно согласился бы, - горячо отрезал Митя. - Помилуйте, да тутне только две, тут четыре, тут шесть даже тысяч он мог бы на этом тяпнуть!Он бы тотчас набрал своих адвокатишек, полячков да жидков, и не то что тритысячи, а всю бы Чермашню от старика оттягали. Разумеется, показание пана Муссяловича внесли в протокол в самой полнойподробности. На том панов и отпустили. О факте же передержки в картах почтии не упомянули; Николай Парфенович им слишком был и без того благодарен ипустяками не хотел беспокоить, тем более, что все это пустая ссора в пьяномвиде за картами и более ничего. Мало ли было кутежа и безобразий в туночь... Так что деньги двести рублей так и остались у панов в кармане. Призвали затем старичка Максимова. Он явился робея, подошел мелкимишажками, вид имел растрепанный и очень грустный. Все время он ютился тамвнизу подле Грушеньки, сидел с нею молча и "нет-нет, да и начнет над неюхныкать, а глаза утирает синим клетчатым платочком", как рассказывал потомМихаил Макарович. Так что она сама уже унимала и утешала его. Старичоктотчас же и со слезами признался, что виноват, что взял у Дмитрия Федоровичавзаймы "десять рублей-с, по моей бедности-с" и что готов возвратить... Напрямой вопрос Николая Парфеновича: не заметил ли он сколько же именно денегбыло в руках у Дмитрия Федоровича, так как он ближе всех мог видеть у него вруках деньги, когда получал от него взаймы, - Максимов самым решительнымобразом, ответил, что денег было "двадцать тысяч-с". - А вы видели когда-нибудь двадцать тысяч где-нибудь прежде? - спросилулыбнувшись Николай Парфенович. - Как же-с, видел-с, только не двадцать-с, а семь-с, когда супруга моядеревеньку мою заложила. Дала мне только издали поглядеть, похвалилась предомной. Очень крупная была пачка-с, все радужные. И у Дмитрия Федоровича быливсе радужные... Его скоро отпустили. Наконец дошла очередь и до Грушеньки. Следователивидимо опасались того впечатления, которое могло произвести ее появление наДмитрия Федоровича, и Николай Парфенович пробормотал даже несколько слов емув увещание, но Митя, в ответ ему, молча склонил голову, давая тем знать, что"беспорядка не произойдет". Ввел Грушеньку сам Михаил Макарович. Она вошласо строгим и угрюмым лицом, с виду почти спокойным, и тихо села на указанныйей стул напротив Николая Парфеновича. Была она очень бледна, казалось, чтоей холодно, и она плотно закутывалась в свою прекрасную черную шаль.Действительно с ней начинался тогда легкий лихорадочный озноб - началодлинной болезни, которую она потом с этой ночи перенесла. Строгий вид ее,прямой и серьезный взгляд и спокойная манера произвели весьма благоприятноевпечатление на всех. Николай Парфенович даже сразу несколько "увлекся". Онпризнавался сам, рассказывая кое-где потом, что только с этого разу постиг,как эта женщина "хороша собой", а прежде хоть и видывал ее, но всегда считалчем-то в роде "уездной Гетеры". "У ней манеры как у самого высшегообщества", восторженно сболтнул он как-то в одном дамском кружке. Но еговыслушали с самым полным негодованием и тотчас назвали за это "шалуном", чемон и остался очень доволен. Входя в комнату, Грушенька лишь как бы мелькомглянула на Митю, в свою очередь с беспокойством на нее поглядевшего, но видее в ту же минуту и его успокоил. После первых необходимых вопросов иувещаний, Николай Парфенович, хоть и несколько запинаясь, но сохраняя самыйвежливый однако же вид, спросил ее: "В каких отношениях состояла она котставному поручику Дмитрию Федоровичу Карамазову?" На что Грушенька тихо итвердо произнесла: - Знакомый мой был, как знакомого его в последний месяц принимала. На дальнейшие любопытствующие вопросы прямо и с полною откровенностьюзаявила, что хотя он ей "часами" и нравился, но что она не любила его, нозавлекала из "гнусной злобы моей", равно как и того "старичка", видела, чтоМитя ее очень ревновал к Федору Павловичу и ко всем, но тем лишь тешилась. КФедору же Павловичу совсем никогда не хотела итти, а только смеялась надним. "В тот весь месяц не до них мне обоих было; я ждала другого человека,предо мной виновного... Только, думаю, заключила она, что вам нечего об этомлюбопытствовать, а мне нечего вам отвечать, потому это особливое мое дело". Так немедленно и поступил Николай Парфенович: на "романических" пунктахон опять перестал настаивать, а прямо перешел к серьезному, то-есть все ктому же и главнейшему вопросу о трех тысячах. Грушенька подтвердила, что вМокром, месяц назад, действительно истрачены были три тысячи рублей, и хотьденег сама и не считала, но слышала от самого Дмитрия Федоровича, что тритысячи рублей. - Наедине он вам это говорил или при ком-нибудь, или вы только слышали,как он с другими при вас говорил? - осведомился тотчас же прокурор. На что Грушенька объявила, что слышала и при людях, слышала как и сдругими говорил, слышала и наедине от него самого. - Однажды слышали от него наедине или неоднократно? - осведомился опятьпрокурор и узнал, что Грушенька слышала неоднократно. Ипполит Кириллыч остался очень доволен этим показанием. Из дальнейшихвопросов выяснилось тоже, что Грушеньке было известно, откуда эти деньги ичто взял их де Дмитрий Федорович от Катерины Ивановны. - А не слыхали ли вы хоть однажды, что денег было промотано месяц назадне три тысячи, а меньше, и что Дмитрий Федорович уберег из них целуюполовину для себя? - Нет, никогда этого не слыхала, - показала Грушенька. Дальшевыяснилось даже, что Митя напротив часто говорил ей во весь этот месяц, чтоденег у него нет ни копейки. "С родителя своего все ждал получить",заключила Грушенька. - А не говорил ли когда при вас... или как-нибудь мельком, или враздражении, - хватил вдруг Николай Парфенович, - что намерен посягнуть нажизнь своего отца? - Ох, говорил! - вздохнула Грушенька. - Однажды или несколько раз? - Несколько раз поминал, всегда в сердцах. - И вы верили, что он это исполнит? - Нет, никогда не верила! - твердо ответила она, - на благородство егонадеялась. - Господа, позвольте, - вскричал вдруг Митя, - позвольте сказать привас Аграфене Александровне лишь одно только слово. - Скажите, - разрешил Николай Парфенович. - Аграфена Александровна, - привстал со стула Митя, - верь богу и мне:в крови убитого вчера отца моего я неповинен! Произнеся это, Митя опять сел на стул. Грушенька привстала и набожноперекрестилась на икону. - Слава тебе, господи! - проговорила она горячим, проникновеннымголосом и, еще не садясь на место и обратившись к Николаю Парфеновичу,прибавила: - Как он теперь сказал, тому и верьте! Знаю его: сболтнуть чтосболтнет, али для смеху, али с упрямства, но если против совести, то никогдане обманет. Прямо правду скажет, тому верьте! - Спасибо. Аграфена Александровна, поддержала душу! - дрожащим голосомотозвался Митя. На вопросы о вчерашних деньгах она заявила, что не знает сколько ихбыло, но слыхала, как людям он много раз говорил вчера, что привез с собойтри тысячи. А насчет того: откуда деньги взял, то сказал ей одной, что уКатерины Ивановны "украл", а что она ему на то ответила, что он не украл ичто деньги надо завтра же отдать. На настойчивый вопрос прокурора: о какихденьгах говорил, что украл у Катерины Ивановны: о вчерашних или о тех трехтысячах, которые были истрачены здесь месяц назад, объявила, что говорил отех, которые были месяц назад, и что она так его поняла. Грушеньку наконец отпустили, при чем Николай Парфенович стремительнозаявил ей, что она может хоть сейчас же воротиться в город, и что если он ссвоей стороны чем-нибудь может способствовать, например насчет лошадей, илинапример пожелает она провожатого, то он... с своей стороны... - Покорно благодарю вас, - поклонилась ему Грушенька, - я с темстаричком отправлюсь, с помещиком, его довезу, а пока подожду внизу, кольпозволите, как вы тут Дмитрия Федоровича порешите. Она вышла. Митя был спокоен и даже имел совсем ободрившийся вид, нолишь на минуту. Все какое-то странное физическое бессилие одолевало его чемдальше, тем больше. Глаза его закрывались от усталости. Допрос свидетелейнаконец окончился. Приступили к окончательной редакции протокола. Митя встали перешел с своего стула в угол, к занавеске, прилег на большой накрытыйковром хозяйский сундук и мигом заснул. Приснился ему какой-то странный сон,как-то совсем не к месту и не ко времени. Вот он будто бы где-то едет встепи, там где служил давно, еще прежде, и везет его в слякоть на телеге, напаре, мужик. Только холодно будто бы Мите, в начале ноябрь и снег валиткрупными мокрыми хлопьями, а падая на землю тотчас тает. И бойко везет егомужик, славно помахивает, русая, длинная такая у него борода, и не то чтостарик, а так лет будет пятидесяти, серый мужичий на нем зипунишко. И вотнедалеко селение, виднеются избы черные-пречерные, а половина изб погорела,торчат только одни обгорелые бревна. А при въезде выстроились на дорогебабы, много баб, целый ряд, все худые, испитые, какие-то коричневые у нихлица. Вот особенно одна с краю, такая костлявая, высокого роста, кажется, ейлет сорок, а может и всего только двадцать, лицо длинное, худое, а на рукаху нее плачет ребеночек, и груди-то должно быть у ней такие иссохшие, и никапли в них молока. И плачет, плачет дитя, и ручки протягивает, голенькие, скулаченками, от холоду совсем какие-то сизые. - Что они плачут? Чего они плачут? - спрашивает, лихо пролетая мимоних, Митя. - Дите, - отвечает ему ямщик, - дите плачет. И поражает Митю то, что онсказал по-своему, по-мужицки: "дите", а не дитя. И ему нравится, что мужиксказал дите: жалости будто больше. - Да отчего оно плачет? - домогается, как глупый, Митя. - Почему ручкиголенькие, почему его не закутают? - А иззябло дите, промерзла одежонка, вот и не греет. - Да почему это так? Почему? - все не отстает глупый Митя. - А бедные, погорелые, хлебушка нету-ти, на погорелое место просят. - Нет, нет, - все будто еще не понимает Митя, - ты скажи: почему этостоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дите, почему голаястепь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песенрадостных, почему они почернели так от черной беды, почему не накормят дите? И чувствует он про себя, что хоть он и безумно спрашивает, и без толку,но непременно хочется ему именно так спросить и что именно так и надоспросить. И чувствует он еще, что подымается в сердце его какое-то никогдаеще небывалое в нем умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всемсделать что-то такое, чтобы не плакало больше дите, не плакала бы и чернаяиссохшая мать дити, чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у кого, и чтобысейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со всембезудержем Карамазовским. - А и я с тобой, я теперь тебя не оставлю, на всю жизнь с тобой иду, -раздаются подле него милые, проникновенные чувством слова Грушеньки. И вотзагорелось все сердце его и устремилось к какому-то свету, и хочется емужить и жить. идти и идти в какой-то путь, к новому зовущему свету, и скорее,скорее, теперь же, сейчас! - Что? Куда? - восклицает он, открывая глаза и садясь на свой сундук,совсем как бы очнувшись от обморока, а сам светло улыбаясь. Над ним стоитНиколай Парфенович и приглашает его выслушать и подписать протокол.Догадался Митя, что спал он час или более, но он Николая Парфеновича неслушал. Его вдруг поразило, что под головой у него очутилась подушка,которой однако не было, когда он склонился в бессилии на сундук. - Кто это мне под голову подушку принес? Кто был такой добрый человек!- воскликнул он с каким-то восторженным, благодарным чувством и плачущимкаким-то голосом, будто и бог знает какое благодеяние оказали ему. Добрыйчеловек так потом и остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а можетбыть и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку изсострадания, но вся душа его как бы сотряслась от слез. Он подошел к столу иобъявил, что подпишет все, что угодно. - Я хороший сон видел, господа, - странно как-то произнес он, скаким-то новым, словно радостью озаренным лицом.