По Гротштейну, сновидение становится одним из способов, которым невыразимый и феноменальный субъекты ткут нарратив сновидения, одновременно и глубоко личный, и в то же время безличный и всеобщий. Гротштейн полагает, что персональный аспект этого процесса часто имеет дело с «я-заложником», связь с которым была утрачена вследствие травмирующих обстоятельств:
Существует аудитория сновидения, которая предвосхищает и воспринимает его от создателя сновидений, чтобы распознать свои собственные проблемы и откликнуться на своего я- заложника, я, которое переживается как утраченное, подобное Спящей Красавице, ожидающей, когда она будет разбужена сном об Очаровательном Принце.
(Grotstein, 2000: 11)
Гротштейн обсуждает этого «я- заложника» в самых разных контекстах. Это очень напоминает «ребенка», которого мы наблюдали в клиническом материале, представленном ранее в этой книге, и действительно, в ряде случаев Гротштейн описывает внутреннего ребенка. Часто он говорит об этой потерянной части себя как о «душе» или «невинности», которую мы продали «дьяволу». В этом рассуждении Гротштейна полностью созвучны моим собственным.
Гротштейн представляет случай тяжело травмированного пациента, который на многие годы «застрял» в своей жизни и в анализе, горько сетуя на свою судьбу отверженного и брошенного ребенка. Он вообще не мог найти в своей жизни ничего заслуживающего благодарности, включая анализ. Во время отпуска пациент побывал во Франции и посетил собор Сакре-Кёр, где, как он рассказал, у него было религиозное переживание. Разглядывая статую Христа, который, казалось, с состраданием и всепрощением склонился к нему, пациент вдруг воскликнул: «Мне не нужен психоанализ! Мне нужен Бог, чтобы вернуть себе невинность!» (Grotstein, 2000: 222)
Гротштейн был глубоко тронут. Особенно его потрясло то, что пациент добавил: «Зачем я родился? Как эти эгоистичные, незрелые люди вообще посмели иметь детей?» (Grotstein, 2000: 228) Этот пациент часто говорил о мертвом (невинном) ребенке в себе и о своем отчаянии из-за того, что этот ребенок больше никогда не оживет. Пациент также чувствовал внутреннее преследование и то, что он был во власти демонической внутренней силы, которая заставляла его быть внешне грубым и презрительным в отношениях с другими людьми. Гротштейн понял, что утраченная невинность и «одержимость» демонической внутренней силой идут по жизни рука об руку, согласно заключенной в раннем возрасте фаустовской сделке. Подводя итоги своим размышлениям, он пишет:
…«мертвое дитя» кроется во всех пациентах, пострадавших от насилия и травмы, и обращено в «ребенка-нежить», неустанно преследующего пациентов за то, что они заключили фаустовскую сделку с внутренней темной силой, чтобы выжить. Они «немного умерли», чтобы быть в безопасности.
(Grotstein, 2000: 165)
Таким образом, человеческая невинность – это заключенный в тюрьму заложник внутри того, что контролирует бог униженных, сам дьявол. В самой этой предельной униженности дьявол парадоксальным образом символизирует [удерживает] самую безгрешную и непорочную часть нашего я, невинное я, которое мы продали в рабство и бросили в объятия демона тьмы.
(Grotstein, 2000: 182)
Несколько клинических случаев, представленных мной в предыдущих главах, иллюстрируют идею невинного «я- заложника». Это «погребенный заживо мальчик» – ребенок в сновидении Ричарда в главе 2, «замурованное дитя» в сновидении Элен в главе 3, «взорванная девочка» в сновидении Майка в главе 4. Все эти образы детей в сновидениях были утраченными для обыденной жизни пациентов, пока контакт с ними не был восстановлен в аналитическом процессе. Казалось, для одушевленного дотравматического невинного ядра жизненности я, в котором заключена душа человека, все остановилось. Но в той или иной форме все вернулось, было вновь оживлено. «Дети» вернулись к жизни, и это было важнейшей частью процесса исцеления этих пациентов и прогресса в терапии. Фаустовские сделки, заключенные этими пациентами по большей части бессознательно, проявились в их сопротивлении переживаниям их уязвимости, связанным с их утраченным детским я. В главе 3 мы видели драматический пример такой фаустовской сделки, когда вслед за Данте и его проводником спустились в лимб. Там «невинные» патриархи и «дети» находились в заточении и изоляции как группа вечных «я- заложников» и вели в лимбе жизнь «живых мертвецов», охраняемые падшим ангелом Дитом.
Гротштейн указывает, что идея нормальной невинности младенца как этапа развития, защищаемая Винникоттом и Фейрберном (можно сюда добавить Юнга), несомненно, относится к тому аспекту нашей субъективности, которую мы с незапамятных времен называли человеческой душой. Гротштейн полагает, что психоаналитическая теория пренебрегает невинностью и душой из-за пристрастия к «первородному греху», то есть из-за психического детерминизма фрейдовской теории влечений и кляйнианских садистических бессознательных фантазий, являющихся дериватами влечения к смерти, которые через механизм проективной идентификации ребенок помещает в мать. Он полагает, что существует отдельная «линия развития» невинности, и постулирует ее эпигенез в нашем опыте от первичной невинности младенчества – через «Лес Опыта», по выражению Блейка, – по направлению к «Высшей Невинности» (Grotstein, 2000: 259). В следующей главе мы обсудим концепцию невинности на примере «Маленького принца» Сент-Экзюпери (St Exupery, 1971) и исследуем вопрос о том, как опыт трансформирует невинность в зрелую субъектную активность (agency) Эго.
