Тело как альтернативное средство достижения отделения-индивидуализации

Теперь я обращаюсь к отношению молодой женщины к своему телу, к Собственному Я, к своей матери как объекту и к ее опыту, физическому и эмоциональному, приобретенному в качестве объекта материнской заботы. Для своего ребенка мать — символ как взрослого человека, так и материнства. Ее физическое присутствие и эмоциональные установки по отношению к ребенку и его телу интегрируются с опытом ребенка и его сознательными и бессознательными фантазиями. Внутренний образ матери, созданный таким путем, является пожизненным образцом для ее дочери. С этим образцом она стремится идентифицироваться, но столь же сильно стремится отличаться от него.

Все, в общем, согласны с тем, что основа Собственного Я и отличение Собственного Я (самого себя) от объекта формируются путем интеграции телесного опыта с мысленным представлением (образом). Лишь в раннем детстве маленькая девочка может начать не только идентификацию с матерью, но также и интроецирование ощущения их с матерью взаимного телесного удовлетворения (Э.Балинт, 1973). Я бы добавила, что если девочка на доэдипальной стадии не ощущала ни себя удовлетворенной матерью, ни что она удовлетворяет ее, то ей никогда не восполнить этой базальной недостачи первичного устойчивого чувства телесного благополучия и благополучного образа своего тела, не жертвуя своим нормальным влечением к позитивному эдипальному исходу (Пайнз, 1980). Нарциссическая рана, дающая начало нарциссической уязвленности, зависти к матери и низкой самооценке, может быть болезненной и усиливать трудности отделения.

На отделение-индивидуализацию ребенка влияют способность матери радоваться своему взрослому телу женщины и ее отношения с отцом ребенка. Если мать удовлетворена своей жизнью, психологически симбиотическая стадия в жизни ее ребенка не будет неоправданно затянута. Атмосфера взаимного удовлетворения родителей друг другом и материнского наслаждения своим телом и Собственным Я не только предоставляет дочке удовлетворяющий объект для интернализации и идентификации, но и дает девочке надежду на такую же судьбу и для нее.

Отсюда следует, что матери, недовольной собой как женщиной, не умеющей принимать отца как мужчину, трудно отделить себя от ребенка, ибо она надеется жить в нем заново, наверстать все упущенное ею самой. Фантазии и реальность смешиваются для матери, если состояние слияния и симбиоза, в котором она находилась во время беременности, не прервано психологически. Фантазии и реальность смешиваются для ребенка, если поведение матери не дает ему опыта достаточно хорошего приспосабливающего материнства, в котором хорошее и плохое интегрированы, а не расщеплены. Это приводит к трудности отделения как матери от ребенка, так и ребенка от матери. Чувствует ли девочка, что ее тело и, позднее, ее мысли — несомненно, ее собственные, или же они все еще слиты с материнскими, как это было с ее телом на первичных симбиотических стадиях, предшествующих дифференциации Собственного Я и объекта?

Биологический пубертат вынуждает девушку изменить образ своего тела: образ ребенка — на образ тела взрослой женщины, которая сама может родить. Девушка осознает свое развивающееся взрослое тело, и это не только оживляет предшествующие конфликты, касающиеся ее идентификации с матерью, но и усиливает телесные ощущения и возбуждение. Происходят взрыв эмоционально регрессивных тенденций и рывок к зрелости, и надо достичь компромисса между ними. Психологическая зрелость юной женщины и ее сексуально отзывчивое тело не только устанавливают для нее статус взрослого человека, но также позволяют ей отщеплять и отрицать эмоционально болезненные состояния путем их подмены телесными ощущениями. На этом пути могут быть конкретно выражены чувства любви или ненависти к Собственному Я или объекту, избегнута депрессия и повышена самооценка. Отсюда следует, что половой акт, который кажется внешнему миру актом взрослой, генитальной сексуальности, может бессознательно стать средством удовлетворения неисполненных догенитальных стремлений — к матери и к материнской заботе о себе.

По моему опыту, девушки-подростки, чересчур рано вступающие в гетеросексуальные связи, используют свое тело для того, чтобы вновь пережить первичный контакт матери и младенца. Им нравится прелюдия, но при интромиссии они обычно фригидны. Таким путем они пытаются установить объектные отношения, которые компенсировали бы им отсутствие ранней интернализации приносящих взаимное удовлетворение отношений мать-младенец. Эти попытки обречены на неудачу, так как физическое проникновение или эмоциональное влечение к сексуальному партнеру реактивируют у девушки первичные страхи — перед поглощением или перед аннигиляцией Собственного Я, которые первоначально возбуждали у нее отношения мать-младенец. Эти девушки не движутся к более зрелой идентификации с материнским взрослым сексуально отзывчивым телом, способным к сексуальному ответу на интромиссию, совершаемую отцом, и на беременность от него. Точно также неспособны они воспринимать своих сексуальных партнеров или другие объекты как реальных людей с эмоциональными потребностями, так как все, чего они ищут — это возврат к инфантильному всемогуществу младенца. Физическая зрелость, развитый интеллект и всемирный успех могут никак не сказаться и не повлиять на регрессивную фиксацию (на инфантильной стадии) этого аспекта эмоционального роста. Зрелая объектная любовь (как взаимное понимание и удовлетворение своих и объекта потребностей) так и не наступает, и рождение ребенка может стать катастрофой.

 

Клинический материал

Г-жа X., тридцатишестилетняя белая преподавательница, обратилась за помощью по поводу жестокой депрессии. За спиной у нее остались обломки брака и многочисленных связей с чернокожими партнерами. В юности она страстно хотела быть писательницей, но ощутила в университете, что ее интеллект блокирован, и потому вместо этого стала преподавательницей и профессиональным литературным критиком. Она всегда интересовалась сном и сновидениями. На первых же сеансах анализа стало ясно, что ее депрессия началась через девять месяцев после ее последнего аборта, к которому ее привели отношения с очередным черным любовником. Она сознательно планировала этот аборт, без колебаний или видимого чувства вины, так как приехала из страны, где запрещены межрасовые половые отношения. Никто бы не потерпел черного ребенка, особенно ее мать. После этого события г-жа X. бросила работу и приехала сюда, в Англию, со своим любовником, который заботился о ней и после аборта относился к ней особенно трепетно, словно она сама была утраченным ребенком. Г-жа X. наслаждалась своей зависимостью от него, словно и была его ребенком, до того момента, когда должен был бы родиться настоящий ребенок, а ей предстояло принять на себя обязанности матери.

Г-жа X. была старшей из двух детей — очень умных и красивых девочек. Когда г-же X. было пятнадцать лет, ее отец, пассивный и замкнутый, умер от карциномы полового члена, долго пролежав перед этим в больнице. Ее мать, энергичная, красивая женщина, немедленно после смерти отца вышла замуж за своего любовника. Перед смертью отец г-жи X. говорил девочке, что оставляет ей деньги на учебу в колледже, и она с горечью и виной осознавала в себе желание, чтобы отец умер поскорее, ибо продление его страданий разоряло семью. Но после его смерти мать объявила дочери, что на «ее колледж» денег у нее нет, хотя было совершенно очевидно, что она много тратит, покупая на деньги дочери (для нее и для себя) то, что улучшает физическую внешность: тряпки, побрякушки и косметику, считая, видимо, эти вещи более необходимыми.

Это был далеко не единственный случай за всю их жизнь, когда личные, отдельные от материнских, эмоциональные и духовные потребности дочери не получили признания у матери, хотя о теле дочери мать заботилась всегда. Г-жа X. всегда чувствовала при этом, что ее красивое тело и внешность никогда не приносили матери удовлетворения, но как продолжение материнских тела и внешности служили той лишь приманкой для мужчин. Мать г-жи X. часто говорила ей, что отец никогда не удовлетворял ее сексуально, и девочка улавливала подтекст — она тоже не удовлетворяет мать. Она знала, что мать продолжает тайно встречаться с любовниками, несмотря на болезнь отца, и сердилась на него за вялое смирение с положением вещей и надвигающейся смертью. Она никогда не высказывала свой гнев, а потому оставалась хорошей девочкой, вот только стала плохо учиться: мысли ее так путались, что она просто ничего не соображала, не могла думать.

Пубертат предоставил ей альтернативный путь выхода из болезненной ситуации. Пользуясь своим телом, она могла уйти от скорби по отцу и нарциссического гнева, который возбуждала в ней связь матери. Тело также позволяло ей вновь обрести регрессивное, первичное удовлетворение, присущее отношениям мать-дитя, в которых она искала утешения, так как мать никоим образом не успокаивала и не утешала ее. Мать г-жи X. злилась на попытки дочери отделиться от нее и заставляла девочку чувствовать себя виноватой. Ситуация, в конце концов, стала настолько невыносимой, что г-жа X. совершила попытку самоубийства. Полицейский, который спас ее и отвел обратно к матери, грубо бранил ее, говоря, что до восемнадцати лет она — собственность матери и у нее нет права убивать себя. Это подтвердило убеждение девочки, что ее тело принадлежит не ей самой, а ее матери.

Одно сновидение и ассоциации на него в курсе анализа позволили нам понять ее дилемму. Г-же X снилось, что она плачет и поворачивается за утешением к своему любовнику. В ответ он подходит к ней, стаскивает с себя фальшивую белую оболочку и предлагает ей свою черную грудь. Но грудь мужчины не дает молока, и г-жа X. остается голодной и в отчаянии. Мы проработали это сновидение и сопутствующий материал, и тогда г-жа X. осознала, что в каждом мужчине она искала себе мать, и отношения даже с тем, кто так был физически непохож на ее мать, в своей основе были повторением эмоционально неутешительных отношений с матерью, когда она ощущала, что цепляется за кого-то, кто может отказать ей в жизни и в еде (как это было в сновидении) в любую минуту. Сновидение обозначило момент внутреннего озарения, когда она не могла не увидеть ясно, что стремится к материнской груди, которую ей никогда не обрести вновь.

Отношения г-жи X. с матерью, симбиотические и взаимно удовлетворяющие вначале, впоследствии, как только ребенок попытался начать эмоциональное отделение, резко изменились. При любой такой попытке мать приходила в ярость, требовала беспрекословного послушания, угрожала. Она неустанно расписывала дочери, какой она плохой ребенок, и со злостью повторяла, что с ней было не совладать, даже когда она была еще в животе, и что она фактически предпринимала попытку аборта. Г-жа X. никогда не проявляла открытого гнева на мать, как бы та ни провоцировала ребенка, но выросла с образом Собственного Я как плохого ребенка и с образом матери как убийцы.

Отношения г-жи X. с мужчинами строились по тому же образцу. Они всегда были бурными; г-жа X. провоцировала мужчину на бешеный гнев, сама гнева не проявляя совершенно и оставаясь жертвой. Отношения всегда разваливались, в основном их рвала г-жа X. Так она становилась (в фантазии) не только ребенком, который вынужден цепляться за мать-убийцу, чтобы остаться в живых, но также и матерью, в свою очередь вынужденной изгнать плод. Фантазия о цеплянии за жизнь, несмотря на попытки могущественной матери абортировать ее, была основой нарциссической фантазии о всемогуществе, которую она отыгрывала, сама принимая решение жизнь/смерть для плода.

После работы со сновидением г-жа X. призналась, что за свою жизнь она сделала три заранее предусмотренных аборта, каждый раз от соблазненного ею мужчины. Никто из этих мужчин не хотел детей. Вскоре после прерывания беременности она рвала и с мужчинами, точно так, как она прервала две предыдущих попытки анализа. Еще в процессе анализа всплыло, что эмоциональная близость, в которой она искала и обретала первичное наслаждение от симбиотических, взаимно удовлетворяющих отношений с матерью, также оживляла в ней первичный страх быть поглощенной, ибо мать не соглашалась признавать ее как эмоционально отдельное существо со своими потребностями и позволить ей самой, в свою очередь, отделиться от нее. Следовательно, беременность для г-жи X. была конкретным доказательством, что она обладает собственным телом и является самостоятельной женщиной, но эмоциональное отделение от матери так и не было достигнуто. Если бы плод развивался и превращался в младенца у ее груди, она бы никогда уже не смогла снова эмоционально стать младенцем, а это-то и было нестерпимо. Она страстно желала вернуться к инфантильному всемогуществу и слиянию с матерью. Как только беременность подтверждала ее сексуальную идентичность и отдельность от материнского тела, она могла абортировать плод, будто ничего не значащую часть своего тела. И однако г-жа X. помнила, когда должен был родиться каждый ребенок, и сколько ему теперь было бы лет.

В курсе анализа г-жа X. пришла к мысли, что пользовалась своим телом, чтобы отомстить подавляющей ее матери. Она получала наслаждение от секса с мужчинами, которых ее мать не одобряла, и не дарила матери внуков на замену себе. Мы поняли это так: прерывая беременность, отношения и предыдущие попытки анализа, г-жа X. чувствовала себя даже более грандиозной и всемогущественной, чем плохая мать — убийца и агрессор, с которой она себя идентифицировала. А плод представлял собой и ее как нежеланного, трудного ребенка (каким она была по словам матери), и саму мать — агрессора и убийцу. В ней не было жизнеспособной альтернативы идентификациям с плохой матерью и плохим ребенком.

Это нашло отражение и в ее переносе. Г-жу X. направил ко мне ее соотечественник и мой коллега. Когда мы встретились, у меня не было вакансии для нее, и я хотела отослать ее к другому аналитику. Когда я сказала ей об этом, она, несмотря на свою депрессию, заявила, что сможет работать только со мной и подождет. Вскоре у меня образовалась неожиданная вакансия, и мы начали совместную работу. Г-жа X. уловила на первой же встрече мой интерес к ее рассказу о ее первой беременности и аборте, так как беременность является особой областью моих профессиональных интересов. Ее ответ на мое затруднение в поиске вакансии для нее — она упорно этой вакансии дожидалась — был проявлением переноса на меня ее базисной фантазии: она цепляется за амбивалентную мать и улещивает-соблазняет ее на то, чтобы дать ей (г-же X.) жизнь.

С самого начала г-жа X. пыталась установить амбивалентный контрперенос, в котором мы бы воспроизводили садомазохистские отношения. Часто она задерживала плату и никогда не придерживалась установленных выходных. Это была попытка превратить меня в жадную, требовательную, злобную фигуру, которая заставит ее почувствовать себя виноватой за отдельное существование. Улечься на кушетку г-жа X. не могла, но выносила на анализ множество сновидений, которые на этом этапе были богатыми и красочными. Она записывала их в тетрадку, которую приносила с собой на каждый сеанс, и читала их странно невыразительным голоском маленькой девочки. Она и толковала их очень умно, не оставляя места для моего собственного творчества. Моей ролью было смотреть с восхищением, какая она умненькая и как умеет держать под контролем ситуацию — быть пациентом и аналитиком сразу. Это было воспроизведением ее семейной легенды. Она была первым ребенком и внуком, которым все восхищались. Ее мать часто повторяла, что считала ее, ребенка, умнее самой себя. Так повторялась ситуация детского всемогущества и беспомощности. Умненький ребеночек в начале анализа служил прикрытием для чувства тревоги. Сновидения были полезным, плодотворным продуктом, но она не могла рискнуть выслушать мои интерпретации: они могли оказаться критическими нападками, от которых рассыпалось бы на части ее хрупкое Собственное Я.

Проверив мою способность быть терпеливой, выдерживать и выносить ситуацию, не превращаясь в деструктивную и контролирующую родительскую фигуру, чего она ожидала от меня, надеясь все же, что этого не произойдет, г-жа X. смогла улечься на кушетку и позволить себе регресс в аналитической ситуации. Многочисленные случаи садизма ее любовника и его контроля над нею потекли передо мной. Она выкладывала их все тем же ровным голоском, а я молча кипела от гнева и жалости к ней, беспомощной жертве его жестокости, и удивлялась — как ей удалось выжить. Создавалось впечатление, что мы вместе заново проходим первичную психологически симбиотическую стадию отношений мать-младенец, в которых невербальные переживания ребенка опосредуются не только материнским ответом данному ребенку, но и ее предшествующим жизненным опытом, и ее настоящим. С этой точки зрения мой контрперенос — в основе которого был мой ответ данной пациентке, а также и моя жизнь — должен был стать самым тонким инструментом, доступным мне для анализа г-жи X.

Исходя из нашего понимания аналитической ситуации, большая часть последующей работы была сосредоточена на потребности г-жи X. в эмоциональном слиянии с матерью, несмотря на противоположное желание — быть отдельной и свободной личностью. С детства она рассказывала о всех своих проблемах с родителями своим друзьям и поступала в соответствии с их суждениями, так как ей не оставили возможности научиться судить обо всем самой. «У меня такое чувство, будто во мне нет сердцевины меня самой»,— сказала она. Мы поняли, что ее неспособность продолжать вынашивать свои беременности была симптомом глубинного ощущения потребности оставаться пустой и мертвой.

По мере того как развивался лечебный союз, г-жа X. все сильнее приходила в соприкосновение со своими чувствами. Теперь она боялась собственных сновидений, так как позволила мне толковать их, чтобы я могла ей помочь; но утрата контроля и инфантильного всемогущества была трудно переносима для нее, равно как и углубление нашей близости. Ее депрессия и горе (не только из-за потери положения умненького ребенка в аналитической ситуации и в отношениях с любовником, но также из-за утраты ее профессиональной идентичности как умного критика, своей критиканке-матери) были вербализованы и дали возможность горевать и о своей последней беременности. Но что любопытно, она не выражала никакой вины по этому поводу. Тем не менее, за каждой сессией, на которой мы понимали друг друга и углублялось ее самопонимание, следовала или негативная терапевтическая реакция, или усиление садомазохистских аспектов ее отношений с любовником. Было похоже, что установление взаимно удовлетворяющих отношений между нами было слишком приятным и слишком целительным для нее.

Интерпретации, которые показывали ей, что я ее понимаю, возбуждали в г-же X. страх перед слиянием со мной, и она опять использовала свое тело, чтобы отделиться, совершая сношение с любовником перед каждым аналитическим часом. Тем самым возбуждение от хорошей эмоциональной близости со мной и страх поглощения рассеивались путем физического переживания оргастического слияния с мужчиной. Мы поняли, что на глубинном уровне каждого мужчину история г-жи X. провоцировала на ненависть к ее матери и желание вырвать г-жу X. из ее лап. Связи с чернокожими партнерами служили г-же X. для того, чтобы, используя свое тело как продолжение материнского, утонченно унизить мать этим путем. Мать часто критиковала и упрекала ее, говоря: «Как может твое тело, которое когда-то было во мне, чувствовать что-нибудь к мужчине, которого я не выношу!» Мать г-жи X. очевидным образом разделяла фантазию дочери о том, что мать владеет ее телом и нераздельна с ним. Выбирая себе таких незавидных мужчин, г-жа X. избегала страха перед материнской завистью. На взрослую женщину давили последствия ее сильнейшей детской зависти к своей красивой матери. Эта зависть повторилась и в подростковом возрасте, а в переносе проявлялась в завистливых нападках на нашу совместную работу. Мы не должны были быть взаимно удовлетворены и возбуждены сотворением совместного живого опыта, переживания, но должны были зачать ребенка, которого г-жа X. потом абортирует. Это отражалось и в творческих способностях г-жи X.: она могла раздавать свежие, яркие, живые и будоражащие идеи своим студентам, но не могла развивать их сама. Ее неспособность писать лишь дополняла неспособность произвести на свет живого ребенка, так как она проецировала свои деструктивные желания на окружающий мир, где каждый читатель был критиканкой и садисткой матерью, с которой она ощущала себя слитой воедино.

Наша аналитическая работа была теперь сосредоточена на проецировании садистских импульсов: на мать — изначально, на аналитика — при переносе. Г-жа X. теперь уже могла воспринимать свой собственный садизм. Сперва она говорила: «Я делала только то, чего хотела мать». Позже она плакала: «Я убила этих детей». Интерпретация, что г-жа X. неспособна признать хорошую мать в своем аналитике, в своей матери или в самой себе, помогла ей рассказать о фантазии, которая тайно владычествовала над ней в детстве и никогда не была вытеснена. Согласно этой фантазии не было такого времени, когда ее не существовало. Она просто была Яйцом, сокрытым в материнской утробе и ожидающим оплодотворения спермой отца. Фантазия делала ее участницей родительского соития и собственного зачатия. Отсюда следует, что эта фантазия не только делала ее причиной рака полового члена, от которого скончался отец, поскольку она кусала его член при интромиссии (известное неразличение рта и вагины), но еще и поддерживала первичное единство матери и ребенка, так что становилось неясно: она — это она или собственная мать. Любая беременность г-жи X., таким образом, угрожала выполнить эдипальное желание, которое не было вытеснено. Оплодотворенное яйцо, плод внутри ее тела, можно было реально изгнать, не ощущая вины: плод представлял собой как опаснейший рак, убивший отца, так и садистские аспекты ее Собственного Я, слитые с теми, которые она проецировала на свою мать.

Теперь мы разглядели катастрофу, которая грозила, если ей станет лучше от анализа. Если она сможет принять своих родителей как хороших и способных приносить друг другу удовлетворение (аналогично тому, как ей нужно и невозможно было принять аналитика и себя как хороших и способных к взаимно удовлетворяющим отношениям), тогда ей придется столкнуться с глубочайшим чувством вины за всемогущественную фантазию, разрушившую их брак. Отсюда следует, что в своей всемогущественной фантазии она разрушала также свой собственный анализ. За эту садистскую фантазию, которую она никогда не подавляла, она платила своей жизнью. Сознательно желая достичь взрослых отношений, биологически зрелой женской идентичности, академических успехов, она могла бороться за выполнение своего желания, но сама себе отказывала в этих достижениях. Она еще могла оставаться в живых, но не позволяла себе жить, так как чувствовала, что и ее мать никогда ей этого не позволяла.

Стало ясно, что невытесненная инцестуозная сексуальная фантазия (принадлежащая доэдипальной и эдипальной фазе) владела и распоряжалась жизнью г-жи X. Садистское наслаждение, содержащееся в этой могущественной фантазии и в удовольствии от того, что она вредила матери в утробе и причиняла ей боль, влекло ее к выбору чернокожих сексуальных партнеров, физически непохожих на отца, причем таких, которые не хотели детей. Этим путем она разрешала свои амбивалентные желания, возлагая ответственность на партнеров. Таким образом, она могла абортировать нерожденного ребенка, который, кроме вышеназванного, тайно представлял собой эдипального партнера — покойного отца, больного раком, которого она могла абортом разрушить вновь. Сновидение и ассоциации на него, последовавшие за анализом этого материала, открыли нам следующий аспект ее дилеммы. После нашего совместного решения завершить анализ за год (так как г-жа X. должна была вернуться в свою страну) ей приснилось, что она решила сделать аборт. Это было тем более примечательно, что наяву она более не желала ни забеременеть, ни сделать аборт. И вот ей снилось, что после аборта врач показывает ей плод и дает его кровь для теста на родительство. Это выглядит ужасно, но врач делает это, чтобы помочь ей. В ее ассоциациях проявилось, что плод был раковой опухолью, внутренним представителем отца, которого она не могла оплакать и позволить ему уйти, упокоиться с миром. Ни один сексуальный партнер не мог заменить его, так как эмоциональное отделение от отца подтвердило бы его разрушение, аналогично тому, как отделение от матери было бессознательно уравнено со смертью. Плод, который можно было разрушить абортом и заменить новым, был конкретным телесным представителем обоих родителей, которых она и любила, и ненавидела. Начиная с этой точки своего анализа, г-жа X., размышляя о смерти своего отца, поняла, что раньше она думала: отец так никогда и не отделился от своей матери, и в ее фантазии его смерть равнялась возвращению в утробу матери. Таким образом, смерть и внутриутробная жизнь до рождения были бессознательно уравнены.

Анализ позволил г-же X. оплакать покойного отца. Всплыли прежде вытесненные воспоминания о временах, когда все было хорошо между ее родителями и между нею и родителями. Она опять начала писать; в этом ей помогло ожившее воспоминание о покойном отце как о любящем родителе, который о ней заботился — для него она и писала. Она пришла к более взрослым отношениям с матерью и смогла сказать ей: «Если бы отец был жив, моя жизнь сложилась бы иначе». А мать тоже в первый раз позволила себе заплакать о своем первом муже. После этого они разделили и ее скорбь о покойном втором муже, оплакав его. Г-же X. снятся до сих пор беременность и аборты, но у нее нет больше потребности отыгрывать их. Она думает о том, чтобы закончить не приносящие удовлетворения отношения со своим любовником и ощутить себя отдельной, самостоятельной личностью. Она встретила человека, с которым, как она считает, у нее сложатся более подходящие отношения. То, что она приняла свои садистские желания, так же, как и свои любовные чувства к отцу и скорбь о нем, позволило ей выбрать между выживанием и жизнью.

 

Заключение

Выводы, которыми я завершаю эту статью, покоятся не только на анализе г-жи X., но и на моем клиническом опыте работы с другими пациентками. Первая беременность — важный этап продвижения в задаче, которую всю жизнь решает женщина: отделение от своей матери и индивидуализация. Беременность дает женщине возможность вступить на дальнейший, основанный на биологической почве этап эмоциональной идентификации с доэдипальной матерью. Ощущение от ребенка внутри ее собственного тела также позволяет женщине отличить свое тело от материнского, из которого она сама явилась на свет. Конкретное физическое переживание симбиоза матери и плода (теперь внутри ее взрослого тела) идет параллельно эмоциональному симбиозу. Мать и ребенок на этой стадии считают себя единым объектом — Собственным Я. Женщина, беременная в первый раз, должна достичь новых рубежей адаптации в своем внутреннем мире и во внешнем объектном. Внутренняя идентификация со своей матерью как объектом и нарциссическая идентификация с плодом как с Собственным Я усиливаются нормальной регрессией, которую испытывает беременная.

Если маленькой девочке становится известна амбивалентность матери по отношению к ее зачатию, это может впоследствии исказить ход первой беременности молодой женщины, так как в это время в первый раз достигается биологическое основание для идентификации со своей матерью. Плод внутри тела беременной теперь представляет собой хорошие и плохие стороны ее Собственного Я и объекта, и она может не дать ему позволения жить, если считает, что и ее мать этого ей не позволяла. Амбивалентность беременной к своему нерожденному ребенку может отражать ее более раннюю напряженную амбивалентность к своей матери, результатом которой явились трудности дифференциации Собственное Я/объект и дальнейшие трудности отделения-индивидуализации. Слабые отношения с отцом, никак себя не проявляющим, отнюдь не помогают девочке отделиться от матери и не способствуют взгляду на себя как желанного и любимого обоими родителями ребенка, одаренного своей собственной жизнью. Всепоглощающее чувство вины за выживание вопреки материнской амбивалентности к зачатию может породить у девочки проблему: решив, что ей дано право только оставаться в живых, как она сможет жить полной жизнью? Гордость за свое выживание вопреки могущественной матери — убийце и агрессору, может также стать у ребенка источником всемогущественных фантазий и оправданием для садистских фантазий, воплощаемых в более широких объектных отношениях. Отделение становится бессознательным эквивалентом смерти Собственного Я или объекта. Трудность в приятии матери как хорошей матери может привести к тому, что женщине будет трудно принять творческие и жизнедающие аспекты Собственного Я.