Что было бы разумно учитывать в построении прогнозных сценариев

Дискуссии на эту тему позволяют выделить несколько решающих предпосылок сценариев прогноза. Прежде всего, как представляет­ся, — это особенности наших социальных институтов — каркаса всего общественного устройства. Как справедливо пишет В. Федотова, Россия — это «другая Европа» [10]. Полемику вызвала публикация те­ории институциональных матриц С. Кирдиной [5], где образ матрицы призван выразить достаточно высокую инертность, устойчивость, сопротивляемость каким бы то ни было изменениям...

Способна ли российская институциональная матрица транс­формироваться в подобие западноевропейской, где государство ско­рее на втором плане, а гражданские структуры — на первом, — это вопрос. Сегодня убедительных признаков такого рода тенденции не наблюдается.

Особенности российского социального характера — ментали­тета. Аналогично предыдущим рассуждениям можно предполагать существование матриц социального характера россиян, или особен­ностей русского менталитета. Например, известны такие черты, как недоверие государству и его институтам (Т. Заславская пустила в обо-

 

47-3033

рот выражение о «лукавом» отношении граждан к государственным институтам), упование на судьбу и везение (трудно представить, что­бы телеведущий в Германии или Англии, завершая обзор новостей, прощался со своей аудиторией пожеланием «Везенья вам»), тради­ции преодолевать трудности путем адаптации к нелегким условиям жизни по принципу православной доктрины «Христос терпел и нам велел». Эти особенности русского менталитета не менее устойчивы, чем институциональные. Хотя было бы неверным полагать, что со­циальный характер веками остается стабильным.

Например, по данным мониторинга динамики социальных идентификаций, на протяжении более 10 лет надежно фиксируется тенденция в сторону интернальности личности — готовности отвечать за себя, не надеясь ни на власти, ни на других вообще. Это показатель привыкания крыночному, конкурентному обществу. В 1998 г. поло­вина опрошенных россиян определяли себя как тех, кто «принимает судьбу, какова бы она ни была», сейчас таких меньше половины (46%), а вот доля тех, кто не ждет манны небесной и сам делает свою судьбу, с 60% в 1993 г. поднялась до 75 % в 2002 г. Сенсационны данные, полученные с использованием теста Г. Хофштедта об особенностях национальной культуры в сфере трудовых отношений, менеджмента. В обследовании 518 рабочих и представителей администрации маши­ностроительных заводов (от Москвы до Волгограда) мы, к немалому удивлению, обнаружили, что индекс «индивидуализм — коллекти­визм» в российской выборке имеет средние значения, причем на «полюсах» — соответственно китайцы и американцы. Мы оказались в одной группе с немцами и скандинавами. Может быть, это проявления дифференциации публичного и частного? В драматургической соци­ологии различают игру на сцене и поведение за кулисами. Публично мы — коллективисты, но «вне сцены» каждый — индивидуальность, мечтатель, непримиримый спорщик? Русская литература дает тому немало свидетельств: от Левши до персонажей шукшинских рас­сказов. В чертах социального характера происходят немаловажные изменения, особенно со сменой поколений.

Несомненная и наиважнейшая особенность России — анкла-визация страны, в которой сосуществуют экономически и со­циально-культурно продвинутые мегаполисы и глубинка, много­образные этнонациональные общности, в том числе имеющие государственный статус субъектов Федерации, регионы-доноры и неспособные себя обеспечить без дотаций из федерального центра. Эта особенность побуждает ряд авторов к мысли, что российские трансформации могут принять «гибридную» форму (Ульф Ганнерс

называет это «креолизацией») наподобие Мексики, где совмещаются модернизированная столичная общность и традиционная провинция пеонов с мало изменившимся образом мыслей и образом жизни. Российский аналог — наше крестьянство, «великий немой», как образно характеризовал его Т. Шанин. [11]. В современной России проблема «центр — регионы» остается одной из особо болезненных. В дополнение к ней — многонациональность страны.

Внимательный анализ свидетельствует, что такой параметр, как моно- или полиэтничность, отличают процессы посткоммунистиче­ских трансформаций [9]. Существенные различия в экономическом потенциале субъектов Федерации, а также социально-политические и этнокультурные неизбежно усиливают роль общегосударственных властных институтов, «работают» против изменений в упомянутой институциональной матрице и придают нашим «трансформацион­ным технологиям» неповторимо российский облик.

Субъекты социальных изменений («человеческий фактор»). Следуя деятельностно-активистской логике, мы обязаны фик­сировать специфику взаимоотношений таких ведущих субъектов социальных изменений, как господствующие элиты, прежде всего политико-экономические, которые в России тесно взаимосвязаны. Это и те, кого мы называем властителями умов. Но в роли послед­них на передний план выходят лишь востребованные коммерци-онализированными массмедиа, так что социальное «уравнение» упрощается и сводится к первой его посылке.

Специфика российских элит, на наш взгляд, лучше всего про­анализирована в работах А. Ахиезера [2] и выражена в его формуле «Россия — расколотое общество». Раскол на приверженцев русских традиций и прозападников, возникший со времен Петровских ре­форм, нынче не только не преодолен, но скорее обостряется при активном участии Русской православной церкви в делах государства. Российские элиты не обнаруживают готовности искать какой-либо исторически важный компромисс. Попеременно то прозападники, то продержавники берут верх во властных структурах, по-разному определяя вектор наших трансформационных процессов.

Наиболее адекватно формулирует проблему социальных субъ­ектов Т. Заславская при рассмотрении социальных механизмов трансформации [3]. Она выделяет целый ряд агентов социальных изменений, одни из которых обладают мощным ресурсом (верхуш­ка государственной бюрократии, олигархи), другие — умеренным (средние слои той же бюрократии, востребованная властью научно-техническая и иная интеллигенция), а третьи — крайне низким. Это

 

относительно депривированная часть базового слоя: рабочие, крес­тьяне, неадаптированная консервативно-периферийная группа, со­стоящая из малообразованных и малодееспособных слоев населения и др. Автор указывает и на антитрансформационные силы: группы стремящихся к восстановлению старых порядков, криминальные структуры, экстремисты разной политической окраски.

Решающая роль принадлежит лидерству в будущем российском обществе той или иной поколенческой когорты нынешней молоде­жи. Здесь уместно вспомнить две вещи — теорию Карла Мангейма о роли поколений в социальных трансформациях и данные длящихся почти 50 лет исследований систем ценностей разных народов по программе Рональда Инглехарта.

К. Мангейм [6] ввел в научный оборот социально-культурное понимание поколения и связал со сменой поколений общественные реформации. Поколение складывается под влиянием значимых для данной возрастной когорты «судьбоносных» исторических событий. Если в течение многих лет в данном обществе ничего по­добного не происходит, то детей, родителей, дедов и даже внуков можно отнести к одному поколению (в России это, скажем, поколе­ние крепостных крестьян). Но если затрагивающие основы жизни события стремительно следуют одно за другим, то в возрастной когорте, проходящей подростковую и юношескую стадии соци­ализации, формируются разные подкогорты, каждую из которых можно назвать особым поколением.

В юношеской когорте наряду с подавляющей массой граждански пассивных имеют место группы молодых с разными жизненными ориентациями. Это и явные прозападники (молодежные организа­ции Союза правых сил), «идущие впереди» державные патриоты, формирующиеся молодежные сообщества социал-демократов, но­вых комсомольцев, активные криминализированные сообщества.

Обратимся далее к результатам панельных исследований цен­ностных структур населения многих европейских стран, проводимых Р. Инглехартом [14]. Инглехарт показал, что в странах, переживших бурные трансформации (послевоенные Германия, Япония, Южная Корея, Испания), система ценностей поколения 18-летних стано­вится доминирующей спустя примерно 15 лет. В странах, стабильно развивающихся (например, Англия, Франция, США), молодежные бунты 70-х годов не обнаружили таких поколенческих сдвигов: бун­тари стали нормальными обывателями.

Вопрос: какие из описанных групп поколений молодежи выйдут на авансцену России в ближайшие 15—18 лет? В своем следующем

жизненном цикле это будут полноправные российские граждане, которые станут воспитателями своих и не только своих (педагоги) детей, рабочими и фермерами, журналистами и учеными, предпри­нимателями и политиками.

Можно предположить, что ни левые, ни правые радикалы, а тем более экстремисты в уставшем от революционных реформ обществе не имеют будущего, по крайней мере, с десяток лет. Тогда остаются те же массы граждански пассивных, а в ряду деятельных — правые прозападники, патриоты-державники и сторонники традиционализ­ма. Следуя концепции «расколотого общества», согласия они вряд ли достигнут, разве что под нажимом авторитарной власти.

При такой конфигурации социальных субъектов задача даже краткосрочного прогноза социальных процессов может быть сведена к разработке разновероятных сценариев при условии совместных усилий экономистов, политологов и социологов.

Глобальные процессы. Радикально важное условие наших транс­формаций — направленность глобальных перемен, каковые не могут не сказываться на реформах, проводимых в России.

С одной стороны, известны интеллектуальные проекты опти­мистов постмодернистского направления (движение цивилизации к максимуму свободы личности от давления социальных структур), а с другой — мрачные прогнозы пессимистов относительно векто­ра изменений в сторону повышенных глобальных и региональных рисков (природных, технологических и социальных).

Несомненна «глокализация», т.е. противоборство между про­цессами, унифицирующими экономическое, политическое и куль­турное пространство, с одной стороны, и тенденциями противо­стояния глобализации со стороны национально-государственных и этнокультурных образований («локалов»). Движение антиглоба­листов — лишь обостренная форма такого противостояния, про­тест против «ожиревших», претендующих на право диктовать свои условия всему человечеству.

Я бы уточнил формулу ^локализации, а именно: в реальности имеет место «гло-локал-анклавизация» мирового сообщества. Не­смотря на демонстрируемую сегодня (после акции террористов в США) солидарность стран, разделивших мир на цивилизованные и нецивилизованные народы и вынужденно признавших лидерство Америки, в недрах «солидарного сообщества» намечаются противо­речия интересов. Образовываются геополитические «анклавы», причем есть немало стран, которые стремятся ослабить зависимость от мирового лидера.

 

К какому геополитическому локалу будет примыкать Россия? При нынешнем ориентире российской геополитики мы скорее идентифицируем себя в качестве государства, близкого к европей­скому анклаву. Вместе с тем четко артикулированы как в полити­ческих и финансовых кругах, так и в среде интеллигенции призывы определить свою евразийскую идентичность и именно на этой основе укрепить положение России как Великой державы.

Выбор адекватной геополитической стратегии поистине судьбо­носен. Скорее всего, это не будет развитие по принципу «догоняющей модернизации». Иной ракурс анализа глобализационных процессов приводит к выводу о необходимости вхождения страны в глобальную сетевую информационную инфрастуктуру. В концептуальной моде­ли М. Кастельса [4] «сетевое общество» охватывает решительно все стороны глобального пространства — экономическую, культурную, военно-стратегическую и собственно коммуникационную. Россия, как считает Кастельс, существенно отстает от стран «ядра миро-системы» в создании информационно-коммуникативной системы, что и определяет темпы социально-экономического развития в со­временном мире.