Бриджтаун, Барбадос, Вест-Индская Федерация

 

Мне велели ждать «парусника», хотя «парусами» «ИС Имфинго» называют четыре вертикальные ветротурбины, вырастающие из гладкого трехкорпусного остова. Если добавить пакет топливных элементов с протонообменной мембраной, который превращает морскую воду в электричество, становиться понятно, откуда в названии префикс «ИС», означающий «Infinity Ship» — «корабль бесконечности». Судно, объявленное будущим морского транспорта, редко встретишь под неправительственным флагом. «Имфинго» находится в частном владении. Джейкоб Найяти — его капитан.

— Я родился почти одновременно с новой Южной Африкой без апартеида. В те дни эйфории новое правительства обещало не только демократию — «один человек, один голос» — но и работу, и дома для всей страны. Мой отец воспринимал их слова слишком буквально. Он не понимал, что речь идет о долговременных целях, которых надо достигать годами — поколениями! — тяжкого труда. Он думал, что если мы покинем наш племенной очаг и переберемся в город, там нас уже будут ждать новенький дом и денежная работа. Мой отец был простым человеком, поденщиком. Я не могу винить его за отсутствие образования, за мечту о лучшей доле для семьи… Итак, мы осели в Кайелитша, одном из четырех пригородов Кейптауна. Это была жизнь в изнуряющей, безнадежной, унизительной бедности. Это было мое детство.

В ночь, когда все произошло, я шел домой с автобусной остановки. Пять утра, я только что закончил свою смену официанта в «Т. Г. И. Фрайдиз» у причала Виктории. Ночь выдалась хорошая. Мне давали большие чаевые, а от новостей о Кубке Трех Наций каждый южноафриканец чувствовал себя на голову выше. «Спрингбокс» разгромили «Олл Блэкс»… в очередной раз!

(Улыбается воспоминаниям).

— Наверное, эти мысли поначалу и отвлекли меня, а просто был до того измотан, что тело отреагировало может, само прежде чем я осознал, что слышу выстрелы. Стрельба была чем-то необычным — ни во времена моего детства, ни в те годы. «Каждому по пистолету» — вот девиз моей прошлой жизни в Кайелитша. Вырабатывается инстинкт выживания, будто у ветерана многих войн. Я на свой не жаловался, поэтому пригнулся, пытаясь понять, откуда стреляют, и одновременно найти за чем спрятаться. Большинство домов представляли собой самодельные лачуги — деревянные доски и жесть, а иногда только листы пластика, прикрепленные к каким-то брусьям. Огонь сжирал эти постройки почти каждый год, а пули проходили сквозь стены, как через воздух.

Я сиганул за парикмахерскую, которую соорудили из транспортного автоконтейнера. Не идеальное прикрытие, однако пару секунд продержится: достаточно, чтобы переждать пальбу. Но она все не утихала. Сухой пистолетный треск, отрывистые винтовочные выстрелы, и этот грохот, который ни с чем не спутаешь, означающий, что у кого-то есть «Калашников». Стрельба длилась слишком долго для обычной бандитской разборки. Стали слышны крики, визг. Понесло дымом. Я услышал топот бегущей толпы. Выглянул из-за угла. Куча людей, многие в исподнем, все кричат: «Бегите! Убирайтесь отсюда! Они идут!» Повсюду в лачугах загорались лампы, высовывались люди. «Что происходит? — спрашивали они. — Кто идет?» Но так себя вели молодые. Старики просто бросались бежать. У них другой инстинкт самосохранения, инстинкт рабов в собственной стране. Раньше все знали, кто такие они, и если они приходили, оставалось только бежать и молиться.

— Вы побежали?

— Я не мог. Моя семья, мать и две маленьких сестры, жили всего в паре домов от радиостанции «Зибонеле», именно оттуда и улепетывала толпа. Я не подумал. Дурак. Надо было вернуться по своим следам, найти какую-нибудь аллею или тихий переулок.

Я начал прорваться сквозь толпу в противоположную сторону. Думал, что смогу держаться лачуг. Меня пихнули одну из них, пластиковые стены прогнулись, и дом рухнул на меня. Меня зажало внизу, я не мог дышать. Кто-то пробежал по мне, вдавил мою голову в землю. Я стряхнул с себя пластик, извернулся и выкатился на улицу. Я лежал на животе, когда увидел их: десять или пятнадцать силуэтов на фоне горящих лачуг. Я не видел лиц, но слышал стоны. Они упорно тащились ко мне, протягивая руки.

Я вскочил на ноги. Голова кружилась, все тело ныло. Инстинктивно я попятился в ближайшую лачугу. Кто-то схватил меня сзади, рванул за шиворот, затрещала ткань, развернулся и пнул, не глядя, изо всех сил. Он был большой, крупный, гораздо тяжелее меня. Спереди по его белой рубашке сочилась черная жидкость. Из груди торчал утопленный по рукоятку нож, застрявший в ребрах. Кусок моего воротника, зажатый у него в зубах, упал на землю, когда он снова раскрыл рот. Потом этот гад зарычал, сунулся вперед. Я попытался отскочить. Он схватил меня за руку. Что-то треснуло, и меня пронзила боль. Я упал на колени, попытался откатиться и, может быть, повалить его. Рука нащупала тяжелый горшок. Я цапнул его и шарахнул им эту сволочь со всего размаха по голове. Я бил снова и снова, пока не раскроил череп. Мозги выплеснулись мне на ноги. Он осел. Я едва успел высвободиться, когда у входа появился еще один. На этот раз хлипкая конструкция дома сыграла мне на руку. Я пробил ногой стену, вывалился наружу, лачуга за моей спиной рухнула.

Я побежал, понятия не имея куда именно. Это был сплошной кошмар из разваливающихся хибар, огня и хватающих рук. Я вбежал в лачугу, где в уголке пряталась женщина. Двое детей, плача, прижимались к ней.

«Идемте со мной! — закричал я. — Прошу вас, идемте, надо уходить!»

Я протянул к ней руки, подошел ближе. Женщина толкнула детей себе за спину и выставила вперед острую отвертку. Ее глаза были круглыми от страха. Я слышал шум позади… они шли сквозь стены, ломая дома. Я перешел с языка коса на английский.

«Пожалуйста, — умолял я. — Надо бежать!»

Я потянулся к женщине, но она проткнула мне руку отверткой. Я оставил ее там. Я не знал, что делать. Она все так же стоит передо мной, когда я засыпаю или просто закрываю глаза. Иногда она — моя мать, а плачущие дети — мои сестры.

Я увидел впереди яркий свет, который пробивался сквозь дыры в лачугах, и побежал изо всех сил. Пытался звать сестер. У меня перехватило дыхание. Я проломил стену лачуги и внезапно оказался на открытой местности. Меня ослепил свет фар. Я почувствовал, как что-то ударило меня в плечо. Наверное, я потерял сознание еще до того, как коснулся земли.

Я пришел в себя на койке в больнице «Грут Шуур». Никогда не видел такой палаты. Все вокруг чистое и белое. Я решил, что умер. Наверняка не обошлось без каких-то лекарств. Раньше я никогда ничего не принимал, даже спиртного не пробовал. Не хотел закончить, как многие из наших соседей, как мой отец. Всю жизнь я боролся за собственную чистоту, а теперь…

Морфий, или что они там мне вкололи, был восхитителен. Меня ничто не волновало. Я спокойно выслушал, что полиция прострелила мне плечо. Я видел, как мужчину, что лежал рядом со мной, поспешно увезли, как только у него остановилось сердце. Я не забеспокоился даже после того, как подслушал разговор о вспышке «бешенства».

— Чей разговор?

— Не знаю. Я же говорю: был на седьмом небе. Помню только голоса в коридоре рядом с моей палатой, громкие, зло спорящие голоса.

«Это не бешенство! — кричал один. — От бешенства такими не становятся!»

Потом… что-то еще… а потом: «Ну и что же вы, черт возьми, предлагаете? У нас внизу — пятнадцать! Кто знает, сколько еще снаружи!»

Забавно, я все время заново прокручиваю в голове этот разговор и спрашиваю сам себя: а что я должен был подумать, почувствовать, сделать? Прошло немало времени, прежде чем я проснулся — и очутился в кошмаре.

 

Тель-Авив, Израиль

 

Юрген Вармбрун обожает эфиопскую кухню, поэтому мы встречаемся в ресторане фалаша. Из-за светящейся розовой кожи и белых косматых бровей в дополнение к эйнштейновской шевелюре его можно принять за безумного ученого или эксцентричного профессора колледжа. Но это не так. Юрген никогда не признается, на какие спецслужбы Израиля работал — или до сих пор работает, — но открыто говорит, что когда-то его можно было назвать «шпионом».

— Многие не верят в то, что может случиться, пока оно не случается. Это не глупость и не слабость, а просто свойство человеческой натуры. Я никого не виню за неверие. Я не умнее и не лучше других. Думаю, все сводится к фактору рождения в той или иной среде. Мне выпало родиться среди людей, которые жили в постоянном страхе вымирания своего народа. Это наша отличительная черта, наш менталитет: ужасные испытания и ошибки научили нас всегда быть настороже.

Первый сигнал о надвигающейся чуме пришел от друзей и клиентов из Тайваня. Они жаловались на нашу новую программу дешифровки. Она не могла разобраться с электронными письмами из КНР, или справлялась со своей задачей так плохо, что получалась явная чепуха. Я заподозрил, что проблема не в софте. «Красные» с материка… наверное, они больше не «красные», но… чего вы хотите от старика?.. Так вот, у «красных» отвратительная привычка заниматься самодеятельностью с компьютерами.

Прежде чем делиться своими мыслями с Тайбэем, я решил что неплохо бы самому просмотреть странные сообщения и с удивлением обнаружил, что символы прекрасно расшифрованы. Но вот текст… в нем говорилось о вспышке странного заболевания, о вирусе, который сначала убивает жертву, потом оживляет труп и превращает его в смертоносного берсеркера. Конечно, я не поверил, особенно потому, что спустя несколько недель начался кризис в Тайваньском проливе и поток сообщений о буйстве трупов резко иссяк. Я заподозрил второй слой шифровки, код внутри кода. Стандартная уловка. Конечно, «красные» не имели в виду реальных мертвецов. Наверное, речь шла о новой системе вооружений или секретных военных планах. Я выбросил все из головы, попытался забыть. Но все же, как говорил один из ваших национальных героев, «мое паучье чутье забило тревогу».

Прошло не так много времени, и на свадьбе своей дочери я разговорился с одним профессором, преподавателем моего зятя в Еврейском университете. Тот оказался словоохотливым и чуть переборщил с выпивкой. Он болтал о своем двоюродном брате, который работал где-то в Южной Африке и привез оттуда историю о големах. Вы знаете о големе, глиняном истукане, в которого, согласно старинной легенде, вдохнул жизнь некий раввин? Мэри Шелли позаимствовала эту идею для своей книги о Франкенштейне. Поначалу я ничего не говорил, только слушал. Профессор рассказывал, что эти големы не из глины и совершенно не отличаются покорностью. Как только он упомянул об оживших трупах, я насторожился. Оказалось, профессоров брат отправился в Кейптауне в один из туристических «адреналиновых туров». Акул кормил, кажется.

(Закатывает глаза).

Акула удостоила вниманием его задницу, отчего ему пришлось лечиться в «Грут Шуур», когда туда начали привозить первых жертв из Кайелитша. Он не видел их своими глазами, Но персонал рассказал ему довольно историй, чтобы загрузить мой старенький диктофон. Потом я представил записи начальству вместе с расшифрованными данными Китая.

И вот тогда я вполне оценил нашу уникальную систему безопасности. В октябре 1973 года, когда из-за внезапного нападения арабов мы едва не утонули в Средиземном море у нас имелась вся информация, а мы просто «упустили мяч» потому что никогда не рассматривали возможность тотальной, скоординированной атаки нескольких стран… и уж точно не в самый священный из наших праздников. Назовите это стагнацией, ограниченностью, назовите непростительным стадным менталитетом. Представьте кучку людей, которые видят письмена на стене, поздравляют друг друга тем, что могут прочитать слова. Но за их спинами — зеркало, в котором отражается реальное послание. Никто в него не смотрит. Никому это не нужно. И когда арабы едва не завершили начатое Гитлером, мы поняли, что смотреть в отражение в зеркале не просто необходимо, подобная практика должна навсегда стать нашей государственной политикой. Так и повелось с 1973 года: если девять аналитиков разведки приходят к одному и тому же выводу, долг десятого им возразить. Не важно, насколько невероятно или притянуто за уши его предположение, надо копать глубже. Если атомную электростанцию соседа можно использовать для производства оружейного плутония, вы копаете глубже. Если диктатор, по слухам, строит огромную пушку, которая в состоянии распылить споры сибирской язвы по целой стране, вы копаете глубже. И если есть хоть малейший шанс на то, что трупы оживают, превращаясь в ненасытные машины убийства, вы копаете и копаете, пока не наткнетесь на абсолютную правду.

Вот этим я и занимался. Я копал. Вначале было нелегко. Китай выпадал из картинки… Из-за Тайваньского кризис прервался всякий поток информации… да, у меня оставалось совсем мало источников. Много ерунды, особенно в интернете, по поводу зомби из космоса и «зоны 51»[12]… Кстати, чего там у вас в стране все с ума сходят по «зоне 51»?.. Чуть позже там начали попадаться более полезные сведения: случаи «бешенства», такие же, как в Кейптауне… его пока не называли африканским бешенством». Я разыскал пресс-релизы каких-то канадских военных, недавно вернувшихся из Киргизстана. Нашел блог бразильской медсестры, которая рассказала своим друзьям об убийстве кардиохирурга.

Большая часть информации шла из Всемирной организации здравоохранения. ООН — шедевр бюрократии, но столько самородков таится в горах непрочитанных отчетов… Я обнаружил сходные случаи по всему миру, их отбрасывали, снабдив правдоподобными объяснениями. Однако такая информация позволила мне сложить полную картину новой угрозы. Объекты моих изысканий действительно биологически мертвы и враждебно настроены, и зараза явно расползается. Еще я сделал одно очень обнадеживающее открытие: как прекратить их физическое существование.

— Уничтожить мозг…

(Ухмыляется).

— Сегодня мы говорим об этом как о каком-то магическом заклятье. Святая вода и серебряные пули… но почему уничтожение мозга может быть только единственным способом истребления живых мертвецов? Разве это не единственный способ истребить и нас?

— Вы имеете в виду людей?

(Кивает).

— Разве это не наша суть? Просто мозг, в котором поддерживает жизнь сложная и уязвимая машина, называемая телом? Мозг не выживет, если уничтожить всего лишь одну Деталь или просто отказать ей в самом необходимом, пище и кислороде. Вот единственное измеримое различие между нами и живыми мертвецами. Их мозгу не требуются системы поддержки, чтобы выжить. Значит, надо уничтожить сам орган. (Приставляет воображаемый пистолет себе к виску). Простое решение, но только если видеть проблему! Учитывая, как быстро распространялась чума, я счел благоразумным запросить подтверждение в зарубежных разведкругах.

Я давно дружил с Полом Найтом, с самого Энтеббе. Идем использовать двойник черного «мерседеса» Амина принадлежала ему. Пол ушел с государственной службы как раз перед «реорганизацией» ведомства и устроился в частную консалтинговую фирму в Бетесде, штат Мэриленд. Приехав к нему, я с изумлением узнал, что он не только работает над тем же проектом — в свое личное время, конечно, — но и собрал не менее пухлое досье, чем я. Мы просидели всю ночь за чтением, не замечая ни друг друга, ни вообще ничего вокруг, кроме строк перед глазами, и закончили почти одновременно, когда на востоке начало светлеть небо.

Пол перевернул последнюю страницу, взглянул на меня и сказал очень спокойно: «Хорошего мало, а?» Я кивнул, он тоже, потом добавил: «Так что будем делать?»

— И был написан «отчет Вармбруна-Найта»…

— Хорошо бы его перестали так называть. В авторах было еще пятнадцать имен: вирусологи, оперативники из разведки, военные аналитики, журналисты, даже один наблюдатель от ООН, который присутствовал на выборах в Джакарте, когда в Индонезии случилась первая вспышка болезни. Каждый из них — специалист в своей области, каждый самостоятельно пришел к одному и тому же выводу еще до того, как мы с ними связались. Почти сто страниц текста. Лаконичный всеобъемлющий отчет. В нем — все наши мысли о том, как не допустить распространения болезни. Я знаю, военному плану, созданному в Южной Африке, придают огромное значение, и заслуженно, но если бы наш отчет прочитало больше людей, если бы наши рекомендации потрудились воплотить в жизнь, тот план бы не понадобился.

— Но некоторые все же прочитали и прислушались. Ваше собственное правительство…

— С грехом пополам, и только вспомните, какую цену мы заплатили.

 

Вифлеем, Палестина

 

При своей грубоватой внешности мачо и незаурядном шарме Саладин Кадер мог бы стать кинозвездой. Он дружелюбен, но вовсе не подобострастен, уверен в себе, но ничуть не высокомерен. Саладин — профессор градостроительства в Университете Халила Джибрана и, естественно, любовь всех студенток. Мы сидим под статуей человека, в чью честь назвали университет. Отполированная бронза блестит на солнце, как и все остальное в одном из самых роскошных городов Ближнего Востока.

— Я родился и вырос в Кувейте. Моя семья оказалась среди тех «счастливчиков», кого не изгнали в 1991 году после того, как Арафат объединился с Саддамом против всего мира. Мы не были богаты, но и не нуждались. Я жил неплохо, наверное, даже комфортно, и это сказалось на моих действиях в те дни.

Я смотрел передачу «Аль-Джазиры» из-за прилавка в «Старбакс», где работал каждый день после школы. В вечерний час пик от посетителей не было отбоя. Вы бы слышали этот рев и свист. Шум стоял просто невообразимый.

Конечно, мы решили, что это сионистская ложь, а что бы вы подумали на нашем месте? Когда израильский посол объявил Генеральной ассамблее ООН, что его страна вводит политику «добровольного карантина», что еще я мог подумать? Неужели я поверил бы в безумную историю, что африканское бешенство на самом деле новая чума, которая превращает мертвецов в кровожадных каннибалов? Как можно верить таким глупостям, особенно когда узнаешь их от своего злейшего врага?

Я даже не слышал вторую часть речи этого толстого ублюдка — о предоставлении убежища без всяких вопросов любому еврею, рожденному за границей, любому иностранцу. Рожденному от родителей-евреев, любому палестинцу, живущему на ранее оккупированной территории и любой палестинской семье, когда-то проживавшей в Израиле. Последнее относилось и к моим родным, бежавшим от сионистской агрессии в войну шестьдесят седьмого. Под присмотром руководства ООП мы бежали из своей деревни веря, что сможем возвратиться, как только наши египетские и сирийские братья сбросят евреев в море. Я никогда не был в Израиле или в тех местах, которые собиралось поглотить новое государство Объединенной Палестины.

— Что, как вы думали, стояло за израильскими ухищрениями?

— Думал я вот что. Сионистов только что выгнали с оккупированных территорий, которые, по их словам, они освободили добровольно, совсем как Ливан или сектор Газа, однако мы прекрасно знали, что сами их вышвырнули. Евреи понимали, что следующим и последним ударом мы разрушим незаконный кошмар, который они называют странной, и чтобы подготовиться, они хотят набрать зарубежных евреев в качестве пушечного мяса и… и — я считал себя очень умным, разгадав эту часть плана, — похитить как можно больше палестинцев, ведь они могут служить живым щитом! Мне больше ничего не надо было объяснять. Да и кому это надо в семнадцать лет?

На отца мои гениальные геополитические догадки произвели мало впечатления. Он работал вахтером в больнице «Амири». Дежурил в ночь крупной вспышки африканского бешенства. Он не видел лично восстание трупов или кровавое побоище с участием перепуганных пациентов и охраны, но наблюдал достаточно последствий, чтобы понять — оставаться в Кувейте равносильно самоубийству. Отец решил уезжать в тот же день, когда Израиль сделал свое заявление.

— Наверное, вы тяжело это восприняли.

— Как богохульство! Я пытался его вразумить, прибегая к своей юношеской логике. Я показывал снимки «Аль-Джазиры», фотографии, приходившие из нового государственного образования палестинцев на Западном берегу, торжества, демонстрации. Только слепой не заметил бы, что свобода почти у нас в руках. Израильтяне ушли со всех оккупированных территорий, и мы уже готовились освободить Аль-Кудс, который они называют Иерусалимом! Борьба фракций, вражда различных организаций сопротивления… я знал, что все это утихнет, как только мы объединим усилия в последнем походе против евреев. Как отец этого не видит? Неужели он не понимает, через пару лет, пару месяцев, мы сможем вернуться домой как освободители, а не как беженцы!..

— Как разрешился ваш спор?

— «Разрешился»? Какой милый эвфемизм. Он «разрешился» после второй вспышки, более крупной, в Аль-Джахра. Отец просто уволился, снял все деньги со счета, сколько было… чемоданы уже собраны… заказ билетов подтвержден. Где-то ревел телевизор: спецназ штурмовал парадный вход в дом. Во что они стреляли, видно не было. Официально во всем обвиняли «прозападных экстремистов». Мы с отцом спорили, как обычно. Он пытался вбить мне в голову, что именно видел в больнице. Убеждал, что, когда наше правительство признает опасность, для нас уже будет слишком поздно.

Я, конечно, потешался над его робким невежеством, готовностью изменить борьбе. Чего ждать от человека, который всю жизнь драил туалеты в стране, обращавшейся с нашим народом лишь немногим лучше, чем с филиппинскими гастарбайтерами. Он не видел перспективы, потерял всякое самоуважение. Сионисты поманили его призрачной надеждой на лучшую жизнь, и он накинулся на нее, как собака на объедки.

Со всем возможным терпением отец пытался внушить мне, что он любит Израиль не больше самого воинственного из «мучеников Аль-Аксы», но, похоже, только в этой стране активно готовятся к надвигающейся буре и только там нашу семью приютят и защитят.

Я рассмеялся ему в лицо. А потом сказал, что уже нашел веб-сайт "Детей Яссина"[13]и жду электронного письма от вербовщика, который, судя по всему, действует прямо в Кувейте. Я сказал отцу: иди и будь шлюхой йехуда, если хочешь, но в следующий раз, когда мы увидимся, я буду спасать тебя из лагеря для интернированных. Я очень гордился этими словами, думал, что выгляжу героем. Я обжег его взглядом, встал из-за стола и бросил последнюю фразу: «Поистине, злейшие из животных у Аллаха — те, которые не веровали!».[14]

За обеденным столом вдруг стало очень тихо. Мама опустила глаза, сестры переглянулись. Слышно было только, как в телевизоре истерично кричит репортер, призывая всех сохранять спокойствие. Отец не отличался крупным телосложением. Я бы никогда не назвал его и грозным, по-моему, он даже голоса ни разу не повышал. Но тут в его глазах появилось что-то новое, а потом отец вдруг накинулся на меня — ураган с громом и молниями. Я прижался к стене, в левом ухе звенело от пощечины. «Ты ПОЕДЕШЬ! — кричал он, тряся меня за плечи. — Я твой отец! Ты ПОВИНУЕШЬСЯ МНЕ!». От следующего толчка у меня потемнело в глазах «ТЫ УЕДЕШЬ ВМЕСТЕ С НАМИ ИЛИ НЕ ВЫЙДЕШЬ ОТСЮДА ЖИВЫМ!» Снова тычки, выкрики и оплеухи. Я не понимал, откуда взялся этот человек, этот лев, сменивший моего покорного, тщедушного, с вашего позволения, отца. Лев, защищающий своих детенышей. Он знал, что страх — его единственное оружие, способное спасти мне жизнь, и если я не боюсь чумы, то, черт возьми, тогда буду бояться его!

— Сработало?

(Смеется).

— В каком-то смысле я все-таки стал мучеником. Я проплакал всю дорогу до Каира.

— Каира?..

— Из Кувейта не было прямых рейсов до Израиля, даже из Египта не было — с тех пор как Лига арабских государств навязала свои ограничения передвижений. Нам пришлось лететь из Кувейта в Каир, потом автобусом добираться через Синайскую пустыню к Таба.

Когда мы приблизились к границе, я в первый раз увидел стену, все еще незаконченная, голые стальные банки выступают над бетонным основанием… Я знал о печально известной «стене безопасности», но всегда думал, что она окружала только Западный берег и сектор Газа. Здесь, посреди бесплодной пустыни, стена только подтверждала мою теорию о том, что израильтяне ждали нападения на всем протяжении границы. Ладно, подумал я. Египтяне наконец-то вспомнили о мужестве.

В Табе нас высадили из автобуса и приказали идти — гуськом, мимо клеток с громадными и свирепыми на вид псами. Мы шли по одному. Пограничник, тощий такой африканец— я не знал, что бывают черные евреи,[15]— поднимал руку. «Стой там!» — говорил он на едва понятном арабском. Потом: «Проходишь, пошел!» Передо мной стоял старик. У него была длинная белая борода, он опирался на трость. Когда он проходил мимо собак, те просто взбесились, начали выть, рычать, лязгать зубами и бросаться на прутья клетки. Рядом со стариком тут же появились двое могучих парней в штатском. Они прошептали что-то ему на ухо и увели. Я видел, что старик ранен. Его дишдаша была порвана на бедре и запятнана коричневой кровью. Но эти люди мало походили на врачей, а черный фургон, куда его провели, на «скорую помощь» и подавно не тянул. Сволочи, подумал я, слушая плач, которым провожали старика его близкие. Отсеивают слишком больных и старых, которые ничем им не пригодятся. Потом настала наша очередь идти сквозь строй псов. Ни на меня, ни на кого из нашей семьи они не загавкали. По-моему, одна собака даже хвостом повиляла, когда нам сестричка протянула к ней руку. Однако тот, кто шел за нами… Снова рычание, снова непонятные люди в штатском.

Я обернулся и с удивлением увидел белого, американца или канадца… нет, скорее это был американец, слишком громко он возмущался по-английски. «Да ладно вам, я в порядке! — кричал он, вырываясь. — Прекратите, ребята, какого черта?» Американец был хорошо одет, в костюме и при галстуке, дорогой чемодан, который полетел в сторону, когда владелец начал бороться с израильтянами. «Приятель, ну-ка убери руки! Я такой же, как вы! Ну!» Пуговицы отлетели, рубашка распахнулась, и я увидел окровавленную повязку на животе. Американец продолжал брыкаться и визжать, пока его тащили в фургон. Я ничего не понимал. Таких-то зачем? Явно дело не в арабской национальности и даже не в ранениях. Я видел несколько беженцев с тяжелыми ранами, которых приняли без вопросов. Их всех проводили к машинам «скорой помощи», настоящим, а не к черным фургонам. Собаки тут неспроста. Может, проверяют на бешенство? Для меня это было самое правдоподобное объяснение, и в лагере для интернированных у Йерохама я только утвердился в своем мнении.

— Вы имеете в виду, в лагере для временного проживания переселенцев?

— Проживания и карантина. Тогда я воспринимал его как тюрьму. Именно этого я и ждал: палатки, теснота, охрана, колючая проволока и кипящее, жарящее солнце пустыни Негев. Мы ощущали себя пленниками, мы были пленниками, и хотя я никогда не нашел бы в себе сил сказать отцу «я ведь предупреждал», это ясно читалось на моем кислом лице.

Чего я не ожидал, так это врачебных осмотров — каждый день, с участием целой армии медиков. Кровь, кожа, волосы, слюна, даже моча и фекалии[16]… Беспрестанные анализы изматывали, унижали. Одно утешало и, возможно, не давало поднять всеобщий бунт некоторым из задержанных мусульман — большинство врачей и медсестер, проводивших осмотры, сами были палестинцами. Мою мать и сестер осматривала женщина, американка из Джерси, нас с отцом — мужчина из Джебалии, сектор Газа, который сам всего пару месяцев назад был среди задержанных. Он все повторял: «Вы правильно сделали, что приехали сюда. Вот увидите. Я знаю, вам тяжело, но увидите: другого пути нет». Он сказал нам, что израильтяне говорили правду. Я до сих пор не мог заставить себя поверить, хоть и хотелось, все больше и больше.

Мы оставались в Йерохам три недели, пока изучали наши бумаги и выносили окончательное медицинское заключение. Знаете, за все время в наши паспорта едва взглянули. Отец немало потрудился, чтобы собрать официальные документы. По-моему, они никого не заботили. Если израильские силы обороны или полиция не разыскивали вас из-за каких-то «некошерных» действий, значение имело только состояние здоровья.

Сотрудники министерства социальных дел снабдили нас ваучерами на финансируемое жилищное строительство, бесплатное обучение и работу для отца с зарплатой, которой хватит на всю семью. Это слишком хорошо для правды, думал я, когда мы садились в автобус на Тель-Авив. Теперь бабахнет в любой момент.

Бабахнуло, как только мы въехали в Беэр-Шева. Я спал и не слышал выстрелов, не видел, как разбилось лобовое стекло. Я подскочил, ощутив, что автобус виляет из стороны в сторону. Мы врезались в стену какого-то здания. Кричали люди, повсюду — битое стекло и кровь. Наша семья сидела близко к аварийному выходу. Отец ногой распахнул дверь и вытолкнул нас наружу.

Там стреляли. Отовсюду — из окон, из дверей. Солдаты против гражданских, последние с пистолетами и самодельными бомбами. Вот оно! — подумал я. Сердце едва не Разрывалось на части. Освобождение началось! Прежде чем я успел что-либо сделать, прийти на помощь товарищам по оружию, кто-то схватил меня за рубашку и втащил в «Стар-бакс».

Меня швырнули на пол рядом с семьей, сестры плакали, мама пыталась укрыть их собой. У отца было прострелено плечо. Солдат армии обороны Израиля пихнул меня на землю, не давая высунуться в окно. У меня закипела кровь, я начал искать, чем бы вооружиться — хотя бы осколком стекла, чтобы перерезать горло йехуду.

И вдруг задняя дверь «Старбакс» распахнулась, солдат развернулся к ней и выстрелил. Окровавленный мертвец упал на пол прямо рядом с нами, граната выкатилась из его дергающейся руки. Солдат схватил гранату и попытался выкинуть ее на улицу. Она взорвалась в воздухе. Солдат закрыл нас собственным телом и повалился на труп моего убитого арабского брата. Только это был вовсе не араб. Когда у меня высохли слезы, я заметил у покойника пейсы и ермолку, из его мокрых, изорванных штанов змеился кровавый цицит. Этот человек — еврей, вооруженные повстанцы на улицах — евреи! Это не битва с палестинскими бунтовщиками, но первые залпы израильской гражданской войны.

— По вашему мнению, что послужило причиной для той войны?

— Думаю, причин было немало. Я знаю, репатриацию палестинцев не одобряли многие, так же как и общий отход с Западного берега. Уверен, из-за Стратегической программы переселения слишком многие сердца полыхали яростью. Столько израильтян было вынуждено наблюдать, как их дома сносят ради тех самых укрепленных автономных жилых районов. Аль-Кудс, наверное… стал последней каплей. В коалиционном правительстве решили, что это одно из главных слабых мест — слишком крупное, чтобы его контролировать, и к тому же брешь, ведущая прямо в сердце Израиля. Эвакуировали не только город, но и весь коридор от Наблуса до Хеврона. Они думали, что восстановление короткой стены вдоль демаркационной линии 1967 года — единственный способ обеспечить физическую безопасность, и не важно, как им это аукнется от религиозных правых. Я узнал обо всем гораздо позже, вы понимаете, как и о том, что израильские силы обороны победили только потому, что большая часть повстанцев вышла из ультраортодоксальных рядов и никогда не служила в армии. Вы это знали? Я — нет. Я понял, что практически ничего не знал о людях, которых ненавидел всю жизнь. Все, во что я верил, развеялось в дыму того дня, сменившись ликом реального врага.

Я бежал с родными в отделение израильского танка,[17]когда из-за угла вылетел один из тех непонятных фургонов, ракета попала ему прямо в двигатель. Фургон взлетел в воздух, перевернулся вверх тормашками и взорвался, превратившись в яркий оранжевый шар. Мне оставалось еще пару шагов до танка: как раз хватило времени увидеть, что случилось дальше. Из горящих обломков полезли фигуры — медлительные факелы в горящей одежде. Солдаты вокруг принялись в них стрелять. Я разглядел маленькие дырочки, следы попаданий пуль. Командир рядом со мной прокричал: «Б'рош! Йорех б'рош!», и солдаты сменили цель. Головы людей… существ начали взрываться. Бензин просто выгорал, а они падали на землю, обугленные, безголовые трупы. Я вдруг понял, о чем пытался предупредить меня отец, о чем пытались предупредить израильтяне весь мир! Чего я не мог понять, так это почему их никто не слушал.

 

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ

 

 

Лэнгли, Вирджиния, США

 

Кабинет директора Центрального разведывательного управления мог принадлежать какому-нибудь менеджеру, или врачу, или простому директору школы в маленьком городке. На полке обычная коллекция справочников, на стене фотографии и дипломы, на столе бейсбольный мяч с автографом Джонни Бенча из «Цинциннати Редс». Боб Арчер, хозяин кабинета, видит по выражению моего лица, что я ожидал чего-то другого. Подозреваю, именно поэтому он предпочел давать интервью здесь.

— При мысли о ЦРУ у вас, наверное, сразу возникает два самых популярных и живучих стереотипа. Первый — наша задача рыскать по миру в поисках потенциальной угрозы для США, второй — у нас есть для этого все возможности. Этот миф постоянно сопровождает организацию, которая по своей сути должна существовать и действовать в строгой секретности. Секретность — вакуум, а ничто не заполняет вакуум лучше параноидальных рассуждений. «Эй, ты слышал, кто-то убил такого-то, мне говорили, это ЦРУ. Эй, что насчет того переворота в банановой республике, наверное, ЦРУ приложило руку. Эй, осторожно с этим сайтом, ты ведь знаешь, кто следит за всеми сайтами, которые мы смотрим! ЦРУ!» Такими люди представляли нас до войны, и мы с радостью их поддерживали. Нам хотелось, чтобы плохие парни подозревали нас, боялись нас и дважды подумали бы, прежде чем причинить вред кому-то из наших граждан. Вот преимущество славы всеведущего спрута. Один недостаток: наш собственный народ тоже в это верил, и где бы, что бы, когда ни случилось, на кого, как вы думаете, показывали пальцем? «Эй, где эта чокнутая страна взяла ядерное оружие? Куда смотрело ЦРУ? Как это мы ничего не знали о живых мертвецах, пока они не полезли к нам в гостиную через окно? Где было это чертово ЦРУ?!»

Правда в том, что ни Центральное разведывательное управление, ни какая-нибудь другая официальная или неофициальная американская разведслужба никогда не была чем-то вроде всевидящих, всезнающих иллюминатов. Во-первых, нам бы не хватало финансирования. Даже когда дают карт-бланш во время холодной войны, физически невозможно иметь глаза и уши в любом подвале, пещере, закоулке, борделе, бункере, кабинете, доме, машине и рисовом поле по всей планете. Не поймите меня неправильно: я не говорю, что мы ни на что не годны, кое-что из приписываемого нам действительно является делом именно наших рук. Но если вспомнить все безумные шпионские истории, начиная с Перл-Харбора[18]и до Великой Паники, вырисовывается образ организации, превосходящей по могуществу не только Соединенные Штаты, но и объединенные усилия всей человеческой расы.

Мы не какая-нибудь теневая высшая власть с древними тайнами и таинственными технологиями. У нас есть реальные ограничения и очень немного ценных активов, так зачем же нам их разбазаривать, гоняясь за каждой потенциальной угрозой? Тут мы уже затрагиваем второй миф о настоящих заботах разведки. Нельзя разбрасываться, рыская по всему свету в надежде наткнуться на новые возможные опасности. Вместо этого нам всегда приходилось выделять те, что уже очевидны, и концентрироваться именно на них. Если «красный» из России, живущий по соседству, пытается поджечь ваш дом, вы не будете беспокоиться об арабе, орудующем в квартале от вас. Если вдруг на ваш задний двор пробрался араб, вы не вспомните о КНР, а если однажды китайские коммунисты явятся к вам с парадного входа с уведомлением об эвикции в одной руке и «коктейлем Молотова» в другой, вам и в голову не придет проверять, не стоит ли у них за спиной живой труп.

— Но разве эпидемия родом не из Китая?

— Оттуда, как и величайшая маскировка в истории современного шпионажа.

— Простите?

— Обман, наглый маневр. В КНР знали, что они — наш объект наблюдения номер один. Они знали, что никогда не сумеют скрыть существование своих общенациональных программ типа «Здоровье и безопасность». Китайцы поняли, что прятать лучше всего на видном месте. Вместо того чтобы врать о самих программах, они врали об их конечной цели.

— Преследование инакомыслящих?

— Берите выше, целый инцидент в Тайваньском проливе: победа Тайваньской национальной партии независимости, убийство министра обороны КНР, разговоры о войне, демонстрации и последующие репрессии — все это организовало министерство госбезопасности лишь для того, чтобы отвлечь мир от реальной угрозы, растущей внутри Китая. И ведь сработало! Каждая крупица разведданных, внезапные исчезновения, массовые казни, комендантский час, призыв запасников — все легко списывалось на стандартный образа действия китайских коммунистов. План так хорошо сработал, что мы были уверены — в Тайваньском проливе вот-вот разразится Третья мировая, и отозвали своих людей из стран, где только начинались вспышки заболевания.

— Китайцы потрудились на славу.

— А мы — хуже некуда. Для Управления настали не лучшие времена. Нас до сих пор трясет от чисток…

— Вы имеете в виду — реформ?

— Нет. Я имею в виду чисток, потому что это они самые и есть. Сажая и расстреливая своих лучших командиров, Сталин не причинил госбезопасности и половину того вреда, что причинила нам администрация своими «реформами». Последняя локальная война обернулась фиаско, и догадайтесь, кто стал крайним. Нам приказали следовать политической программе, а потом, когда она превратилась в политическую ответственность, тот, кто отдавал приказы, растворился в толпе, показав пальцем на нас. «Кто первый сказал, что мы должны воевать? Кто заварил кашу? ЦРУ!» Мы не могли защититься, не навредив безопасности государства. Мы были вынуждены принять удар, сложа руки. А в результате? Утечка мозгов. Зачем делаться жертвой политической охоты на ведьм, когда можно сбежать в частный сектор? Там выше зарплата, нормальные часы работы и хоть чуть-чуть уважают и ценят за умение работать. Мы потеряли множество прекрасных специалистов, огромное количество опытных, инициативных, бесценных сотрудников. Остались только отбросы, кучка льстивых, близоруких евнухов.

— Ну, не может быть, чтобы только они.

— Нет. Конечно же, нет. Некоторые из нас не ушли, потому что действительно верили в свое дело. Мы работали не за деньги, льготы или редкую похвалу. Мы желали служить своей стране. Хотели обезопасить свой народ. Но даже с такими идеалами приходит момент, когда понимаешь, что сумма всей твоей крови, пота и слез в конце концов сводится к нулю.

— Значит, вы знали, что происходит на самом деле.

— Нет… нет… я не мог. Не было никаких доказательств…

— Но вы подозревали.

— Я… сомневался.

— Можно поподробнее?

— Извините, нет. Но могу сказать, что я несколько раз заговаривал с сослуживцами на эту тему.

— И что?

— Ответ всегда был один: «Тебя уроют».

— Они были правы?

(Кивает).

— Я поговорил с… высокопоставленным человеком… всего лишь пять минут. Выразил озабоченность. Он поблагодарил меня и пообещал тут же все узнать. На следующий день я получил приказ немедленно отправляться в Буэнос-Айрес.

— Вы слышали об отчете Вармбруна-Найта?

— Сейчас — конечно, но тогда… копию, которую передал сам Пол Найт, ту, с припиской «Лично директору»… ее нашли на дне ящика в столе клерка из полевого офиса ФБР в Сан-Антонио через три года после Великой Паники. Отчет оказался чисто академическим, потому что сразу же после моего перевода в Буэнос-Айрес Израиль выступил со своим заявлением о добровольном карантине. И вдруг стало поздно предупреждать. Факты вышли наружу, и встал вопрос, кто им поверит.

 

Ваалаярви, Финляндия

 

Весна, «сезон охоты». На улице теплеет, замерзшие зомби начинают оживать, и части Северных сил ООН прибывают на ежегодные «зачистки». Каждый год число зомби уменьшается. При сегодняшнем положении дел эту зону объявят совершенно «чистой» в ближайшие десять лет. Трэвис Д'Амброзиа, главнокомандующий союзными войсками Европы, лично наблюдает за операцией. В голосе генерала слышна легкая печаль. На протяжении всей беседы он настойчиво пытается поддерживать зрительный контакт.

— Я не буду отрицать ошибок, которые мы совершили. Не буду отрицать, что мы могли лучше подготовиться, и скажу, что действительно подвели американский народ. Просто хочу, чтобы американский народ знал почему.

«Что, если израильтяне правы?» Вот первые слова председателя в то утро, когда Израиль сделал свое заявление в ООН. «Я не говорю, что это так, — уточнил он. — Я просто спрашиваю: а что, если?» Он хотел честных, не заготовленных заранее ответов. Таким он был, председатель Объединенного комитета начальников штабов. Он говорил гипотетически, притворяясь, что мы просто разминаем мозги. В конце концов, если весь мир не готов поверить в умопомрачительную новость, почему подобное должны сделать мужчины и женщины, сидящие в том кабинете?

Мы забавлялись словесными шарадами, сколько могли, улыбались и перемежали свои выступления шутками… Не знаю, когда настроение изменилось. Думаю, никто даже не заметил перехода, но внезапно в кабинете оказалось полным-полно профессиональных военных, из которых каждый имел академическую подготовку получше, нежели средний гражданский хирург, делающий операции на головном мозге. И все мы говорили открыто и честно, обсуждая возможную угрозу со стороны ходячих мертвецов. Это было как… ну, как прорыв плотины, нарушение табу… правда вырвалась наружу. Наступило… да, освобождение.

— Значит, вы и раньше что-то подозревали?

— Как и председатель, еще за несколько месяцев до израильского заявления. Все в том кабинете о чем-то слышали или догадывались.

— Кто-нибудь из вас читал отчет Вармбруна-Найта?

— Никто. Я слышал название, но не представлял, о чем идет речь. Вообще-то копия отчета попала мне в руки только через два года после Великой Паники. Большая часть того текста почти слово в слово совпадает с нашим.

— С вашим — чем?

— С нашим предложением Белому дому. Мы разработали целую программу по устранению угрозы вначале внутри Соединенных Штатов, а затем и во всем мире.

— Как же отреагировал Белый дом?

— Им понравилась Первая фаза. Дешево, быстро и, при надлежащем исполнении, секретно на сто процентов. Фаза подразумевала внедрение подразделений специального назначения в зараженные области с приказом обнаружить, изолировать и уничтожить.

— Уничтожить?

— Ликвидировать.

— Имелись в виду отряды «Альфа»?

— Да, сэр, и они действовали очень успешно. Пусть все засекречено на следующие сто сорок лет, но могу сказать, что действия тех подразделений остаются одним из наиболее выдающихся моментов в истории американских элитных войск.

— Что же пошло не так?

— В смысле первой фазы — ничего, но отряды «Альфа» были временной мерой. В их задачу никогда не входило устранение угрозы, они должны были всего лишь сдержать ее, выигрывая время для второй фазы.

— Но Вторую фазу так и не завершили.

— Даже не начали, вот в этом и заключается причина, почему американских военных поймали на постыдной неподготовленности.

Вторая фаза была национальным делом, подобных которому не случалось со времен самых черных дней Второй мировой. Такие мероприятия требуют геркулесовых вложений государственных активов и гражданской поддержки. Ни того, ни другого в то время не наблюдалось. Американцы только что пережили долгий и кровопролитный конфликт. Они устали. Они были сыты по горло. Как и в семидесятые, маятник качнулся от воинственных до прямо-таки пацифистских настроений.

При тоталитарных режимах — коммунизме, фашизме, религиозном фундаментализме, поддержка народа — данность. Можно начинать войну, продолжать войну, обрядить всех в военную форму на какой угодно промежуток времени и не беспокоиться об обратной реакции. При демократии ситуация диаметрально противоположная. Поддержку народа приходится лелеять как ограниченный государственный ресурс. И тратить мудро, аккуратно, с отдачей, во много раз превышающей вложения. Америка особенно чувствительна к усталости от войны и ничто не дает такой негативной обратной реакции, как предчувствие поражения. Я говорю «предчувствие», потому что американское общество живет по принципу «все или ничего». Мы — как большой куш, гол, или нокаут в первом раунде. Мы хотим знать — и об это должны знать все остальные, — что наша победа не просто неоспорима, а совершенно сногсшибательна. Если нет… ну, тогда… вспомните, какими мы были до Паники. Мы не проиграли в последнем локальном конфликте, вовсе не проиграли. На самом деле мы справились с очень сложной задачей при минимуме ресурсов и в крайне неблагоприятных обстоятельствах. Мы выиграли, но люди видели все совсем в другом свете, потому что наш национальный дух требовал победоносного блицкрига. Слишком много времени прошло, слишком много денег вложено, слишком много загублено жизней и поломано судеб. Мы не просто растранжирили поддержку народа, мы ушли в полный минус.

Подумайте о стоимости Второй фазы. Знаете, сколько всего требуется, чтобы одеть одного-единственного американца в военную форму? И я имею в виду не только время, когда он будет в ней — обучение, обмундирование, вооружение, пища, кров, транспорт, медицинское обслуживание. Я говорю обо всей сумме, на которую ради него придется раскошеливаться американским налогоплательщикам всю свою жизнь. Это неподъемная финансовая ноша, а в те дни нам едва хватало денег, чтобы сохранить имеющееся.

Даже если бы мы наскребли достаточно средств, чтобы нашить солдатских мундиров для Второй фазы, кто бы стал их надевать? Здесь уже речь идет о сути американской усталости от войн. Будто не хватало «традиционных» страшилок — убитые, обезображенные, сломленные, — появился целый выводок новых проблем. «Преданные». Мы были армией добровольцев, и посмотрите, что случилось с нашими добровольцами. Сколько вы слышали историй о каком-нибудь солдате, чей срок службы увеличили, о каком-нибудь бывшем резервисте, которого после десяти лет гражданской жизни вдруг ни с того ни с сего призвали на службу? Сколько «солдат выходного дня» потеряли работу или дом? Сколько вернулись к разбитой жизни или вообще не вернулись? Американцы — честный народ, мы ждем справедливой сделки. Я знаю, многие нации считали нас наивными или даже инфантильными, но это один из наших священных принципов. Видеть, как Дядя Сэм берет назад свое слово, плюет на частную жизнь людей, плюет на их свободу…

После Вьетнама, когда я служил молодым командиром взвода в Западной Германии, нам пришлось вводить систему поощрений, чтобы удержать солдат от самоволок. После той последней войны никакие поощрения не могли восполнить обедневшие ряды, никакие бонусы, особые условия или онлайн-вербовка, замаскированная под обычные видеоигры.[19]Это поколение уже нахлебалось, и вот поэтому, когда мертвецы начали пожирать нашу страну, мы оказались слишком слабы и уязвимы, чтобы остановить их.

Я не виню гражданское руководство, и не считаю, что мы, люди в форме, им ничем не обязаны. Это паша система, и она лучшая в мире. Но ее нужно защищать, отстаивать и никогда больше не попирать.