Между апологетами II в. выдающееся и, можно сказать, исключительное по своему значению положение занимает Иустин Мученик[372]. По своей апологетической деятельности он явился образцом для целого ряда последующих апологетов — Татиана, Афинагора, Феофила, Мелитона, Минуция Феликса, Тертуллиана и других, затмив своего предшественника Аристида. Восхищенный его ученостью и литературной деятельностью, Татиан называет его о θαυμασιώταιος Ίουστίνος [удивительнейший Иустин] (Orat. ad Graecos 18). Очень рано ему усвоен был титул «Философа и Мученика»; уже Тертуллиан говорит: Justinus philosophus et martyr (Adv. Valentinianos 5). Мефодий Олимпийский–называет его мужем, «не далеким от апостолов ни по времени, ни по добродетели» (άνήρ oifce τω χρόνω πόρρω ων τών άποστόλων ουτ€ τη apeufj [apud Photium, Biblioth. 234]).
О жизни, духовном развитии и деятельности Иустина известно следующее. Он происходил, по его собственному указанию (Apol. I, 1), из Флавии Неаполя — древнего Сихема в Самарии, нынешнего Наблуса. Опустошенный и уничтоженный во время Иудейской войны (66—73 гг.), этот город, как показывает его имя* был вновь построен (νέα πόλις) императором Веспасианом, из дома Флавиев, и населен греческими и римскими колонистами. Из семьи таких колонистов происходил и св. Иустин. Название его самарянином (о Σαμαρείτης: [cf.] Dial. 120.б[373]) указывает только на место его рождения, а не на семитское происхождение. Несомненно, родители его были язычники. Сам Иустин еврейского языка не знал, был необрезанным и воспитан в языческих обычаях (Dial. 28; 41). Отец его назывался Приском, а дед — Вакхием [(Apol. I, 1)].
Точная дата его рождения неизвестна. Так как время возмужалости падает на время управления Антонина Пия, а смерть — на время префектуры Рустика (с 163 по 167 гг.), причем Иустин тогда не достиг еще преклонного возраста, то время рождения его можно отнести к первому десятилетию II в. Подобно тому как и в отношении к большинству отцов Церкви, и о св. Иустине более точно известна история его духовного и религиозного развития, чем история внешней жизни[374]. В «Разговоре с Трифоном» он дает интересные сведения о тех усилиях, какими он стремился достигнуть истинной мудрости. Трудно решить, насколько верно в этом произведении отображено действительное событие; но если признают, что в основе его без всякого сомнения лежит исторический факт собеседования между автором и иудейским ученым, то тем менее оснований лишать исторического характера сообщения автора о самом себе.
Еще в юношестве он чувствовал в себе непреодолимое влечение к истине; как высшая цель ему предносилось непосредственное созерцание Божественного и проистекающая отсюда религиозно–нравственная жизнь, которая умиротворяла бы дух и чувство. Такие стремления, возникшие, несомненно, под влиянием основательного образования, полученного им в родном городе, заставили его покинуть родительский дом и искать ближайшего общения с представителями различных философских школ (вероятно, в Малой Азии — в Эфесе). Об этом Иустин сам говорит таким образом:
«Когда впервые я пожелал познакомиться с одним из них (философов), я отдал себя в руководство стоика; но когда я прожил с ним значительное время и познание мое о Боге нисколько не возросло — ибо он сам не имел, да и не считал такого познания необходимым, — то я отстал от него и обратился к другому, называвшемуся перипатетиком, человеку остроумному, как он сам думал о себе. Он потерпел мое присутствие несколько дней, а потом потребовал от меня назначить плату, чтобы наше собеседование не было бесполезно нам. По этой причине я оставил и его, почитая его недостойным имени философа. Но так как душа моя жаждала узнать то, что составляет сущность и главнейший предмет философии, то я пришел к знаменитому пифагорейцу, человеку, очень гордившемуся своей мудростью. Когда я объявил ему о своем желании сделаться его слушателем и учеником, он спросил меня: "А учился ли ты музыке, астрономии и геометрии? Или думаешь, можно понять что–нибудь из науки, ведущей к счастью, если ты прежде не занимался основательно тем, что отвлекает душу от чувственного и приготавливает ее к умственному, так чтобы она была способна созерцать красоту и добро в их сущности?" Затем он много говорил в пользу этих познаний и о необходимости их изучения и отослал меня, как скоро я признался в неведении их. Естественно, я опечалился о том, что разрушилась моя надежда, и тем более, что я считал его человеком с некоторым знанием; но, с другой стороны, соображая, как много времени мне надо было употребить на те науки, я не решился на дальнюю отсрочку. В таком затруднении мне пришло на мысль попытать также платоников, потому что и они пользовались великой славой. Один из знаменитых платоников, человек разумный, недавно лишь прибыл в наш город; с ним я занимался много времени, усовершался и делал быстрые успехи с каждым днем. Сильно восхищало меня Платоново,учение о бестелесном, и созерцание идей окрыляло мою мысль; в скором времени, казалось, я сделался мудрецом и в своем безрассудстве надеялся скоро созерцать Самого Бога, ибо такова цель Платоновой философии» [(Dial. 2)].
Таким образом, платоник более или менее успешно овладел умом Иустина и оживил в нем надежды на достижение предмета его желаний. Здесь Иустин усвоил то монотеистическое и нравственное мировоззрение, по которому мир представляется как творение единого, нерожденного, совершенного и возвышенного над миром Бога, а также и правильное богопочитание, состоящее, с одной стороны, в возвышении души в область сверхчувственного, а с другой — в практическом осуществлении нравственного начала как Божественного принципа, предназначенного господствовать в человеке. Отцы Церкви питали особенные симпатии к возвышенному учению Платона, находя в нем близость к христианским идеям. И не было случайностью, что Иустин от Платона прямо приведен был ко Христу. По словам св. Иустина, это произошло таким образом.
Погружелный в размышление об учении Платона и возбужденный надеждой на скорое созерцание Самого Бога, Иустин захотел предаться покою и удалиться от всякого следа человеческого; он направился в уединенное место на берегу моря. Когда он приближался к тому месту, где хотел остаться наедине с самим сббой, неожиданно появился здесь древний старец, почтенный видом, с приятной и важной осанкой, который следовал за ним в недалеком расстоянии. Старец вступил с ним в разговор, который скоро же сосредоточился на вопросе о том, может ли философия действительно разрешить проблемы жизни или дать уверенность сомневающейся душе. Старец привел Иустина к сознанию, что и платоновская философия не в состоянии удовлетворить стремления человеческого духа к истине и сердца — к покою. «Какому же учителю, — спросил Иустин, — человек может довериться, или откуда ожидать помощи, если нет истины и у этих философов?» «Были некогда люди, — отвечал старец, — которые гораздо древнее кого–либо из этих почитаемых за философов, — люди блаженные, праведные и угодные Богу, которые говорили Духом Святым и предсказали будущее, которое и сбывается ныне: их называют пророками. Они одни и знали, и возвестили людям истину, несмотря ни на кого, не боясь, не увлекаясь славой, но говорили только то, что слышали и видели, когда были исполнены Святого Духа. Писания их существуют еще и ныне, и кто читает их с верой, получит много вразумления относительно начала и конца вещей, равно как и того, что должен знать философ. Они в своих речах не пускались в доказательства!, ибо они выше всякого доказательства][375], будучи достоверными свидетелями истины; самые события, которые уже совершились и которые теперь еще совершаются, вынуждают принимать их свидетельство. Также ради чудес, которые они совершили, они заслуживают веры, потому что прославляли Творца всего, Бога и Отца, и возвещали о посланном от Него Христе, Сыне Его; чего не делали и не делают лжепророки, исполненные духа лжи и нечистоты; последние, напротив, осмеливаются совершать некоторые чудеса для изумления людей и распространяют славу духов лжи и демонов. Но ты прежде всего молись, чтобы открылись тебе двери света, ибо этих вещей никому нельзя видеть или понять, если Бог и Христос Его не дадут разумения». Сказав это и многое другое, старец удалился, внушая Иустину размыслить о его словах. Разъяснения его упали на восприимчивую почву — эта беседа составила поворотный пункт в жизни Иустина. Старца он больше не видел, но слова его оставили неизгладимый след в душе Иустина. «В сердце моем тотчас возгорелся огонь, и меня объяла любовь к пророкам и тем мужам, которые суть други Христовы,, и, размышляя с самим собой о словах его, я увидел, что эта философия есть единая, твердая и полезная» [(Dial. 3–8)].
Это сообщение относительно обстоятельств обращения Иустина в христианство необходимо несколько дополнить на основании других указаний. Из сказанного нельзя заключать, что этот переход был результатом только теоретического рассуждения и тщательного сравнения платоновского и христианского учения. Беседа с почтенным старцем способствовала лишь скорейшему разрешению того процесса, какой совершался в душе Иустина под влиянием различных впечатлений в связи с внутренними потребностями. Чистота жизни и величие смерти христиан производили на Иустина не меньшее впечатление, чем и на других искренних язычников, сталкивавшихся с ними. Вероятно, ему предносился собственный пример, когда он пишет: «(Христос) увещал нас терпением и кротостью отводить всех от постыдных дел и пристрастия ко злу. Это я могу показать на многих из наших, которые из наглых и свирепых переменились, будучи побеждены или тем, что [насмотрелись строгости жизни своих соседей, или тем, что][376]видели в спутниках чудное терпение в перенесении обид, или из опыта узнали нравы тех людей, с которыми соприкасались по делам» (Apol. I, 16). Еще яснее Иустин говорит в другом месте: «И сам я, когда услаждался учением Платона, слышал, как поносят христиан, но видя, как они бесстрашно встречают смерть и все, что почитается страшным, почел невозможным, чтобы они преданы были пороку и распутству. Ибо какой распутный и невоздержный, почитающий за удовольствие есть плоть человеческую[377], может охотно принять смерть, чтобы лишиться своих удовольствий? Не будет ли он, напротив, стараться всячески продолжить свою настоящую жизнь и скрываться от властей, а не объявлять о себе для осуждения на смерть?» (Apol. И, 12).
Эти наблюдения над образом жизни обратившихся в христианство и мужество христиан перед лицом смерти несомненно имели не меньшее значение для Иустина, чем и теоретические рассуждения о превосходстве христианского учения перед учением греческих философов. Так «непритворный любитель истинной философии, занимавшийся также и греческими науками» (Euseb., Hist. eccl. IV, 8[.3]), сделался христианином.
Обращение Иустина в христианство произошло, вероятно, незадолго до Иудейской войны 132—135 гг. (ок. 130 г.), так как «Разговор с Трифоном» Иустин относит ко времени этой войны (Dial. 1; 9), — и, можно думать, в Эфесе. Таким образом, в том же месте, где Иустин изучал древнего эфесского философа Гераклита (cf. Apol. I, 46; II, 8), Сократа, Платона и этику стоиков (cf. Apol. И, 6; 7) и искал объяснения истории мира в распространенном тогда гераклито–платоновско–стоическом учении о Божественном Логосе, он погрузился в изучение Ветхого Завета (в греческом переводе) и христианского учения и христианской письменности. Благоговейное отношение к Ветхому Завету и глубокое проникновение в его смысл и дух, можно сказать, предохранило его от опасности вступить на путь христианского гностицизма, — а эта опасность была несомненна при особенном направлении его философского мышления, — и не только предохранило, но даже сделало ревностным противником современного гностицизма, в особенности учения Маркиона.
На свое обращение Иустин смотрел не как на поступательный переход в новую философскую школу, но как на вступление в совершенно новую духовную сферу: христианство в его глазах — учение особого рода, более чистое и возвышенное, чем платоновское, богооткровенное и совершенное учение, которое дает ему свет и полное изъяснение о происхождении и цели мира. Таким образом, Иустин убедился, что только в Откровении, данном Христом, заключается новая истинная, Божественная философия; но он не сделался врагом и греческой философии, которая не удовлетворила его желаниям и ожиданиям. Проникнутый взглядом на исключительное значение христианства, он не осудил своих прежних исканий истины, не отвернулся от них с пренебрежением и даже ненавистью, как, например, Татиан, но воздал им должное, видя в лучших стремлениях языческой философии предчувствие высшей действительности, предрассветный сумрак перед ясным днем. С особенной любовью и почтением он относился к Сократу и Платону. Поэтому, став христианином, он не оставил сделавшегося дорогим для него занятия философией и не снял философской мантии (Dial. 1). Евсевий (Hist. eccl. IV, 11.8) говорит, что он «в одежде философа служил божественному слову» (cf. Photius, Biblioth. 125: φιλοσοφών και τοις λόγοις καΐ τω βίω και τω σχήματι — «он был философом и в речах, и в жизни, и по внешнему виду»). В этой одежде он тем успешнее надеялся выполнять служение христианской истине, что мог всюду вступать в общение с людьми различных убеждений, располагая их к беседе с собой своим внешним видом. Кроме того, философские школы пользовались тогда известной свободой; поэтому Иустин и другие апологеты, нося одежду философов и открывая философские школы, могли рассчитывать на те преимущества, какие предоставлены были языческим философам и философским школам.
Свое призвание Иустин видел в бесстрашной проповеди и защите христианства как единой, надежной и полезной философии. Он был убежден, что «всякий, кто может говорить истину и не говорит, будет осужден Богом» (Dial. 82), и сам стремился выполнить эту нравственную обязанность ценой всяких усилий и всяких жертв. «Мне кажется, — говорит ему Трифон, — что ты часто бывал в состязании со многими обо всех спорных предметах и потому теперь можешь отвечать на все, о чем тебя ни спросят» (Dial. 50). Свое призвание он осуществлял, не принимая посвящения в какую–нибудь церковную должность (предположение, что Иустин был пресвитером, не имеет достаточных оснований), а в качестве странствующего учителя, по примеру и обычаю философов. В этом он следовал духу своего времени: тогда даже мужи, не принадлежавшие к тому классу, который по сану своему призывался к выполнению обязанностей учительства, смотрели на себя как на просвещенных и наученных Богом и считали себя призванными во имя Божие возвещать истину (cf. Epist. ad Diognetum 1). Евсевий, упоминающий о странствованиях Иустина, к сожалению, не называет тех городов, где он проходил свое служение; вероятно, это были тогдашние центры духовной жизни. Путешествия странствующих христианских учителей вообще обнимали большие пространства. Около половины II в. Ищзипп предпринимает многолетнее путешествие с Востока, посещает многие Церкви и, наконец, через Коринф приходит в Рим; о Юлии Африкане сообщают что он проживал в Эдессе, Риме и Александрии; Ориген посещал Кесарию Каппадокийскую, Никомидию, Афины, Никополь, Рим и другие города[378]. В особенности Рим составлял цель стремлений как православных учителей, так и еретиков; все признавали значение центра церковной жизни. Здесь могли свободно развивать свою деятельность и восточные, и эллинисты. Последние находили в Риме благоприятное поле, потому что высшая духовная жизнь в Риме развивалась под влиянием греческого языка и образования. Еретики–гностики, родиной которых был почти исключительно Восток, могли в столице мира распространять свое учение на греческом языке. Также и православные противники их с Востока и Запада могли в своих речах и пис[ьменно использовать греческий][379], который более, чем латинский язык, был пригоден для выражения новых христианских идей. И эллински образованный Иустин находил в Риме все необходимое для успеха своей деятельности, и поэтому неудивительно, что он избрал столицу мира преимущественным местом своих просветительских трудов.
В Риме Иустин был два раза. Здесь он основал и свою школу[380], и дом его был гостеприимно открыт для всех, кто хотел получить у него наставление в христианской религии (Acta Justini З[381]). С противниками он смело вступал в публичные прения, как показывает его собственное сообщение о состязании с киником Крескентом (Apol. И, 3; cf. Tatian., Orat. ad Graecos 19). По–видимому, он имел обыкновение таких жалких философов, которые в угоду толпе всенародно обвиняли христиан в безбожии и нечестии, приводить в полное замешательство сократовским методом — посредством вопросов, наглядно показывая, что они не знают учения тех, на кого нападают. Этот Крескент, который, по мнению Иустина, не заслуживает того, чтобы называться философом, оказался злейшим врагом Иустина, и он [(Иустин)] выражает опасение, что сделается жертвой его происков (Apol. И, 3).
О дальнейшей жизни Иустина мы не имеем верных сведений. Известно только, что свою веру во Христа он запечатлел мученическим подвигом. Хотя он не искал мученичества, но был вполне готов к нему; он неоднократно показывает, какое сильное впечатление производила на него благородная смерть из–за убеждений: он с восторгом говорит о смерти Сократа и других великих язычников как о решительном свидетельстве их невинности; твердость христиан перед пытками и смертью убеждает его в ложности возводимых на них грязных обвинений. И сам он призван был дать такое же свидетельство об истине христианства.
Мученическую кончину его удостоверяют древнейшие писатели начиная с Иринея, которыми ему по преимуществу усвоено имя Мученика. До нас сохранились древние, написанные на греческом языке акты его мученичества, заключающие в себе несомненно достоверное известие, основанное, можно думать, на официальных протоколах судопроизводства над ним (Acta Justini). Евсевий на основании выражений Иустина (Apol. II, 3) и ученика его Татиана (Orat. ad Graecos 19) заключает, что Иустин был привлечен к суду по проискам киника Крескента (Chron. ad an. Abrah. 2168; Hist. eccl. IV, 16.7—9). Но ни слова Иустина и Татиана, ни «Акты» не говорят о Крескенте как ближайшем виновнике смерти Иустина, и потому нельзя определить степени и характера действительного участия несомненно враждебного Иустину Крескента в возбуждении процесса против христианского философа. Из «Актов» вообще нельзя заключать ни о ближайшем, ни об отдаленнейшем поводе к заключению Иустина в темницу. Это было во время вторичного пребывания его в Риме, когда он ревностно проповедовал христианство, сообщая христианскую истину всякому, кто приходил к нему. С шестью другими христианами (Харитоном, Харитом[382], Эвелпистом, Иераксом, Пеоном и Либерианом) он предстал перед префектом города Юнием Рустиком.
Когда Рустик, после предварительного предложения почтить богов и повиноваться императорам, спросил Иустина, какое учение он исповедует, он ответил: «Я старался познакомиться со всеми системами философии, но решил в пользу истинного учения христиан, хотя они и не пользуются одобрением людей, которые пленены ложью». Рустик сказал: «И это учение находит твое одобрение, несчастный человек?» Иустин ответил: «Да, ибо я твердо держусь его в согласии с истинной догмой». Префект спросил: «Что это за догма?» Иустин отвечал: «Мы почитаем Бога христиан, Который, как мы убеждены, един есть от начала, Творец и Зиждитель всего творения, видимого и невидимого, и Господа Иисуса Христа, Сына [(παΐδα)] Божия, о Котором пророки предвозвестили, что Он придет к людям как вестник спасения и учитель истины. Я как человек сознаю, что говорю недостаточно по сравнению с Его бесконечным Божеством, и исповедую, что необходима пророческая сила (чтобы можно было изложить истину в полноте), ибо Тот, Которого я сейчас назвал Сыном [(ΥΙόν)] Божиим, был предвозвещен. Я знаю именно[383], что прежде [(ävcoGev)] пророки предвозвестили Его пришествие к людям». На вопрос префекта о том, где собираются христиане, Иустин отвечал: «Где кто хочет и может; разве ты думаешь, что все мы собираемся только в одно место? Нет. Бог христиан не ограничивается каким–либо местом, но невидимый, Он наполняет небо и землю и везде принимает от верующих поклонение и славу… А я, — продолжал Иустин, — живу в доме Мартина, близ Тимиотеоновской бани[384]; кто хотел приходить ко мне, тому я сообщал учение истины». «Ты христианин?» — спросил префект. «Да, христианин», — был решительный ответ Иустина. Другие товарищи Иустина также мужественно исповедали себя христианами.
Тогда префект обратился к Иустину с такими словами, в которых ясно сквозила насмешка: «Послушай, ты, который называешься ученым и думаешь, что знаешь истинное учение: если после бичевания тебе отсекут голову, уверен ли ты, что взойдешь на небо?» «Я надеюсь, — отвечал Иустин, — получить этот дар, если претерплю все это». «Так ты думаешь, что взойдешь на небо и получишь там награду?» — снова спросил Рустик. «Не думаю только, но знаю и вполне уверен в том», — с твердостью отвечал Иустин. Рустик приказал всем принести жертву богам, и когда они отказались исполнить это, угрожал им нещадным наказанием. «Наше пламенное желание, — сказал Иустин, — пострадать за Господа нашего Иисуса Христа, ибо это дарует нам спасение и дерзновение на Страшном и всемирном Суде нашего Владыки и Спасителя». «Делай, что хочешь, — прибавили прочие исповедники, — мы христиане и жертв идолам не приносим». Тогда последовал приговор: «Так как они отказались принести жертву богам и подчиниться повелению самодержца, они должны быть подвергнуты бичеванию и отведены на смертную казнь, сообразно с требованием закона». Им были отсечены головы.
Мученическая кончина Иустина падает на время совместного управления Марка Аврелия и Люция Вера (161—169 гг.); точнее можно определить по времени префектуры Юния Рустика — 163—167 гг.
