В комнате пусто, не считая стола и двух стульев. На стене — огромное зеркало, явно полупрозрачное. Я сижу напротив своей собеседницы и пишу в блокноте, который мне выдали (диктофон взять запретили «из соображений безопасности»). У Марии Жугановой усталое лицо и седеющие волосы. Изношенная военная форма, которую она непременно пожелала надеть на интервью. Формально мы одни, но я чувствую, как за нами наблюдают из соседней комнаты.
— Мы не знали о Великой Панике. Нас полностью изолировали. Где-то за месяц до того, как какая-то американская журналистка объявила миру страшное известие, наш лагерь на неопределенный период оставили без связи с внешним миром. Из бараков вынесли все телевизоры, забрали радио и мобильные телефоны. У меня был дешевый одноразовым сотовый с пятью предоплаченными минутами. Большего мои родители не могли себе позволить. Я собиралась позвонит им на свой день рождения, первый день рождения вдали от дома.
Мы стояли в Северной Осетии, в Алании, одной из самых диких южных республик. Официально наша миссия была «миротворческой», предотвращение этнических конфликтов между осетинами и ингушским меньшинством. Нас вот-вот должны были сменить, но не вышло. Сказали, что это вопрос «государственной безопасности».
— Кто?
— Так говорили все: наши офицеры, военная полиция, даже какой-то гражданский, который появился из ниоткуда. Противный мелкий ублюдок с узким крысиным лицом. Мы его так и называли: Крысиная Морда.
— Вы пытались узнать, кто он такой?
— Кто, я? Никогда. Да и другие не пытались. О, мы ворчали, солдаты всегда ворчат. Но на серьезные жалобы времени не хватало. Прервав связь с внешним миром, нас привели в полную боевую готовность. До тех пор мы не особо напрягались — ленивое однообразие, которое изредка нарушали прогулки в горы. Теперь мы в тех самых горах проводили по несколько дней кряду, со всем снаряжением и боеприпасами. Мы заходили в каждую деревню, в каждый дом. Допрашивали каждого крестьянина, туриста… не знаю… каждого горного козла, попавшегося на пути.
— Допрашивали? Зачем?
— Не знаю. «Все ли ваши родственники дома? Никто не пропал? На кого-нибудь нападало бешеное животное или человек?» Последнее смущало больше всего. Бешеный? Я понимаю — животное, но человек? Всех осматривал врач, раздевал догола и проверял каждый сантиметр тела. Что он искал, нам не говорили.
Я ничегошеньки не понимала. Однажды мы нашли целый тайник с оружием: автоматы, уйма боеприпасов. Наверное, купленные у какого-нибудь продажного лицемера из нашего же батальона. Мы не знали, кому принадлежало оружие — наркоторговцам, местным бандитам, или «карательным отрядам», которые изначально и были причиной нашей командировки. И что мы сделали? Оставили тайник в покое. Тот мелкий гражданский, Крысиная Морда, встретился с глазу на глаз с деревенскими старейшинами. Не знаю, что они обсуждали, но, скажу я вам, старейшины выглядели перепуганными до полусмерти: крестились и шептали молитвы.
Мы не понимали. Мы совсем запутались и злились. Какого черта мы тут делаем? У нас во взводе был один старый ветеран, Бабурин. Он воевал в Афганистане и дважды в Чечне. Говорили, что во время ельцинского переворота его БМП первым выстрелил по Думе. Мы любили слушать его рассказы. Бабурин всегда был весел, всегда пьян… когда думал, что ему это сойдет с рук. После инцидента с оружием он изменился. Перестал улыбаться и травить байки. По-моему, Бабурин больше ни капли в рот не брал, а когда заговаривал с кем-то, что случалось редко, твердил одно: «Плохо. Что-то будет». Сколько я ни пыталась его расспросить, он только пожимал плечами и уходил. После того случая наш боевой дух совсем упал. Люди стали напряженными, подозрительными. Крысиная Морда был повсюду, слушал, смотрел, шептал что-то на ухо офицерам.
Он был с нами в тот день, когда мы зачищали селение без названия, примитивную деревню на краю света. Проводили стандартные обыски и допросы. Мы уже собирались обратно. И вдруг ребенок, маленькая девочка прибежала по единственной в селе дороге. Она плакала, явно от ужаса. Лопотала что-то родителям… жалко, я так и не выучила их язык… и показывала на поле. Там по грязи брела, спотыкаясь, крошечная фигурка, еще одна девочка. Лейтенант Тихонов посмотрел в бинокль, и я увидела, как он бледнеет. К нему подошел Крысиная Морда, посмотрел в свой бинокль и прошептал что-то лейтенанту на ухо. Петренко, снайперу взвода, приказали взять девочку на мушку. Он повиновался.
«— Взял? — Взял. — Стреляй».
По-моему, так и было. Я помню, как повисла тишина. Петренко взглянул на лейтенанта и попросил повторить приказ.
«Ты слышал», — зло ответил тот.
Я стояла дальше, чем Петренко, но даже я слышала слова Тихонова.
«Уничтожить цель, сейчас же!»
Я видела, как качнулся ствол винтовки. Петренко — тощий коротышка, не самый смелый и не самый сильный, но внезапно он опустил оружие и отказался выполнять приказ. Вот так, просто.
«Нет, лейтенант».
Казалось, солнце замерзло в небе. Никто не знал, что делать, особенно лейтенант Тихонов. Все переглянулись, затем посмотрели на поле.
Туда шел Крысиная Морда, медленно, почти прогулочным шагом. Мы уже могли разглядеть лицо девочки. Не спуская широко раскрытых глаз с Крысиной Морды, она подняла руки над головой… я почти слышала ее резкий, хрипящий стон. Он встретил девочку на полпути через поле. Все закончилось мгновенно. Одним быстрым движением Крысиная Морда выхватил из-под куртки пистолет, выстрелил ей между глаз, повернулся и неторопливо пошел к нам. Женщина — наверное, мать девочки, — зашлась в рыданиях. Она упала на колени, плюясь и проклиная нас. Крысиная Морда, казалось, не обратил на нее внимания. Он только прошептал что-то на ухо лейтенанту Тихонову, потом залез на БМП, словно в московское такси.
Той ночью… я лежала без сна, пытаясь не думать о случившемся. Старалась, пыталась не думать о том, что военная полиция забрала Петренко, а наше оружие заперли в арсенале. Мне следовало жалеть девочку, злиться или даже желать отомстить Крысиной Морде, а может, чувствовать себя немного виноватой из-за того, что я и пальцем не пошевелила для спасения ребенка. Я знаю, что должна была испытывать именно такие чувства, но в тот момент оставался только страх. Я все вспоминала, как Бабурин пророчил что-то нехорошее. Хотелось домой, увидеться с Родителями. А вдруг это какая-то ужасная террористическая акция? Или война? Моя семья жила в Бикине, почти на самой границе с Китаем. Мне надо было поговорить с Ними, просто убедиться, что все в порядке. Я разволновалась до тошноты. Меня рвало так, что пришлось лечь в лазарет. Вот почему я пропустила обход на следующий день.
Я лежала на койке и перечитывала давнишний номер «Семнадцати»,[24]когда услышала шум, рев двигателей, голоса. На плацу уже собралась толпа. Я протолкалась вперед и увидела Аркадия. Аркадий был пулеметчиком из моего взвода, настоящий медведь. Мы дружили, потому что он не под. пускал ко мне других мужчин… ну, вы понимаете. Он говорил, что я напоминаю ему сестру. (Печально улыбается). Он мне нравился.
У его ног кто-то возился. Вроде старуха, но почему-то с мешком на голове и цепью на шее. Ее платье было порвано, а кожа на ногах содрана подчистую. Крови не было, только этот черный гной. Аркадий уже давно что-то громко и сердито говорил.
«Больше никакой лжи! Никаких приказов стрелять по гражданским без предупреждения! И вот почему я опустил этого мелкого жополиза…»
Я огляделась в поисках лейтенанта Тихонова, но не нашла его. В желудке образовался ледяной ком.
«…Я хотел, чтобы вы все увидели!»
Аркадий поднял существо на цепи. Сорвал мешок. Ее лицо было серым, как и все остальное, широко раскрытые глаза яростно горели. Она рычала и пыталась укусить Аркадия. Он посильнее сжал ее горло и показал нам, держа на вытянутой руке.
«Я хочу, чтобы вы все видели, зачем мы здесь!»
Он выхватил нож из-за пояса и вонзил его в сердце женщины. Я ахнула, и все остальные тоже. Лезвие вошло по рукоять, но старуха продолжала рычать и извиваться.
«Видите! — кричал Аркадий, протыкая ее снова и снова. — Видите! Вот о чем нам не говорили! Вот что мы ищем!»
В толпе закивали, послышалось согласное ворчание.
«Что, если эти твари повсюду? Что, если они уже у нас дома, рядом с нашими семьями?»
Аркадий пытался заглянуть в глаза каждому и не следил за старухой. Захват ослаб, она вырвалась и укусила его за руку. Аркадий взревел. Его кулак опустился на лицо твари. Она упала ему под ноги, корчась и булькая этим черным гноем. Аркадий добил ее ногами. Мы все слышали, как треснул ее череп.
Кровь текла по стамеске в кулаке Аркадия. Он потряс ею, вены у него на шее взбухли от крика.
«Мы хотим домой! — проревел он. — Мы хотим защитить свои семьи!»
Толпа подхватила его вопль.
«Да! Мы хотим защитить свои семьи! У нас свободная страна! У нас демократия! Нас не могут держать как в тюрьме!»
Я кричала вместе с остальными. Эта старуха, тварь, которая выжила после удара ножом в сердце… а если у нас дома такие же? Вдруг они угрожают нашим любимым… моим родителям? Страх, сомнения, все переплелось, рождая слепую ярость.
«Мы хотим домой! Мы хотим домой!»
Снова и снова, а потом… Автоматная очередь прошла прямо у моего уха, и левый глаз Аркадия взорвался. Я не помню, как бежала, плача от слезоточивого газа. Не помню, как явились спецназовцы, но нас вдруг окружили, сбивая с ног, сковывая наручниками. Один встал мне на грудь, и я подумала, что умру прямо там.
— Это была децимация?
— Нет, всего лишь начало… Мы взбунтовались не первыми. Мятежи начались, едва военная полиция закрыла базу. В то время как мы разыгрывали свою маленькую демонстрацию, правительство решало, как восстановить порядок.
(Поправляет форму, успокаивается, прежде чем продолжить).
— Децимация… раньше я думала, что это истребление, опустошение, разорение… а на самом деле это убийство десяти процентов, каждый десятый должен умереть… именно так с нами и поступили.
Спецназовцы согнали нас на плац. Новый командир произнес речь о долге и ответственности, о том, что мы давали клятву защищать родину, а потом нарушили из-за эгоизма, вероломства и личной трусости. Я никогда прежде не слышала таких слов. «Долг»? «Ответственность»? Россия, моя Россия, была всего лишь аполитичным хаосом. Мы жили в неразберихе и коррупции, мы только пытались протянуть до завтра. Даже армия не была бастионом патриотизма — просто место, где можно получить профессию, пищу и кров, а иногда немного денег, чтобы послать их домой, когда правительство решало-таки заплатить своим солдатам. «Клятва защищать родину»? Мое поколение не знало таких слов. Их можно было услышать от ветеранов Великой Отечественной войны, сломленных, безумных чудил, которые осаждали Красную площадь с потрепанными советскими флагами в руках и рядами медалей, пришпиленных к выцветшей, побитой молью форме. Долг перед родиной был шуткой. Но я не смеялась. Я знала, что будут казни. Нас окружали вооруженные люди, охрана на сторожевых вышках, и я была готова, каждая мышца тела напряглась в ожидании выстрела. А потом прозвучали эти слова…
«Вы, испорченные дети, думаете, что демократия — божий дар. Вы ее ждете, вы ее требуете! Ну что ж, теперь у вас есть шанс ее вкусить».
Да, эти слова будут звучать у меня в голове всю оставшуюся жизнь.
— Что имелось в виду?
— Нам предоставили самим решать, кто будет наказан. Разбили на группы по десять человек, и велели выбрать, кого казнить. А потом мы… мы собственноручно убивали своих друзей. Мимо нас прокатили эти тачки. Я до сих пор слышу, как скрипят колеса. Внутри было полно камней, размером с кулак, острых и тяжелых. Одни кричали, просили нас, умоляли, как дети. Другие, как Бабурин… он просто молча стал на колени и глядел мне прямо в лицо, когда я опускала камень.
(Жуганова тихо вздыхает, оглядываясь через плечо на зеркало, прозрачное с одной стороны).
— Чудесно. Просто чудесно. Традиционные казни могли усилить дисциплину, насадить порядок сверху, но, сделав соучастниками, нас сплотили не только страхом, но и чувством вины. Мы могли сказать «нет», отказаться и умереть, но не сделали этого. Мы покорились, сделали осознанный выбор, и поскольку этот выбор был оплачен такой высокой ценой, не думаю, что кто-то захотел бы вновь перед ним оказаться. Мы отринули свободу в тот день, и с великим облегчением. С того момента мы жили с настоящей свободой, свободой ткнуть в кого-то другого и сказать: «Мне приказали! Это они виноваты, не я». Свобода. Помоги, Боже, сказать: «Я только выполнял приказ».
