Использование тела как альтернативного средства при отделении-индивидуализации и продвижение к психической зрелости

Желание маленькой девочки идентифицировать себя со своей матерью можно наблюдать в ее играх и фантазиях задолго до появления физической возможности иметь ребенка (Дейч, 1945; Бенедек, 1959). Чувство принадлежности к своему полу устанавливается в раннем детстве; сексуальная идентификация во многом выясняется к началу юности. Когда девушка-подросток взрослеет, она входит в важный новый этап отделения-индивидуализации. Сильнейшим образом оживает сексуальность и влечет ее к первому половому акту, который подтверждает ее право брать на себя ответственность за свою сексуальность и право на свое собственное взрослое тело, отдельное от материнского. Здесь, как и на каждой переходной фазе жизненного цикла, телесные изменения (изменения в нарциссизме, в объектных отношениях, в определяемых культурой образцах полоролевого поведения и в способах выражения своей сексуальности) непременно влияют на образ Собственного Я и изменяют его.

Винникотт (1965) подчеркивал важность роли воспитывающего окружения, которое обеспечивает ребенку мать, на первичных стадиях развития Эго. То, как именно мать физически и эмоционально обращается с телом младенца и его нарождающимся Собственным Я, входит в состав опыта этого ребенка и его сознательные и бессознательные фантазии. Внутренний образ матери, создающийся при этом, и есть тот образец, с которым дочь всю жизнь стремится как идентифицироваться, так и отойти от него. Только на этом раннем этапе маленькая девочка имеет возможность интроецировать ощущение их с матерью взаимного телесного удовлетворения (Э.Балинт, 1973). Если в младенчестве девочка не получала удовлетворения от матери или не ощущала, что удовлетворяет ее, она никогда не сможет восполнить этот базальный пробел (отсутствие первичных устойчивых ощущений телесного благополучия и благополучного образа своего тела), если она не жертвует своим нормальным стремлением к позитивному эдипальному исходу (Пайнз, 1980). Более того, она может так и остаться с образом Собственного Я: «Я не приношу удовлетворения ни другим, ни себе», который сохраняется неизменным в Истинном Я, неважно, насколько сильно ее взрослый опыт не подтверждает этот образ. Ее продвижение к дифференцированной сексуальной идентичности, такой же, как у матери, и все же отдельной, также требует интернализации женского тела матери и идентификации с ним. В эдипальных желаниях родить отцу ребенка мы уже можем усмотреть отделение от матери и попытки маленькой девочки идентифицироваться с ней.

Биологический пубертат требует от девушки изменить образ своего тела: образ ребенка предстоит превратить в образ взрослой женщины, у которой есть груди и гениталии. Она должна признать в своем влагалище способность вмещать пенис мужчины (в фантазии — сексуального партнера матери) и согласиться с дальнейшей возможностью беременности.

По моему впечатлению, те девочки-подростки, которые не испытали в свое время достаточно хорошего материнства, могут использовать свое тело, пытаясь снова стать младенцем: они гоняются за миражом утраченного нарциссического состояния. Кроме того, они надеются, родив ребенка, обрести в нем свое Идеальное Я. У этих девочек, я полагаю, была мать, которая умела заботиться только о теле дочери и не могла вместить ее тревоги и аффекты. М. М. Р. Хан (1974) утверждает, что во взрослой жизни такие девушки используют в объектных отношениях сексуальную активность взамен возможностей Эго,— и я разделяю этот взгляд, ибо сексуальность в пубертате и ранней юности основана на опыте младенческих отношений с матерью.

Клинический материал

Случай г-жи X.

Госпожа X. первый раз стала матерью в шестнадцать лет. Она обратилась за помощью к аналитику после того, как ее младший ребенок попал на лечение в детскую воспитательную клинику (child guidance clinic). Г-жа X была в жестокой депрессии, говорила, что ее брак развалился, и чувствовала, что больше так жить не может. Она была первым ребенком и единственной девочкой в семье, у нее было три младших брата, за которыми она часто — с досадой — присматривала. Ее мать была жесткой и сердитой и не ценила женщину ни в себе, ни в дочери. Между ними не могло существовать ни отношений, где удовлетворение дается другому, ни отношений, где оно получается от другого, и девочка не могла любить ни материнское, ни свое тело. Отец г-жи X., грубый и скандальный, больше любил своих приятелей, чем жену и маленькую дочь, так что она не могла обратиться и к нему за защитой и любовью. Девочку не подготовили к тому, что у нее будут менструации, и она сочла, что это ее экскременты, грязные и болезненные, а мать закрепила это впечатление, настаивая, чтобы девочка пользовалась старыми тряпками, вместо того, чтобы покупать гигиенические пакеты. Таким образом ее женственность, ее образ своего тела и ее сексуальность были с самого начала крепко привязаны к стыду и ненависти к себе. Мы можем предположить, что и мать не любила ни себя, ни свое тело. Г-жа X. всегда чрезвычайно ревновала мать к своим младшим братьям, которых, как она чувствовала, мать любила больше просто потому, что они были мальчиками. Ненависть матери отдалила г-жу X. от нее на этом этапе жизни.

Приобретения пубертата позволили ей по-новому распорядиться своей жизнью. В четырнадцать лет она научилась пользоваться своим телом и сексуальностью. Для подъема самооценки и для того, чтобы ощущать себя любимой, она вступала в половые гетеросексуальные отношения, играя при этом всегда соблазняющую, активную роль. Физически зрелое тело г-жи X. и ее возраст дали ей возможность прикрыть сексуальным возбуждением душевную пустоту и боль. Создавалось впечатление, что она адекватно взрослеет, выполняя нормальные задачи развития подростка. Она взяла на себя ответственность за свое зрелое тело и взрослую сексуальность и экспериментировала с этим новым отношением к мальчикам своей возрастной группы. Бессознательно она искала объект, который бы любил ее и поднял бы ее самооценку, так как сама она не умела любить ни себя, ни других. Она плохо успевала в школе и все сильнее обращалась к промискуитету как средству обойти свои трудности в учебе и в осмыслении мира.

Когда г-жа X. в шестнадцать лет забеременела, ее мать страшно рассердилась и велела делать аборт. Семнадцатилетний отец ребенка настаивал на свадьбе, но несмотря на это мать со злобой гнала дочь от себя. После венчания г-жа X. и ее муж уехали. Беременность была трудная, тревожная, но наконец родилась девочка. И здесь юный муж помогал и поддерживал ее, заменив ей тем самым ей мать, отвергшую дочь. Их взаимное сексуальное наслаждение сгладило ее неудовлетворенность своим телом и собой как женщиной. Поскольку муж нянчился с ней, она, в свою очередь, могла нянчить свою малышку — не только как свое дитя, но и как свое Идеальное Я, которое никогда не видело материнской ласки. Второй ребенок, мальчик, быстро последовал за первым, но семейная жизнь г-жи X. ухудшилась, и она стала фригидной. Поскольку г-жа X. всегда пользовалась своим телом, чтобы выразить сознательные и бессознательные чувства, ей было трудно одновременно быть матерью ребенку и оставаться сексуальным партнером мужа. В ответ на фригидность жены, которую он не мог ни понять, ни изменить, г-н X., чувствуя себя эмоционально кастрированным, постоянно стремился доказать ей свою потенцию. Хуже того, поскольку его любовь к ней всегда выражалась через секс, она теперь отвечала на это злостью, считая, что он не понимает ее первичной потребности — в защите и любви, а не в сексе. Вытесненные проблемы, которые предшествовали ее первой беременности и сопровождали и ее, и рождение первенца, повторились и в этой беременности, поскольку не были решены и проработаны. Г-жа X. радовалась телу своей дочурки, как если бы оно было ее собственным, и эта ситуация взаимного удовлетворения смягчила ее базальный взгляд на себя и свою мать как на неудовлетворительную пару. Так как она перестала ценить своего мужа и сердилась на него за непонимание ее потребности в поддержке, отношения с ним не могли больше поддерживать в ней предыдущее ощущение своей взрослой личности как привлекательной женщины. Она регрессировала к своему базальному взгляду на Собственное Я как на неудовлетворяющий и неудовлетворенный объект. В этом плане ее брак повторил ее доэдипову ситуацию. Ее сын, который теперь был для нее живым доказательством ее греховной сексуальности, стал вместилищем для негативных сторон ее Собственного Я, маленьким жадным позорищем, которым она ощущала себя в детстве и продолжала ощущать в браке. Детская ревность к братьям и нежелательные аспекты мужа были смещены ею на ребенка, и мальчик стал объектом нелюбви и агрессии. Казалось, что она не видит в этом ребенке отдельной личности со своими правами, а ее Идеальным Я он не мог стать, как ее дочка, потому что был мальчиком, что ей самой было недоступно. Мы поняли в ходе нашей совместной работы, что поскольку мысль, символизация и фантазия были недоступны г-же X., то, став матерью, она стала плохой матерью из своего собственного детского опыта, оставаясь при этом эмоционально ребенком. Ее брак воспроизводил теперь ее доэдипову ситуацию, словно муж был той самой матерью, которая заботилась лишь о ее теле, но не о чувствах.

В курсе ее анализа стало ясно, что г-жа X. не может почувствовать и принять ничего доброго, хорошего и приятного. Она постоянно критиковала мужа и сына, ради повышения своей очень низкой самооценки. Проецируя на них обоих все то, что ей не нравилось в самой себе, она могла позволить себе продолжать с ними жить. При переносе она видела аналитика как критикующую и наказывающую фигуру, и любая зависимость или достижение внутреннего озарения вели к постоянным угрозам бросить анализ, как если бы анализ и привязанность к аналитику тоже были чем-то слишком хорошим и приятным. Ее жизнью управляло чувство стыда, и главной чертой в переносе был тоже стыд. Стало видно, что ее агрессивные попытки пристыдить мужа и сына были попытками превратить пассивность в активность, поднять самооценку и тем самым избежать депрессии.

В курсе анализа взгляд г-жи X. на Собственное Я начал изменяться. Ее зависть к аналитику и острая наблюдательность позволили ей научиться с большим уважением относиться к собственному телу. Это улучшение мнения о себе отразилось на ее внешнем виде и одежде, как и в ее попытках загладить свое предыдущее враждебное поведение с мужем и сыном. Как только повысилась ее самооценка, она смогла вынести на анализ как свою интенсивную мастурбацию, которая никогда не снижалась с раннего детства, так и отыгрывание своих мастурбационных фантазий, которые всегда возбуждали ее и приносили удовлетворение. В своих фантазиях в детстве, замужестве и в процессе анализа, она всегда была эксплуатируемой рабой. Кроме того, она отыгрывала тему депривации, воруя продукты в магазинах по дороге на аналитическую сессию. Ее очень возбуждала опасность: она вот-вот попадется, но все-таки оказывается хитрее продавщиц. Всплыло, что в раннем детстве она таскала молоко из кухонного буфета, пока мать кормила грудью младших братьев. При переносе она ощущала каждую интерпретацию, которая ей помогала, украденной у аналитика-матери и у других пациентов-сиблингов. Анализ зависти к матери в раннем детстве и (при переносе) к способности аналитика давать ей что-то ценное, помогли проработке некоторых из этих ее проблем.

Как только к г-же X. вернулась способность думать, она вернулась к работе и хорошо с ней справлялась. Она теперь могла позволить себе ощущать аналитика заботливой фигурой, которая не бросит и не выгонит ее за плохие поступки, как ее мать отвергла ее: в детстве ради братьев, и вновь — во время первой ее беременности, когда г-же X. так нужна была забота и ласка, словно она опять стала младенцем. Забота, которую она получала в процессе анализа, помогла ей больше заботиться о своем ребенке. Она также смогла выразить свое удовольствие через вновь разрешенное себе желание наслаждаться своей женственностью и женской ролью, и произошли некоторые изменения в ее семейной жизни. Ее муж отвечал усилением ответственности за семью, а она смогла позволить себе насладиться заботой о себе и больше не чувствовала себя рабой. Она смогла также позволить своей матери участвовать в некоторых из вновь обретенных семейных радостей и к своему и моему удивлению обнаружила, что ее мать в свое время тоже забеременела в шестнадцать лет (моей будущей пациенткой) и ей тоже пришлось выйти замуж по этой причине.

По моему опыту, многие пациентки, входя в заключительную фазу анализа, высказывают сильное желание зачать ребенка, как бы заканчивая (в своей фантазии) анализ эквивалентом рождения менее конфликтного Собственного Я. К концу анализа и у г-жи X. возникло сознательное желание зачать последнего ребенка, чтобы это стало исходом вновь обретенных удовлетворяющих и любовных отношений с мужем. Но тут она узнала, с яростью и болью, что теперь беременна ее дочь — в шестнадцать лет, как она сама. После многих конфликтов г-жа X. решила удовлетвориться ролью молоденькой бабушки.

 

Случай г-жи А.

Г-жу А. удочерили в очень раннем возрасте, и у нее было счастливое детство, пока не умерла ее приемная мать. Девочка изо всех сил стремилась быть матерью для своей матери во время ее смертельной болезни. Ей было десять, когда она осталась одна с неадекватным отцом, находящимся в жестокой депрессии. В день смерти приемной матери она настояла, чтобы отец сводил ее к той, которая ее родила.

Эта женщина, к удивлению девочки, жила неподалеку и в то время нянчила ее брата. Все надежды девочки найти новую мать были разбиты — эта женщина очевидным образом не хотела иметь ничего общего с дочерью. Итак, обе матери покинули ее, и она осталась одна, с болью и злобой на женщин. Социальные работники поместили ее в интернат, так как отец был неспособен ни воспитывать ребенка, ни вести хозяйство. Она часто сбегала домой к отцу, пока наконец не стала достаточно большой, чтобы уйти из интерната и вернуться к нему насовсем. Пубертат и юность дали ей новые возможности строить свою жизнь. Она натащила домой бездомных животных, словно они были утерянными сторонами ее Собственного Я.

Еще в интернате (где она не могла учиться, поскольку ее разум был блокирован) она пользовалась своим телом, чтобы обрести любовь и поднять самооценку. Она сознательно желала, чтобы какой-нибудь мальчик любил и обнимал ее, что нормально для девочки-подростка, но кроме того, она бессознательно хотела воскресить все младенческие телесные удовольствия, словно мальчик был ее матерью. В то же время ей нужен был мужчина, чтобы удерживаться от угрожающей сексуальной привязанности к своему одинокому отцу. Позднее она говорила мне во время анализа, что использовала свое красивое юное тело, чтобы спровоцировать отца показать ей свой пенис. Как отец он провалился, и тогда она принялась опекать его, словно сильная мать, которая оберегает отца и маленькую девочку от отыгрывания их бессознательных инцестуозных желаний.

Физически зрелое тело г-жи А. и ее возраст способствовали тому, чтобы сексуальное возбуждение заполнило душевную пустоту и вытеснило боль. Казалось, что она адекватно продвигается к зрелости, выполняя нормальные задачи развития подростка. Она взяла на себя ответственность за свое зрелое тело и взрослую сексуальность, экспериментировала с новым отношением к мальчикам своей возрастной группы, и внешне освобождалась от инфантильных пут, привязывавших ее к отцу. Бессознательно ее эксперименты со своим телом были безнадежным поиском утраченной приемной матери, которую она не смогла никем заменить, и их ранних аффективных отношений. Каждого сексуального партнера она бросала столь же жестоко, как бросили ее обе ее матери. В конце концов, соблазнив одного молодого человека, она забеременела, и он, к ее удивлению, женился на ней. Теперь у нее был мужчина, который любил ее, и в ее фантазиях, представлял собой и покойную мать и ее сексуального партнера — здравствующего отца. Надо сказать, что моя пациентка искала кого-нибудь, кто бы любил ее, так как сама себя она любить не умела. Беременность заставила ее почувствовать, что она теперь зрелая женщина, как ее физическая мать, и пробудила в ней восхитительные фантазии о возвращении в утробу, словно она сама была плодом внутри своего тела. Теперь ее пустующее тело заполнилось, и ее стремление к покойной матери несколько ослабло, так как она ожидала ребенка, который всегда будет с ней и будет ее любить. Когда дитя зашевелилось, она не могла больше отрицать, что надвигается отделение от него, неизбежное после его появления на свет, и слегла с депрессией. Она ощущала, что будет снова одна, так же, как она была одинока и заброшена после того, как смерть разделила ее с матерью, ибо рождение — это отделение, и смерть тоже, и потому они тесно связаны в нашем внутреннем мире. Таким образом, первая беременность г-жи А., фаза дальнейшего развития в жизненном цикле женщины, стала для нее началом упадка.

Для г-жи А., чей сын родился, когда ей было семнадцать, материнство обернулось бедствием. Она часто катала сына в коляске мимо дома своей «настоящей» матери, надеясь, что та выйдет посмотреть на внука и поможет дочери стать матерью, но чуда не случилось. Оставаясь с ребенком одна, г-жа А. принималась бить его, стоило ему заплакать, впадая в панику при его требованиях, которых она никогда не могла ни понять, ни удовлетворить. Чувство к ребенку, изначально амбивалентное, обернулось скорее ненавистью, чем любовью.

В ходе нашей совместной работы мы поняли, что теперь она как бы стала плохой матерью из своего прошлого, оставаясь при этом эмоционально ребенком. Для этого ребенка внутри нее собственный сын по многим причинам представлял собой соперника. Он, во-первых, представлял собой образ брата, о котором физическая мать заботилась, отвергнув дочь. Далее: поскольку муж был для нее фигурой матери, ей не нравился его интерес к ребенку, и она завидовала той безусловной любви, которую сын получал от отца. Любое агрессивное чувство, которое возникало в ней к мужу или отцу, она смещала на своего ребенка мужского пола. Она бросала сына при любой возможности. Она бросала его, поскольку ощущала себя дважды брошенной плохими матерями, ибо для десятилетнего ребенка смерть матери означала, что мать ее бросила. Но более всего сын представлял собой те стороны ее Собственного Я, которые она в себе не любила. Г-же А. случалось намочить постель вплоть до беременности, но тут подобные эксцессы прекратились, так как она ощущала, что мать должна быть чистоплотной. Став чистоплотной, она стала фригидной, потому что генитальная сексуальность ассоциировалась у нее с грязью и испражнениями. Ребенок, следовательно, был для нее конкретным доказательством ее грязной сексуальности, и, вдобавок, лишил ее наслаждения сексуальностью. Рядом с ней, вне ее, был беспомощный младенец, плачущий, описанный и закаканный, прямо как ее внутренний ребенок, которого она ненавидела. Она очень старалась заботиться о сыне, но с самого начала она не только ненавидела в нем эти свои черты, но еще и ненавидела его за одиночество и изоляцию — домашний арест, под которым она оказалась из-за него. Рождение ребенка повторило тревожные хлопоты и изоляцию времен болезни приемной матери, а ребенок еще и представлял собой эту ее мать, приучившую ее к чистоплотности. Иногда эти чувства выходили из-под контроля, и она била ребенка. Но частью она была еще и идентифицирована со своей хорошей приемной матерью, так что чувствовала себя виноватой и подавленной, когда ее что-то толкало побить малыша. Муж г-жи А. настоял, чтобы она обратилась за помощью. В результате лечения она начала понимать, кого ребенок представляет собой для нее и что она проецирует на него. Это помогло ей увидеть сына самого по себе, увидеть в нем реального ребенка. Перенос г-жи А. был подчеркнуто лишен аффектов. Она являлась с равнодушной улыбкой, одетая в черную кожаную мотоциклетную одежду, часто с каской на голове. Много раз я чувствовала сильный гнев, когда она рассказывала мне, на вид совершенно бесчувственно, о своем поведении, из-за которого маленький мальчик получал травмы. Он падал у нее с лестницы, она распахивала дверь у него перед носом, зная, что он к ней подползает. Однажды она принесла его с собой, и я была свидетельницей ее скверного обращения с ребенком. Мои сильнейшие контрперенесенные чувства — гнев на пациентку за ее бесстрастную жестокость и страх за ребенка — позволили мне осознать, что для пациентки во мне воплотилась живая физическая мать пациентки, злая, отвергающая и жестокая и нашла внешнее воплощение эмоциональная смерть в душе г-жи А. ее доброй приемной матери, которая могла бы смягчить эти ее нападки на сына. Г-жа А. словно утратила эту часть себя. Разобравшись в тяжелом положении пациентки, я научилась становиться для нее материнской фигурой, которая эмоционально «держит на ручках» ее перепуганное незрелое младенческое Собственное Я, тем самым давая ей возможность защитить сына от собственных же завистливых и садистских нападений. Моя тревога за ребенка отражала ее тревогу за него. Испытав эту тревогу, я смогла не только соприкоснуться с ее отчаянием и с бедственной безвыходностью ее ситуации, но и поняла, что никто другой не мог бы поддержать ее младенческое Собственное Я, как могла бы это сделать ее хорошая мать — в ее психике не было жизнеспособной альтернативы отвергающей злой матери и травмированному ребенку. Когда мы проработали эти проблемы, которые привязывали ее настоящее к грузу прошлого, переменилась валентность ее отношения к ребенку. Она смогла сдерживать свою фрустрацию и ярость, и так как она больше не была беспомощно раздавлена собственной виной, то смогла установить более нежные отношения с ребенком. Оплакав приемную мать, она вновь обрела способность пользоваться своим разумом и вернулась в колледж закончить образование.

 

Заключение

Клинический материал моих пациенток, матерей-подростков, служит иллюстрацией к теме данной статьи. Я хочу подчеркнуть, что на первый взгляд поведение обеих этих молодых женщин было нормальным раннеюношеским поведением, но при пристальном рассмотрении нарушения оказывались куда глубже, чем казалось сначала. Обе они сломались психически на этапе беременности, и их ранние отношения мать-младенец были серьезно расстроены.

Проблемы переноса и контрпереноса, вошедшие в анализ этих пациенток, позволили увидеть, что в их душевной жизни не было жизнеспособной альтернативы отвергающей матери и отвергнутому ребенку. Обе пациентки экстернализовали грубую, карательную фигуру Супер-Эго (проецируя ее на аналитика) и отыгрывали ее же, отвергая и наказывая своих детей. И однако также необходимо понять, что тайное удовольствие от психического вмещения, объектом которого они обе ощущали себя в аналитической ситуации, вызывало у них сильную тревогу (остаться во вместилище, как в ловушке, навсегда), и в случае г-жи X. эта тревога подсказывала ей сердитые угрозы и неоднократные уходы. Г-жа А. ушла, когда стали всплывать ее позитивные чувства. Мой контрперенос был важным орудием, позволившим мне понять эти проблемы. Сначала моим ответом было чувство гнева и возмущения жестокостью этих матерей к своим детям. Мне было очень неприятно, что я так сильно сержусь на своих пациенток и так сильно их осуждаю. Я осознавала, что мне очень хочется срочно восстановить душевное равновесие, наказав пациенток вербально. Но тщательное отслеживание собственных реакций и напряженные старания прорабатывать свои чувства, дабы остаться на аналитических позициях, привели меня к убеждению, что в обоих случаях пациентки сильнейшим образом активизировали мои материнские чувства. Я была поставлена перед выбором линии поведения. Я могла повторить грубую установку карающей и отвергающей матери из внутреннего мира моих пациенток и садистски напасть на их уязвимое инфантильное Собственное Я. Или же я могла защитить их от того, что возбуждало во мне их поведение, и, поступая так, понять на собственном опыте, как трудно это было для них — защитить собственных детей от садистского повторения их собственной инфантильной ситуации (с плохой матерью). Так проблемы переноса и контрпереноса отражали трудные отношения пациенток с их матерями, отношения, в процессе которых инфантильные аспекты личности пациенток не были «растворены» (не получили разрешения) и успешно интегрированы в их взрослое Собственное Я.

И наконец, может быть не лишено интереса замечание, что обе пациентки имели опыт работы с психоаналитиками-мужчинами. Г-жа А. большую часть времени молчала, и терапия, по-видимому, никак на нее не повлияла, а г-жа X. испытала сильнейшим образом эротизированный перенос, который напугал ее и заставил уйти. Мне кажется, важным фактором при проработке некоторых из их проблем был тот факт, что я — женщина. Я конкретно предоставляла им обеим более доброжелательную фигуру матери, которую они могли интроецировать и с которой они могли себя идентифицировать. Кроме того, мне кажется, что я как женщина-аналитик/мать могла также дать каждой из них позволение наслаждаться ее телом женщины и ее сексуальностью — позволение, которого им ни в коем случае не давали их враждебные матери.