VI. Прокурор поймал Митю

Началось нечто совсем для Мити неожиданное и удивительное. Он ни за чтобы не мог прежде, даже за минуту пред сим, предположить, чтобы так могкто-нибудь обойтись с ним, с Митей Карамазовым! Главное, явилось нечтоунизительное, а с их стороны "высокомерное и к нему презрительное". Ещеничего бы снять сюртук, но его просили раздеться и далее. И не то, чтопопросили, а в сущности приказали; он это отлично понял. Из гордости ипрезрения он подчинился вполне, без слов. За занавеску вошли кроме НиколаяПарфеновича, и прокурор, присутствовали и несколько мужиков, "конечно, длясилы", подумал Митя, "а может и еще для чего-нибудь". - Что ж, неужели и рубашку снимать? - резко спросил было он, но НиколайПарфенович ему не ответил: он вместе с прокурором был углублен врассматривание сюртука, панталон, жилета и фуражки, и видно было, что обаони очень заинтересовались осмотром: "Совсем не церемонятся", мелькнуло уМити, "даже вежливости необходимой не наблюдают". - Я рас спрашиваю во второй раз: надо или нет снимать рубашку? -проговорил он еще резче и раздражительнее. - Не беспокойтесь, мы вас уведомим, - как-то начальственно даже ответилНиколай Парфенович. По крайней мере Мите так показалось. Между следователем и прокурором шло между тем заботливое совещаниевполголоса. Оказались на сюртуке, особенно на левой поле, сзади, огромныепятна крови, засохшие, заскорузлые и не очень еще размятые. На панталонахтоже. Николай Парфенович, кроме того, собственноручно, в присутствиипонятых, прошел пальцами по воротнику, по обшлагам и по всем швам сюртука ипанталон, очевидно, чего-то отыскивая, - конечно денег. Главное не скрывалиот Мити подозрений, что он мог и способен был зашить деньги в платье. "Этоуж прямо как с вором, а не как с офицером", проворчал он про себя. Сообщалиже друг другу мысли свои при нем до странности откровенно. Например,письмоводитель, очутившийся тоже за занавеской, суетившийся иприслуживавший, обратил внимание Николая Парфеновича на фуражку, которуютоже ощупали: "Помните Гриденку писаря-с, - заметил письмоводитель: - летомжалованье ездил получать на всю канцелярию, а вернувшись, заявил, чтопотерял в пьяном виде, - так где же нашли? Вот в этих самых кантиках, вфуражке-с, сторублевые были свернуты трубочками-с и в кантики зашиты". Фактс Гриденкой очень помнили и следователь и прокурор, а потому и Митинуфуражку отложили и решили, что все это надо будет потом пересмотретьсерьезно, да и все платье. - Позвольте, - вскрикнул вдруг Николай Парфенович, заметив ввернутыйвнутрь правый обшлаг правого рукава рубашки Мити, весь залитый кровью, -позвольте-с, это как же, кровь? - Кровь, - отрезал Митя. - То есть это какая же-с... и почему ввернуто внутрь рукава? Митярассказал, как он запачкал обшлаг, возясь с Григорием, и ввернул его внутрьеще у Перхотина, когда мыл у него руки. - Рубашку вашу тоже придется взять, это очень важно... для вещественныхдоказательств. - Митя покраснел и рассвирепел. - Что ж мне голым оставаться? - крикнул он. - Не беспокойтесь... Мы как-нибудь поправим это, а пока потрудитесьснять и носки. - Вы не шутите? Это действительно так необходимо? - сверкнул глазамиМитя. - Нам не до шуток, - строго отпарировал Николай Парфенович. - Что ж, если надо... я... - забормотал Митя и, сев на кровать, началснимать носки. Ему было нестерпимо конфузно: все одеты, а он раздет и,странно это, - раздетый, он как бы и сам почувствовал себя пред нимивиноватым, и главное, сам был почти согласен, что действительно вдруг сталвсех их ниже, и что теперь они уже имеют полное право его презирать. "Коливсе раздеты, так не стыдно, а один раздет, а все смотрят - позор!" мелькалоопять и опять у него в уме: "Точно во сне, я во сне иногда такие позоры надсобою видывал". Но снять носки ему было даже мучительно: они были очень нечисты, да и нижнее белье тоже, и теперь это все увидали. А главное, он самне любил свои ноги, почему-то всю жизнь находил свои большие пальцы на обеихногах уродливыми, особенно один грубый, плоский, как-то загнувшийся внизноготь на правой ноге, и вот теперь все они увидят. От нестерпимого стыда онвдруг стал еще более и уже нарочно груб. Он сам сорвал с себя рубашку. - Не хотите ли и еще где поискать, если вам не стыдно? - Нет-с, пока не надо. - Что ж, мне так и оставаться голым? - свирепо прибавил он. - Да, это пока необходимо... Потрудитесь пока здесь присесть, можетевзять с кровати одеяло и завернуться, а я... я это все улажу. Все вещи показали понятым, составили акт осмотра и наконец НиколайПарфенович вышел, а платье вынесли за ним. Ипполит Кириллович тоже вышел.Остались с Митей одни мужики и стояли молча, не спуская с него глаз. Митязавернулся в одеяло, ему стало холодно. Голые ноги его торчали наружу, и онвсе никак не мог так напялить на них одеяло, чтоб их закрыть. НиколайПарфенович что-то долго не возвращался, "истязательно долго", "за щенка меняпочитает", скрежетал зубами Митя. "Эта дрянь прокурор тоже ушел, верно изпрезрения, гадко стало смотреть на голого". Митя все-таки полагал, чтоплатье его там где-то осмотрят и принесут обратно. Но каково же было егонегодование, когда Николай Парфенович вдруг воротился совсем с другимплатьем, которое нес за ним мужик. - Ну, вот вам и платье, - развязно проговорил он, повидимому оченьдовольный успехом своего хождения. - Это господин Калганов жертвует на сейлюбопытный случай, равно как и чистую вам рубашку. С ним все это к счастиюкак раз оказалось в чемодане. Нижнее белье и носки можете сохранить свои. Митя страшно вскипел. - Не хочу чужого платья! - грозно закричал он, - давайте мое! - Невозможно. - Давайте мое, к чорту Калганова, и его платье, и его самого! Его долго уговаривали. Кое-как однако успокоили. Ему внушили, чтоплатье его, как запачканное кровью, должно "примкнуть к собраниювещественных доказательств", оставить же его на нем они теперь "не имеютдаже и права... в видах того, чем может окончиться дело". Митя кое-какнаконец это понял. Он мрачно замолчал и стал спеша одеваться. Заметилтолько, надевая платье, что оно богаче его старого платья и что он бы нехотел "пользоваться". Кроме того, "унизительно узко. Шута что ли ягорохового должен в нем разыгрывать... к вашему наслаждению?" Ему опять внушили, что он и тут преувеличивает, что господин Калганов,хоть и выше его ростом, но лишь немного, и разве только вот панталоны выйдутдлинноваты. Но сюртук оказался действительно узок в плечах: - Чорт возьми, и застегнуться трудно, - заворчал снова Митя, - сделайтеодолжение, извольте от меня сей же час передать господину Калганову, что нея просил у него его платья, и что меня самого перерядили в шута. - Он это очень хорошо понимает и сожалеет... то есть не о платье своемсожалеет, а собственно обо всем этом случае... - промямлил было НиколайПарфенович. - Наплевать на его сожаление! Ну куда теперь? Или все здесь сидеть? Его попросили выйти опять в "ту комнату". Митя вышел:хмурый от злобы истараясь ни на кого не глядеть. В чужом платье он чувствовал себя совсемопозоренным, даже пред этими мужиками и Трифоном Борисовичем, лицо котороговдруг зачем-то мелькнуло в дверях и исчезло: "На ряженого заглянутьприходил", подумал Митя. Он уселся на своем прежнем стуле. Мерещилось емучто-то кошмарное и нелепое, казалось ему, что он не в своем уме. - Ну что ж теперь, пороть розгами что ли меня начнете, ведь больше-тоничего не осталось, - заскрежетал он, обращаясь к прокурору. К НиколаюПарфеновичу он и повернуться уже не хотел, как бы и говорить с ним неудостоивая. "Слишком уж пристально мои носки осматривал, да еще велел,подлец, выворотить, это он нарочно, чтобы выставить всем, какое у менягрязное белье!" - Да вот придется теперь перейти к допросу свидетелей, - произнесНиколай Парфенович, как бы в ответ на вопрос Дмитрия Федоровича. - Да-с, - вдумчиво проговорил прокурор, тоже как бы что-то соображая. - Мы, Дмитрий Федорович, сделали, что могли в ваших же интересах, -продолжал Николай Парфенович, - но, получив столь радикальный с вашейстороны отказ разъяснить нам насчет происхождения находившейся при вассуммы, мы, в данную минуту... - Это из чего у вас перстень? - перебил вдруг Митя, как бы выходя изкакой-то задумчивости и указывая пальцем на один из трех больших перстней,украшавших правую ручку Николая Парфеновича. - Перстень? - переспросил с удивлением Николай Парфенович. - Да, вот этот... вот на среднем пальце, с жилочками, какой это камень?- как-то раздражительно, словно упрямый ребенок, настаивал Митя. - Это дымчатый топаз, - улыбнулся Николай Парфенович, - хотитепосмотреть, я сниму... - Нет, нет, не снимайте! - свирепо крикнул Митя, вдруг опомнившись иозлившись на себя самого, - не снимайте, не надо... Чорт... Господа, выогадили мою душу! Неужели вы думаете, что я стал бы скрывать от вас, если быв самом деле убил отца, вилять, лгать и прятаться? Нет, не таков ДмитрийКарамазов, он бы этого не вынес, и если б я был виновен, клянусь, не ждал бывашего сюда прибытия и восхода солнца, как намеревался сначала, а истребилбы себя еще прежде, еще не дожидаясь рассвета! Я чувствую это теперь посебе. Я в двадцать лет жизни не научился бы столькому, сколько узнал в этупроклятую ночь!.. И таков ли, таков ли был бы я в эту ночь и в эту минутутеперь, сидя с вами, - так ли бы я говорил, так ли двигался, так ли бысмотрел на вас и на мир, если бы в самом деле был отцеубийцей, когда даженечаянное это убийство Григория не давало мне покоя всю ночь, - не отстраха, о, не от одного только страха вашего наказания! Позор! И вы хотите,чтоб я таким насмешникам как вы, ничего не видящим и ничему не верящим,слепым кротам и насмешникам, стал открывать и рассказывать еще новуюподлость мою, еще новый позор, хотя бы это и спасло меня от вашегообвинения? Да лучше в каторгу! Тот, который отпер к отцу дверь и вошел этоюдверью, тот и убил его, тот и обокрал. Кто он - я теряюсь и мучаюсь, но этоне Дмитрий Карамазов, знайте это, - и вот все, что я могу вам сказать, идовольно, довольно, не приставайте... Ссылайте, казните, но не раздражайтеменя больше. Я замолчал. Зовите ваших свидетелей! Митя проговорил свой внезапный монолог, как бы совсем уже решившисьвпредь окончательно замолчать. Прокурор все время следил за ним и, толькочто он замолчал, с самым холодным и с самым спокойным видом вдруг проговорилточно самую обыкновенную вещь: - Вот именно по поводу этой отворенной двери, о которой вы сейчасупомянули, мы, и как раз кстати, можем сообщить вам, именно теперь, одночрезвычайно любопытное и в высшей степени важное, для вас и для нас,показание раненого вами старика Григория Васильева. Он ясно и настойчивопередал нам очнувшись, на расспросы наши, что в то еще время, когда, выйдяна крыльцо и заслышав в саду некоторый шум, он решился войти в сад чрезкалитку, стоявшую отпертою, то, войдя в сад, еще прежде чем заметил вас втемноте убегающего, как вы сообщили уже нам, от отворенного окошка, вкотором видели вашего родителя, он, Григорий, бросив взгляд налево и заметивдействительно это отворенное окошко, заметил в то же время, гораздо ближе ксебе, и настежь отворенную дверь, про которую вы заявили, что она все время,как вы были в саду, оставалась запертою. Не скрою от вас, что сам Васильевтвердо заключает и свидетельствует, что вы должны были выбежать из двери,хотя конечно он своими глазами и не видал, как вы выбегали, заприметив вас впервый момент уже в некотором от себя отдалении, среди сада, убегающего кстороне забора... Митя еще с половины речи вскочил со стула. - Вздор! - завопил он вдруг в исступлении, - наглый обман! Он не могвидеть отворенную дверь, потому что она была тогда заперта... Он лжет!.. - Долгом считаю вам повторить, что показание его твердое. Он неколеблется. Он стоит на нем. Мы несколько раз его переспрашивали. - Именно, я несколько раз переспрашивал! - с жаром подтвердил и НиколайПарфенович. - Неправда, неправда! Это или клевета на меня, или галюцинациясумасшедшего, - продолжал кричать Митя: - просто-за-просто в бреду, в крови,от раны, ему померещилось, когда очнулся... Вот он и бредит. - Да-с, но ведь заметил он отпертую дверь не когда очнулся от раны, аеще прежде того, когда только он входил в сад из флигеля. - Да неправда же, неправда, это не может быть! Это он со злобы на меняклевещет... Он не мог видеть... Я не выбегал из двери, - задыхался Митя. Прокурор повернулся к Николаю Парфеновичу и внушительно проговорил ему: - Предъявите. - Знаком вам этот предмет? - выложил вдруг Николай Парфенович на столбольшой, из толстой бумаги, канцелярского размера конверт, на которомвиднелись еще три сохранившиеся печати. Самый же конверт был пуст и с одногобока разорван. Митя выпучил на него глаза. - Это... это отцовский стало быть конверт, - пробормотал он, - тотсамый, в котором лежали эти три тысячи... и, если надпись, позвольте:"Цыпленочку"... вот: три тысячи, - вскричал он, - три тысячи, видите? - Как же-с, видим, но мы денег уже в нем не нашли, он был пустой ивалялся на полу, у кровати, за ширмами. Несколько секунд Митя стоял какошеломленный. - Господа, это Смердяков! - закричал он вдруг изо всей силы, - это онубил, он ограбил! Только он один и знал, где спрятан у старика конверт...Это он - теперь ясно! - Но ведь и вы же знали про конверт и о том, что он лежит под подушкой. - Никогда не знал: я и не видел никогда его вовсе, в первый раз теперьвижу, а прежде только от Смердякова слышал... Он один знал, где у старикаспрятано, а я не знал... - совсем задыхался Митя. - И однако ж вы сами показали нам давеча, что конверт лежал у покойногородителя под подушкой. Вы именно сказали, что под подушкой, стало быть зналиже, где лежал. - Мы так и записали! - подтвердил Николай Парфенович. - Вздор, нелепость! Я совсем не знал, что под подушкой. Да может бытьвовсе и не под подушкой... Я наобум сказал, что под подушкой... ЧтоСмердяков говорит? Вы его спрашивали, где лежал? Что Смердяков говорит? Этоглавное... А я нарочно налгал на себя... Я вам соврал не думавши, что лежалпод подушкой, а вы теперь... Ну знаете, сорвется с языка и соврешь. А зналодин Смердяков, только один Смердяков и никто больше!.. Он и мне не открыл,где лежит! Но это он, это он; это несомненно он убил, это мне теперь яснокак свет, - восклицал все более и более в исступлении Митя, бессвязноповторяясь, горячась и ожесточаясь. - Поймите вы это и арестуйте его скорее,скорей... Он именно убил, когда я убежал и когда Григорий лежал без чувств,это теперь ясно... Он подал знаки, и отец ему отпер... Потому что только онодин и знал знаки, а без знаков отец бы никому не отпер... - Но опять вы забываете то обстоятельство, - все так же сдержанно, нокак бы уже торжествуя, заметил прокурор, - что знаков и подавать было ненадо, если дверь уже стояла отпертою, еще при вас, еще когда вы находились всаду... - Дверь, дверь, - бормотал Митя и безмолвно уставился на прокурора, онв бессилии опустился опять на стул. Все замолчали. - Да, дверь!.. Это фантом! Бог против меня! - воскликнул он, совсем ужебез мысли глядя пред собою. - Вот видите, - важно проговорил прокурор, - и посудите теперь сами,Дмитрий Федорович: с одной стороны это показание об отворенной двери, изкоторой вы выбежали, подавляющее вас и нас. С другой стороны - непонятное,упорное и почти ожесточенное умолчание ваше насчет происхождения денег,вдруг появившихся в ваших руках, тогда как еще за три часа до этой суммы вы,по собственному показанию, заложили пистолеты ваши, чтобы получить толькодесять рублей! В виду всего этого решите сами: чему же нам верить и на чемостановиться? И не претендуйте на нас, что мы "холодные циники и насмешливыелюди", которые не в состоянии верить благородным порывам вашей души...Вникните напротив и в наше положение... Митя был в невообразимом волнении, он побледнел. - Хорошо! - воскликнул он вдруг, - я открою вам мою тайну, открою,откуда взял деньги!.. Открою позор, чтобы не винить потом ни вас, ни себя... - И поверьте, Дмитрий Федорович, - каким-то умиленно радостным голоскомподхватил Николай Парфенович, - что всякое искреннее и полное сознание ваше,сделанное именно в теперешнюю минуту, может впоследствии повлиять кбезмерному облегчению участи вашей и даже, кроме того... Но прокурор слегка толкнул его под столом, и тот успел во-времяостановиться. Митя правда его и не слушал.