Рациональности
В свете вышеприведённой классификации научного идеала большинство специалистов выделают два исторических типа научной рациональности, один из которых олицетворяет собой классический научный идеал, другой же вбирает в себя основные характеристики неклассического идеала научности. Однако прежде, чем остановиться на каждом из данных типов и попытаться раскрыть его специфику, необходимо определиться со значением (содержанием) термина “рациональность”. Можно, как мне кажется, различать два понимания данного термина, две его трактовки: узкую и широкую. Согласно её узкой трактовке рациональность представляется как качество, характеризующее только человеческий разум, как способ его существования. Исходя из этого, рациональную деятельность понимают как деятельность самого разума, часто неоправданно сводимого только к логическому мышлению. Говоря иначе, узкое толкование рациональности фактически ставит знак равенство между ней и разумностью. В отличие от него широкая трактовка рациональность объявляет её общим, хотя и строго определённым способом реализации различных аспектов жизнедеятельности людей. Данный способ характеризуется, на мой взгляд, сознательностью, разумностью, целесообразностью, методологической адекватностью и эффективностью. Следовательно, рациональную деятельность следует рассматривать как такую сознательную, разумную и целесообразную деятельность, которая оперируют адекватными методами, приводящими к осуществлению её целей. Именно в указанных смыслах можно говорить об экономической, политической, научной и т.п. рациональностях, а соответственно и о рациональной экономической, политической, научной и т.д. деятельности.
Итак, под научной рациональностью следует понимать способ реализации той сознательной, разумной и целенаправленной деятельности, которая имеет своей целью строго определёнными методами получать, обрабатывать, хранить и передавать научное знание о действительности. Она выступает, таким образом, способом именно научного освоения человеком действительности, реализации его научно-познавательного отношения к миру и к себе самому как частице последнего.
Если исходить из такого общего понимания научной рациональности, то необходимо добавить к этому и отметить, что её классический тип стремился обеспечивать получение как можно больше рафинированного, «чистого» по содержанию научного знания об объекте без каких-либо субъективных примесей. Это значит, что данный тип научной рациональности направлен на получения по возможности более объективного знания о мире путём минимизации роли субъекта в научном познании. Говоря иначе, он пытается описывать реальность с позиции стороннего наблюдателя. Это оказалось возможным, по моему мнению, ввиду того, что деформация объекта от непосредственного соприкосновения с ним субъекта или средства познания или же в результате его прямого отражения субъектом является в макромире очень незначительной и поэтому её можно пренебречь. В связи с этим считаю необходимым высказать и подчеркнуть следующие две мысли. Во-первых, полная элиминация субъекта из акта познания невозможна. Поэтому неправы те авторы, которые, критикуя классический тип научной рациональности, полагают, что он элиминирует субъекта из научного познания. Элиминация субъекта познания из познавательного акта равносильно ликвидации последнего. В таком случае, следовательно, не может существовать ни научного познания, ни его конечного продукта — научного знания. Дело в том, что любое познание, в том числе и научное, есть в действительности взаимодействие его субъекта с его объектом. В данном взаимодействии субъект и объект выступают диалектическими противоположностями, которые не просто взаимно исключают друг друга, но и пребывают между собой в единстве, в отношении взаимной обусловленности, взаимной детерминации. Каждая из них, следовательно, предполагает другую в той же самой мере, в какой она её обусловливает. Поэтому устранение любой из них означает непременную ликвидацию другой, точно так же, как её существование в обязательном порядке влечёт за собой существование последней. В свете этого становится понятным, почему элиминация субъекта познания непременно означает ликвидацию и его объекта, а стало быть, и упразднение познания в целом как, впрочем, и наоборот. Всё это подтверждает выдвинутую мысль о том, что классический тип научной рациональности не элиминирует и не может элиминировать субъект научного познания, а в лучшем случае может лишь сильно ограничивать, минимизировать его роль в данном процессе.
Во-вторых, субъект познания при своем прямом или опосредствованном средством познания воздействии на объект познания всегда подвергает его некоторому изменению и, стало быть, в той или иной мере искажает его. Поэтому ошибаются те, кто полагает, что подобное искажение имеет место только при взаимодействии макросредства, т.е. экспериментальной установки или прибора, которые подчиняются закономерностям макрофизического мира с микрообъектом, с объектом микрофизического мира, подчиняющимся совсем иного рода закономерностям. На самом же деле происходит искажение любого объекта независимо от его принадлежности к микро-, макро- или к мегамиру, при воздействии субъекта на него или же даже при простом отражении его последним. Разница здесь заключается разве лишь в том, что в условиях макромира данное искажение является пренебрежительно малым, и поэтому мы его не учитываем или, проще сказать, не замечаем. Так, например, при визуальном наблюдении за даже очень близко расположенным к нам объектом, мы видим его не таким, каким он является в момент нашего зрительного восприятия, а таким, каким он был до того в момент отражения им падающих на него лучей света, которые затем обратно доходят до наших глаз. Дело в том, что физическое действие всегда распространяется с ограниченной скоростью и свету, отраженному объектом требуется определённое время, чтобы преодолеть расстояние между ним и органом зрения наблюдающего за ним субъекта. Следовательно, объект, зрительный образ которого возникает у нас, это не совсем тот объект, каким он стал в момент его восприятия нами. Мы фактически имеем здесь два разных объекта или же две разных состояний одного и того же объекта. Однако разницу между ними мы совсем опускаем или, точнее, даже совсем не осознаём, полагая, что это в точности один и тот же объект. И наше незнание или не осознание данной разницы остаются без каких-либо последствий лишь потому, что она, как было отмечено, пренебрежительно мала.
Совсем иная ситуация складывается в данном отношении в микромире и мегамире. В этом последнем несоответствие между нашим образом объекта и самым объектом в момент его восприятия нами становится настолько существенным, что мы уже не в состояние больше его игнорировать и не принимать во внимание. Так, например, свет, поступающий к нам от очень далёких звёзд, несёт информацию об их состояниях, в которых они пребывали миллионы, а то и миллиарды лет назад и не исключено, что многие из них к моменту получения нами этой информации уже прекратили своё существование. Поэтому при исследовании подобного рода объектов очень важно учитывать данное обстоятельство и делать поправки, учитывающие указанное несоответствие.
Что же касается микромира, то в нём воздействие средства познания на микрообъект является более существенным, поскольку приводит к его серьёзному изменению или деформации. Поэтому здесь уже не удастся игнорировать это воздействие, поскольку в его результате микрообъект как бы фрагментируется и представляется нам то — в одном качестве, то — в другом. Так, например, при использовании одних экспериментальных установок он проявляет и вдёт себя как корпускулу, а при других – как волну. Отсюда некоторые специалисты, как, например, американский физик-теоретик Джон Арчибальд Уиллер (1911-2008), поспешили сделать вывод, согласно которому только от нас (от субъекта) зависит то, как будет вести себя микрообъект. Выбирая то или иное экспериментальное средство, мы, якобы, вынуждаем его быть таким, а не каким-либо иным, вести себя так, а не иначе, идти таким, а не другим путём и т.д. На основе таких представлений Дж. А. Уиллер приходит к выработке своей идеи “Соучаствующей Вселенной”, согласно которой Вселенной «вовне», т.е. независимо от наблюдателя, от субъекта не существует. Наблюдатель превращается, таким образом, в важнейшее условие существования Вселенной. Он становится соучастником её создания, её сотворцом. Исходя из такой установки, Дж. А. Уиллер в 90-ые годы XX столетия разрабатывает идеалистическую по своей философской сути концепцию “It from bit” “Это (Всё) из бита”, в соответствии с которой нематериальная, по его представлению, единица информации “бит” провозглашается первосущностью, исходной основой всего сущего. Следовательно, бит лежит и в основе всех физических явлений, и его мы можем извлечь при помощи физических экспериментальных установок в виде ответа на задаваемый нами простой бинарный вопрос: да или нет? На первый взгляд, казалось бы, ничего необычного здесь не происходит, поскольку ответ, надо полагать, даёт сама природа на основе действующих в неё законов. Однако это далеко не так. Дело в том, что, согласно Дж. А. Уиллеру, ответ на указанный вопрос даём мы сами. Мы просто вкладываем его, образно говоря, в уста природы. Против столь безумного взгляда непременно встаёт здравый смысл, который готов согласиться с тем, что наше вмешательство в происходящие в данный момент события может повлиять на их будущее, но никак не на их прошлое. Он никак не может мириться с тем, что мы в состояние изменить прошлое, заставить давно минувшие события происходить по-иному. Однако и на такой протест со стороны, пожалуй, не только здравого смысла, но и устоявшихся научных представлений мы находим ответ у нашего необычного учёного — возмутителя не только здравого смысля, но и спокойствия в научной среде. Дело в том, что Дж. А. Уиллер полагает, что время представляет собой только теоретическую модель, которой мы можем оперировать как нам благо рассудиться. Поэтому мы в состояние, согласно его точке зрения, обратить время вспять, экстраполировать наши настоящие действия на прошлое и тем самым радикально изменить его. Однако как быть в таком случае с принципом постоянности скорости света в вакууме и ограниченности скорости распространения физического воздействия? Дж. А. Уиллер готов пожертвовать и данным принципом, а вместе с ним и принципом близкодействия ради достижения, по-видимому, априори выбранной им цели. И в самом деле, он своими отмеченными идеями на самом деле поправляет с априорных философских позиций точку зрения немецкого физика-теоретика Вернера Гейзенберга, согласно которой природа отвечает на вопрос учёного не только в соответствии со своим устройством, но и сообразно форме самого вопроса, поставленного учёным. Дж. А. Уиллер исправляет данную мысль В. Гейзенберга именно с позицией ещё более последовательного субъективного идеализма, с позицией берклианства: Esse est percipi (существовать, значит быть воспринимаемым). И действительно, он в своей модели “соучаствующей Вселенной” лишь переиначит данный принцип английского философа Джорджа Беркли (1685-1753), выражающий собой «символ веры» субъективного идеализма следующим образом: Существовать, значит быть наблюдаемым.
Когда вчитываешься в уиллеровские концепции “соучаствующей Вселенной” и “It from bit” не можешь отделиться от ощущения, что имеешь дело не с наукой, а с научной фантастикой. В этом ничего удивительного нет, скажет нам последователь методологического анархизма, поскольку не существует с его точки зрения никакой разницы, никакой демаркационной линии между наукой и научной фантастикой. Нет, конечно, спору, что многие идеи, выдвинутые в научной фантастике, нашли затем своё воплощение или подтверждение в науке, что многие высказанные в ней мысли могли и могут служить хорошим подспорьём для дальнейшего развития научного знания. Однако это не значит, что грань между наукой и научной фантастикой постепенно стирается или она и вовсе не существует. Отнюдь нет. Научная фантастика, как бы она ни развивалась дальше и каких бы высот она не достигла в своём развитии, всегда остаётся типом вненаучного знания, между которым и наукой всегда будет существовать строго определённые границы. И именно научная рациональность, как представляется, и призвана помочь нам отделить зерно от плевел в ткани научной фантастики и тем самым определить чёткие границы между ней и наукой.
Если учёный Дж. А. Уиллер по сути дела перефразирует, как мы ужемогли убедиться, философа, то немецкий философ, представитель критического рационализма Ханс (Hans) Альберт (род. в 1921 г.) в своей критике научной рациональности предпочитает перефразировать учёного. Так, он в концепции под названием “Трилеммы Мюнхгаузена” фактически переиначит содержание теоремы немецкого математика Курта Гёделя (1906-1978) о неполноте, теоремы, которая в своей обобщённой форме гласить, что невозможно построить завершённую, абсолютную аксиоматическую систему. Дело в том, что в любой аксиоматической системе можно сформулировать такое высказывание (положение), которое не может быть не подтверждено, не опровергнуто в рамках самой этой системы.
Суть своей концепции Х. Альберт излагает в книге “Трактат о критическом разуме”, где в частности подвергает определённому сомнению закон достаточного основания как формально-логический принцип построения научного знания. Он здесь обращает внимание на то обстоятельство, что если всё должно иметь своё обоснование, «то нуждаются в обосновании также и знания, к которым сводится каждый раз подлежащая обоснованию точка зрения …». А это ведет к ситуации, которую он называет “трилеммой Мюнхгаузена”. Дело в том, что при данной ситуации «имеет место только выбор между:
1) регрессом в бесконечность, вызванным необходимостью при поиске оснований возвращаться все дальше назад, что, однако, практически не осуществимо и потому нельзя достичь надежного основания;
2) логическим кругом в дедукции, возникающим в силу того, что в процессе обоснования возвращаются к высказываниям, которые до этого встречались уже как нуждающиеся в обосновании, и потому в любом случае не ведет ни к какому достоверному основанию; и, наконец;
3) перерывом процесса обоснования в определенной точке, который хотя и кажется в принципе осуществимым, но повлек бы за собой произвольную отмену принципа достаточного обоснования»
Из данной установки Х. Альберта сразу видно, что он понимает принцип достаточного основания не только в сугубо логическом смысле как формально-логический закон, но и сводит его по существу к форме реализации одного из логических методов — логической дедукции. Между тем даже в его чисто логическом толковании данный принцип охватывает собой и форму реализации другого логического метода – логической индукции. Более того, помимо своего логического аспекта он имеет ещё свои онтологическую и гносеологическую составляющие. В онтологическом плане он выступает формой выражения принципа причинности, согласно которому всё в мире причинно обусловлено и поэтому если существует явление Б, то непременно должно существовать и явление А в качестве его причины. Следовательно, в своём более обобщённом виде принцип достаточного основания выражает собой и причинно-следственную связь как универсальный закон действительности. В гносеологическом отношении этот принцип устанавливает закономерную связь между последующим и предыдущим знанием, проявляющуюся не только в логической выводимости первого из последнего, но и в его предметно-содержательной обусловленности им.
Говоря о принципе достаточного основания в научном познании, следует, на мой взгляд, иметь в виду все указанные аспекты его содержания в их взаимосвязи. Поэтому можно определённо сказать, что обоснование научного знания далеко не исчерпывается методом чисто дедуктивного доказательства его истинности, его достоверности. Как известно, существуют два высших авторитета в науке: разум и опыт (эксперимент). Отсюда следует в частности, что научное знание может быть обосновано не только разумом (т.е. чисто логическим путём), но и научно организованным опытом, экспериментом. В действительности оно нередко так и происходит. Так, например, многие научные гипотезы обращаются в научные теории, а, следовательно, и в обоснованное, достоверное научное знание после их серьёзного экспериментального подтверждения. С другой стороны, немало научных теорий исходит из эмпирических, экспериментально установленных научных фактов в качестве своих постулатов. Именно так происходит, например, в случае со специальной теорией относительности, которая, будучи по своему существу аксиоматической системой знания, отображающей суть пространстве-времени, полагает в качестве своих двух постулатов принцип относительности и принцип постоянства скорости света в вакууме. Оба эти принципа являются экспериментально установленными научными фактами. Первый из них был подтверждён знаменитыми опытами Галилея, проведёнными им в полностью закрытой каюте корабля, когда тот в одном случае стоял неподвижно в гавани, а в другом – равномерно и прямолинейно двигался в открытое море при отсутствии возмущающего воздействия морских волн. Правда, А. Эйнштейн ещё больше обобщает классический принцип относительности Галилея, распространяя его действие и на оптические законы, и поэтому предполагает не галилеевскую, а совсем другую группу преобразования — систему преобразования Лоренца. Что же касается второго постулата специальной теории относительности – постоянства скорости света в вакууме, то и он был экспериментально установлен не менее знаменитым опытом Майкельсона-Морли. Исходя из сказанного, можно заключить, что специальная теория относительности является аксиоматической системой физического знания полностью удовлетворяющей теореме К. Гёделя о неполноте, поскольку цепь её дедуктивных заключений в конечном итоге упирается в (а, следовательно, и опирается на) два положения, научную достоверность которых не устанавливается самой теорией относительности, а просто постулируется ей. То же самое по существу можно сказать и о постулатах теории, являющихся теоретическими научными положениями. Ведь при желании удостовериться в истинности (достоверности) таких положений наш дедуктивный ряд их обоснования рано или поздно также завершается эмпирически установленными фактами. Такой способ доказательства достоверности научного знания сохраняет свою силу и в такой, казалось бы, «парующейся в воздухе» науке, как математике. И действительно, при основании математических положений необходимо, как подчёркивал ещё К. Маркс, применять логический метод в его единстве с историческим методом и постепенно идти от более абстрактных математических понятий к менее абстрактным пока, наконец, не дойти до простейших математических понятий, выражающих собой, так или иначе, наблюдаемые факты, т.е. являющиеся обобщенными чувственными образами. В этом же контексте следует упомянуть и тезис Н.И. Лобачевского (1792-1852), согласно которому вопрос о том, какая из геометрических систем – эвклидовой или неэвклидовой – является действительной геометрией нашего мира, должен быть решён астрономическими наблюдениями. По-видимому, именно конечное эмпирическое основание математического знания вынудило американского математика, историка и философа математики Мориса Клайна (1908-1992) объявить математику эмпирической наукой, а до него оно дало польскому математику и логику Анджею Мостовскому (1913-1975) основание считать её естественной наукой.
Итак, если попытаться обобщить вышеуказанные факты, то можно определённо прийти к выводу, что именно твёрдо установленное эмпирическое знание, экспериментально установлено научные факты и составляют тот необходимый рубеж в обосновании научного знания, у которого завершается в каждом отдельном случае цепь наших дедуктивных аргументаций. Поэтому нам незачем пускаться в некий надуманный и неосуществимый бесконечный регресс оснований, — как это полагает Х. Альберт, и науке, следовательно, нет никакой надобности, подобно Мюнхгаузену, вытаскивать себя из «болота опровержения» за собственные волосы, — как представляет дело приведённая данным немецким философом аналогия.
Итак, научная рациональность выступает общим способом реализации научной деятельности во всех её аспектах и составляющих. Через неё осуществляются как теоретическая, так и эмпирическая научная деятельность в их единстве и целостности. На её основе производится обоснование научного знания. Она реализуется в различных исторических формах или типах. Классический тип научной рациональности, как было отмечено, стремиться минимизировать роли субъекта в научном познании. Он не учитывает влияния, оказываемого субъектом прямо или посредством средства познания на объект. Более того, он фактически исходит из тождества истины (в данном случае, научной) с добром. Поэтому он не фокусирует внимание на морально-этических аспектах научной деятельности и, следовательно, не учитывает (или мало учитывает) роли человека в научном познании и как морально-этического субъекта. Вместе с тем он абсолютизирует или, по крайней мере, максимально увеличивает значение автономности науки, её независимости от внешних, главным образом, социокультурных условий. В противоположность ему неклассический тип научной рациональности, наоборот, пытается предать максимальное значение роли субъекта в научном познании. При этом он понимает субъекта данного процесса не только как познающего, творящего научное знание начала, но и как морально-этического существа. Говоря иначе, он возводит в ранг внутринаучных норм не только научно-познавательные принципы, но и морально-этические императивы. Поэтому не случайно, что неклассический тип научной рациональности минимизирует значение автономности науки, признавая её зависимость от социокультурных условий, с которыми она активно взаимодействует.
Отмечая всю важность указанных различий между неклассическим и классическим типами научной рациональности, никоим образом, не следует, однако, абсолютизировать их значение. Дело в том, что неклассический тип научной рациональности не отменяет, не упраздняет её классический тип, а просто определяет границы его применимости и поэтому его нельзя резко противопоставлять последнему. Будучи формами существования или способами реализации различных типов наук — науки классической и неклассической науки — каждый из них полностью сохраняет свою силу и действует в своей области. Поэтому можно полагать, что между основными историческими типами научной рациональности имеет место скорее отношение взаимного дополнения, нежели отношение абсолютного взаимоисключения, абсолютного взаимного отрицания.
ГЛАВА 8. ИСТОРИЯ НАУКИ
