— «… Толстые, Тургеневы, Григоровичи и целый ряд других людей, которым надо верить, — они знали народ и по-своему любили его, даже несколько прикрашивая и преувеличивая его достоинства» (С. 546).
— «Я не стану отрицать, что на Руси, даже среди профессиональных воров и убийц, есть очень много «совестливых» людей — это всем известно; ограбит человек или убьет ближнего, а потом у него «душа скучает» — болит совесть. Очень многие добрые русские люди весьма утешаются этой «скукой души», — им кажется, что дрябленькая совестливость — признак духовного здоровья, тогда как, вероятнее всего, это просто признак болезненного безволия людей, которые, перед тем как убить, восхищаются скромной красотой полевого цветка…» (С. 521-522).
При этом:
— «Даже теперь, когда народ является физическим «хозяином жизни», он все-таки продолжает надеяться на «барина»; для одной части его этот барин — «европейский пролетариат», для другой — немец, устроитель железного порядка; некоторым кажется, что их спасет Япония, и ни у кого нет веры в свои собственные силы» (С. 492).
Нард таков, считает Горький, каким он есть и иным стать в одночасье не может:
— «Вспомним, как добродушный русский человек вколачивал гвозди в черепа евреев Киева, Кишинева и других городов, как садически мучили тюремщики арестантов, как черносотенцы разрывали девушек-революционерок, забивая им колья в половые органы; вспомним все кровавые бесстыдства 906-7-8-го годов» (С. 442).
По ходу войны положение только ухудшилось:
— «Народ изболел, исстрадался, измучен неописуемо, полон чувства мести, злобы, ненависти, и эти чувства все растут, соответственно силе своей организуя волю народа» (С. 545). «Солдаты охотно становятся под знамя «мир всего мира», но они тянутся к миру не во имя идеи интернациональной демократии, а во имя своих шкурных интересов: сохранения жизни, ожидаемого личного благополучия» (С. 445).
А тут еще как снег на голову новая революция:
«Что же нового дает революция, как изменяет она звериный русский быт, много ли света вносит во тьму народной жизни?
За время революции насчитывается уже до 10 тысяч «самосудов»»
(С. 451).
А все потому, считает Горький, что русский народ — «в силу условий своего исторического развития — огромное дряблое тело, лишенное вкуса к государственному строительству и почти недоступное влиянию идей, способных облагородить волевые акты; русская интеллигенция — болезненно распухшая от обилия чужих мыслей голова…» (С. 529). Так называемый «новый» рабочий — «человек, чуждый промышленности и не понимающий ее культурного значения в нашей мужицкой стороне» (С. 538).
Более того: «В наши кошмарные дни совесть издохла» (С. 517). И это видно из того, как люди, обычные русские люди стали относиться друг к другу:
— «… мы все …) динаково безвольны и трусливы, что отнюдь не мешает нам быть жесточайшими физическими и моральными истязателями друг друга» (С. 522).
— «… мы относимся друг к другу совершенно безразлично, это при условии, если мы настроены хорошо. Мы не умеем любить, не уважаем друг друга, у нас не развито внимание к человеку, о нас давно уже и совершенно правильно сказано, что мы:
К добру и злу постыдно равнодушны» (С. 448).
— «… Полуголодные нищие обманывают и грабят друг друга — этим наполнен текущий день» (С. 517).
По письму одного из своих деревенских корреспондентов Горький делает вывод:
— «Это человек, который видел, как «беднейший крестьянин» послужив в солдатах, возвратился в деревню крестьянином «богатейшим»; теперь он наблюдает, как этого богатейшего снова превращают в «беднейшего», он знает, что когда красногвардейцы, обеднив «богатейших», встанут на их место, то красногвардейцев можно будет пограбить» (С. 465).
Что тут поделаешь, сетует Горький:
— «Нигде человека не бьют так часто, с таким усердием и радостью, как у нас на Руси … Люди слишком привыкли к тому, что их «сызмала походя бьют», — бьют родители, хозяева, била полиция.
И вот теперь этим людям, воспитанным истязаниями, как бы дано право свободно истязать друг друга. Они пользуются своим «правом» с явным сладострастием, с невероятной жестокостью» (С. 460-461). «Неужели мы издеваемся друг над другом только по привычке, потому, что над нами издевались в свое время?» (С. 553).
В чудовищное положение поставлена женщина. Женщина-мать низведена до уровня, ниже которого просто не может быть:
— «В десятках писем … наиболее интересными являются письма женщин … эти письма насыщены тоской, гневом, негодованием; … каждое женское письмо — крик души, терзаемой многообразными пытками суровых дней … Эти письма — гневный крик существа, которое вызвало к жизни поэзию, служило и служит возбудителем искусств и вечно страдает неутомимою жаждою красоты, любви, радости … Существо, непрерывно пополняющее убыль, наносимую жизни смертью и разрушением, она должна и более глубоко и более остро, чем я, мужчина, чувствовать ненависть и отвращение ко всему, что усиливает работу смерти и разрушения» (С. 531). Эти письма «переполнены воплями матери о гибели людей, о том, что среди них растет жестокость, о том, что люди становятся все более дикими, подлыми, бесчестными … Эти письма наполнены проклятиями большевикам, мужикам, рабочим … «Перевешать, перестрелять, уничтожить» — вот чего требует женщина, мать и нянька всех героев и святых, гениев и преступников, подлецов и честных людей…» (С. 532).
А что происходит с детьми?:
— «Солдаты ведут топить в Мойке до полусмерти избитого вора … Его сопровождает толпа детей; потом некоторые из них возвращаются с Мойки и, подпрыгивая на одной ноге, весело кричат:
— Потопили, утопили!
Это — наши дети, будущие строители жизни. Дешева будет жизнь человека в их оценке» (С. 452).
И вот какая ирония:
— «Крестьянские дети зимою, по вечерам, когда скучно, а спать еще не хочется, ловят тараканов и отрывают им ножки, одну за другой. Эта милая забава весьма напоминает общий смысл нашего отношения к ближнему» (С. 448).
Керосина в огонь добавляют газеты:
— «…расплодилось множество газет, которые изо дня в день поучают людей вражде и ненависти друг к другу, клевещут, возятся в подлейшей грязи, ревут и скрежещут зубами, якобы работая над решением вопроса о том — кто виноват в разрухе России? …
Сцепившись друг с другом, газеты катаются по улицам клубком ядовитых змей, отравляя и пугая обывателя злобным шипением своим, обучая его «свободе слова» — точнее говоря, свободе искажения правды, свободе клеветы …
Какая отрава течет и брызжет со страниц той скверной бумаги, на которой печатаются газеты!» (С. 484); «… в злой словесной драке, которую мы для приличия именуем «полемикой», драчунам нет дела до правды, они взаимно ищут друг у друга словесных ошибок, обмолвок, слабых мест и бьют друг друга, не столько для доказательства истинности верований своих, сколько для публичной демонстрации своей ловкости» (С. 482).
Даже в среде высокообразованной дает себя знать ничем не оправданная недоброжелательность, да еще в отношении ничем не заслужившего этого иностранца:
— «… в начале войны (1-й мировой-СХ) … московские философы остроумно и вполне искренно сравнивали Канта с Крупом» (С. 480-481).
А люди продолжают верить газетам, ждут от них помощи, пишут в редакции:
— «Пишут об отношении к попам, «будут ли изменены переселенческие законы», просят рассказать «об американском государстве», о том, как надо лечить сифилис и нет ли закона «о свозке увечных в одно место», присылают «прошения» о том, чтобы солдатам в окопы отправлять лук, — он «очень хорош против цинги».
Все эти «прошения», «сообщения», «запросы» не находят места на страницах газет, занятых желчной и злобной грызней» (С. 487).
Кое-что из того же сорта «добра» добавляет в жизнь еще одна сила:
— «Бесшабашная демагогия людей, «углубляющих революцию», дает свои плоды … Уже на фабриках и заводах постепенно начинается злая борьба чернорабочих с рабочими квалифицированными; чернорабочие начинают утверждать, что слесари, токари, литейщики и т.д. суть «буржуи»» (С. 457-458).
— «Пролетариат не победил, по всей стране идет междоусобная бойня, убивают друг друга сотни и тысячи людей. В «Правде» сумасшедшие люди науськивают: бей буржуев, бей калединцев! Но буржуи и калединцы — ведь это все те же солдаты-мужики, солдаты-рабочие, это их истребляют, и это они расстреливают красную гвардию» (С. 458-459).
— «Если б междоусобная война заключалась в том, что Ленин вцепился в мелкобуржуазные волосы Милюкова, а Милюков трепал бы пышные кудри Ленина.
— Пожалуйста! Деритесь, паны!
Но дерутся не паны, а холопы, и нет причин думать, что эта драка кончится скоро. И не возрадуешься, видя, как здоровые силы страны погибают, взаимно истребляя друг друга» (С. 459).
