Критическая оценка его социологии

Основной концептуальный замысел Михайловского был реализован фактически в течение 70-х и начале 80-х годов, далее предлагались либо детали, либо демонстрировалась приложимость концепции к социокультурной реальности. Русские ученые всегда внимательно следили за успехами социологии за рубежом.

Поэтому невольно встал вопрос о сравнении, сопоставлении концепции Михайловского с современной ему западно-европейской и американской мыслью. Общим было признание известного идейного приоритета Михайловского в постановке ряда проблем. Об этом до революции писали Н. Кареев, С. Южаков, Е. Колосов, 'П. Мокиевский и многие другие, в наши дни - А. Казаков, И. Лиоринцевич. Вот два типичных признания: представителя субъективной школы Кареева, писавшего: "русская социология может с известным успехом конкурировать с иностранной... в ней одно из первых мест по времени и очень важное место по значению принадлежит Михайловскому" [30. С. 140] и слова польского марксиста той поры Л. Крживицкого, которого трудно заподозрить в пристрастии к Михайловскому: "...в деле анализа многих сторон коллективной жизни Михайловский был великим инициатором мысли и некоторыми своими идеями опередил теоретическую работу Запада" (II. С. 170].

Но о чем конкретно при этом идет речь? Обычно упоминает "теорию подражания" Г. Тарда, учение о разделении труда и солидарности Э. Дюркгейма, концепцию "общества" и "общности" Ф. Тенниса, принцип "мелиорации" и психологизм Л. Уорда и т.п. Известный уточняющий шаг сделал П. Мокиевский. который не ограничился только констатацией идейной переклички, но и попытался это хоть как-то продемонстрировать в откровенно хвалебном в адрес Михайловского очерке [31]. Конечно, приоритет должен интересовать историка науки. Но в данном случае все сложнее. Прежде всего речь шла о действительном приоритете одного десятилетия, или немного более, но главное даже не в этом, а в том, объективно общем, что объединяло социологов. не знавших друг о друге и самостоятельно выходивших на разработку общих тем, прибегавших к похожим приемам обобщения материала.

На Западе труды Михайловского долгое время вообще не знали, о нем Уорду, Тарду и Дюркгейму при личных встречах рассказал только в начале XX в. М. Кавалевский, потом о них упоминалось в появившихся обзорах русской социологии (Лурьев - 1903 г., Геккер - 1914 г.), в 1904 г. в Париже вышла небольшая книга о Михайловском, а в 1919 г. в Берлине вышла другая, более обширная. Но это запоздалое знакомство произошло тогда, когда основные труды всех указанных социологов уже были написаны. Теннис и Дюркгейм знакомились с работами друг друга и обоюдными оценками сразу же (в рецензиях сравнивали общее и отличия). Михайловский же был вне подобных контактов, но он оставил нам свои отклики на работы западных коллег. Может быть это самое интересное до сих пор в его наследии для историка социологии. То есть речь идет об общем состоянии социологической науки в разных странах, в особые ранние периоды ее становления. Так что здесь было общим и что отличало позицию Михайловского?

Общее между Теннисом, Дюркгеймом и Михайловским заключается в применении сходной типологической антиномии, в эволюционизме, в обосновании примата психологических тенденций против натуралистических. Фактические все они признают две главные формы социальное жизни или два типа социальных структур, хотя и называют их неодинаково ("простая кооперация", "органическая солидарность", "общность" и "сложная кооперация", "механическая солидарность", "общество"), согласны они и с тем, что первые возникли раньше, вторые их заменяют в ходе истории, вытеснение это не происходит абсолютно, есть разного рода формы сосуществования.

Во многом совпадают у них описание и объяснение основных особенностей каждой формы. Так, все подчеркивают, что социальный консенсус, гармония первой из них не результат предварительного соглашения, а естественный результат связей людей и их умонастроения. Индивиды здесь не имеют сильных социокультурных отличий, объединены общими трудовыми задачами, радостью и горем, совместная социальная жизнь построена на коллективной собственности, работают здесь не за плату и компенсацию, а потому, что это естественная функция каждого, господствует обычай и традиция.

Во второй все исследователи обнаруживают дифференциацию и смешение видов деятельности, конкуренцию, неспособность заниматься своим делом без обмена взаимными услугами и компенсацией, признают процветание договорных отношений и утилитаризма, написанный закон вместо обычая и традиции, индивидуализацию и мобильность собственности, культ денег, индустриализацию и эру больших городов.

Михайловский здесь вовсе не был первым, у него были предшественники в истории мысли. Так, Аристотель и Г. Гегель дали описание первого типа. И. Бентам, Г. Спенсер и отчасти П. Прудон - второго ("индустриальное общество" Спенсера весьма похоже на описания Дюркгейма, Тенниса, Михайловского). У них, пожалуй, было новым только создание конструктивной типологии (да и то у Спенсера есть попытка такого же рода).

Но что же отличало позиции этих социологов? Несколько отличий бросается в глаза: Дюркгейм и Теннис считали эманацию от родовой тотальности прогрессивным явлением, способствующим развитию индивидуализма; Михайловский же считал глубоко патологическим, регрессивным; на этом основании Дюркгейм защищал разделение труда от упреков в уничтожении автономности личности, и Теннис в общем был с ним согласен, а Михайловский занял противоположную позицию. Теннис, правда, в отличие от Дюркгейма, придерживался более пессимистического взгляда на жизнь в комплексном обществе. Михайловский же, романтик "простой кооперации", был еще более пессимистом. Теннис, и особенно Дюркгейм, отказались от метафизического противопоставления "личность-общество", считая, что оба члена едины и опосредуют друг друга через социальные группы.

Семью Теннис и Дюркгейм считали наиболее совершенной формой "общины", отмечая, что она в целом вырастает из семьи. У Михайловского абсолютно противоположная оценка семьи. Оба западно-европейский социолога категорически возражали против субъективизации социологии. Можно было бы множить детали этого сорта, но остановимся на другом - чем они вызваны? Общее вызвано тем, что все перечисленные социологи стремились преодолеть социологический натурализм, прежде всего влияние Спенсера, и построить психологически ориентированную социологию. Теннис прямо утверждал в своей рецензии на книгу Дюркгейму "Общественное разделение труда": "В целом социология Дюркгейма есть модификация спенсеровской социологии. И тут есть за что критиковать его, но есть мысли, с которыми я полностью согласен". Есть сходные признания и у самого Дюркгейма. Что же касается Михайловского, то практически все теоретические статьи его с 1869 по 1880 г. имели дело с критикой органицизма и социал-дарвинизма.

Отличия были, конечно, связаны и с национальной спецификой русской культуры той поры, политическими условиями становления отечественной социологии и многими чисто идеологическими моментами. Для выяснения некоторых из этих зависимостей рассмотрим критику Михайловского в отечественной печати.

Главный критический удар был нанесен, не без оснований, по принципу "борьбы за индивидуальность", который выполнял двойную методологическую функцию в концепции Михайловского: с одной стороны, он якобы обеспечивал союз молодой науки социологии с уже сложившейся и наиболее развитой в то время ветвью естествознания - биологией: с другой - обеспечивал субъективную методологическую специфику социологии, помогая ей корректировкой материала и обобщений неким "идеалом".

Однако мнения критиков и комментаторов здесь раскололись. Одни (Бердяев, Райский, Кистяковский и другие) указывали на то, что борьба Михайловского с многими выводами, концепциями и терминами органицистов и социал-дарвинистов ограничилась отказом от крайностей и закончилась фактически примирением с ними, принятием их в умеренной форме. Бердяев это назвал "биологическим идеализмом". Михайловский, писал он, "объективно делал уступки" этим теориям и "субъективно восставал" против них же, увлекаясь их аргументами. Он только отчасти подправил натуралистов, говоря, что они частное выдают за более общее, отсюда в его теории - механистический редукционизм, неоднократно критикуемая им же аналогия и т. п. ошибки [21. С. 194, 196-1991. И действительно, многие принципы натурализма: "борьба за существование", "естественный подбор", "развитие общества по органическому типу", "патология", "общество как организм, человек как орган", и т.п. остаются в его словаре, но применяются им не для описания всей эволюции и всех типов социальных связей, а только их части, разновидности - "эксцентрической" фазы и "сложной кооперации".

Но с другой стороны, критика этих же тенденций и прежде всего Спенсера - подспудный мотив разработки его концепции. Социальные явления - принципиально новый онтологический

класс явлений; здесь есть специфика. Михайловский скорее предчувствовал это, чем аналитически строго доказывал. Сказывалось и то, что социальная психология еще только делала первые научные шаги. Отсюда его обращение к "идеалу", "утопии", "субъективному методу", "оценочному методу", "оценочному психологизму", - который на деле представляет собою социальное инобытие принципа "борьбы за индивидуальность", взятого уже в виде абстрактной антиномии "личность-общество". Между тем даже личность конформная, анемичная, отчужденная, и т. п. не является механическим "органом" общественного "организма". Михайловский таким образом постоянно воспроизводит фон биологических отношений между органом и организмом при анализе специфических социальных отношений и в силу этого постоянно не улавливает эту специфику.

Отсюда долгий спор среди сторонников и противников Михайловского (Филиппова, Южакова, Райского, Гизетти, Кареева, Бердяева, Струве, Колосова и других) по поводу того, что считать "субъективным" методом, как он вообще применяется к объяснению смены "простой кооперации" на "сложную"? Однозначных ответов у самого Михайловского нет.

Следующий пласт претензий и недоумений вызывает "социальная статика" Михайловского. Два его сторонника Южаков и Кареев считают, что "статики" в обычном понимании этого слова у Михайловского вообще нет [30; 32. С. 365-366], а третий сторонник - Колосов утверждает, что его учитель - один из "первых в русской литературе дал попытку систематического исследования общей природы разных социальных групп и их влияния на общественное сознание каждой" [II. С. 58].

Это, конечно, крайности. У Михайловского была "статика", но ее проблемы он ставил и решал неправильно, ложно. Возьмем такой вопрос: можно ли считать борьбу социальных групп друг с другом "борьбой за индивидуальность"? У него нет ясности в ответах: то он считал, что межгрупповая борьба не оставляет условий для действия этого закона, то объявляет классовую борьбу - разновидностью "борьбы за индивидуальность". Это сразу ставит его концепцию на спорную основу. Дело в том, что на разных уровнях общественного бытия обе тенденции "борьба за существование" и "борьба за индивидуальность" сливаются, и один и тот же процесс можно в равной степени назвать и так, и этак. Скажем, "борьба за существование" на уровне личностей может выступать "борьбой за индивидуальность" группы, членами которой они являются, или общества, где функционирует эта групп. Спасение Михайловский находит в механической аналогии с естествознанием тех лет, считавшим атом "неделимой частичкой", вот почему он опускается до "неделимого социального атома" - личности - и только "борьбу за ее индивидуальность" считает спецификой общественных явлений, нормальным непатологическим общественным состоянием, законом общественной жизни. Типичный методологический субъективизм грубо сопротивляющийся многим историческим фактам. На это опять же ему указывали. Прежде всего малой фактической доказательностью обладает вывод о консенсусе "простой кооперации" (Лавров, Райский, Ковалевский). Вообще конкретных иллюстраций в духе исторической, этнографической, этнологической науки у него нет, зато есть сомнительная ссылка на патриархальную жизнь героев повести Л. Толстого "Казаки".

Отсюда проблематичной и шаткой делается его нигилистическая оценка "сложной кооперации". В этом вопросе скорее правы Теннис и Дюркгейм, чем Михайловский. Рост социальной дифференциации означает увеличение свободы выбора и личностного начала, рост влияния субъективного фактора в истории. Если раньше жрец сочетал массу ролей - врача, хранителя обычаев, учителя, идеолога, актера и т.п., то последующее расщепление их и специализация, усовершенствовали каждую до невиданной высоты и этим коллективно обогатили человечество, подняли массовый уровень культуры.

Специализация и дифференциация населения, особенно в условиях капитализма, увеличили мировой обмен духовными и материальными ценностями, увеличили солидарность разных групп, прежде всего угнетаемых, и человечества в целом. Не случайно сами концепции солидарности появляются именно в это время. Михайловский закрывает глаза на этот общесоциологический закон. Между тем многие исторические исследования, писал М. Ковалевский, показали, что в эпоху "простой кооперации" личность жила отнюдь не в состоянии гармонии, частые голодовки из-за первобытных приемов ведения хозяйства и экономической изоляции натурального хозяйствования, тягостная опека обычая, проникающего во все сферы жизни человека не в меньшей степени угнетали и калечили личность, чем антагонизм нынешней эпохи [3. С. 204-206].

Что же касается "динамика" Михайловского, то груз предыдущих ошибок неизбежно оказался и на ней. Критерием прогресса он объявляет самочувствие (счастье) личности, понимая его как возможность для ее наиполного расцвета. Южаков пишет: "высшим критерием для различения процессов развития и совершенствования от процессов вырождения и упадка" является у Михайловского "личность и ее счастье. Критерий этот не нов... Ново было его строго научное обоснование" [32. С. 368]. Обоснования как раз и нет! Критерий декларируется, он у Михайловского носит априорный характер.

Но допустим, что Михайловский прав в определении критерия прогресса. Как же тогда быть с его определением прогресса как "смены кооперации", смены "теологии и абсолютизма на конституционное устройство и метафизику", "уменьшением экономического разделения труда" и т. п. формулами, приводимыми нами выше? Либо и они обеспечивают нарастающие возможности расцвета личности, т.е. прогресс, но тогда он вовсе не связан только с простой кооперацией, а имеет еще какие-то исторические модификации. Но какие же именно? Либо критерий Михайловского применим не ко всякому историческому процессу, а только к его части, к витку - переходу от ныне существующей "сложной" кооперации к "простой" в ближайшем будущем? Но тогда его критерий и не универсален, крайне ограничен, да и вообще еще не работает, так как "сложная кооперация" не достигла своего апогея. Далее - неясно, если на первых фазах исторического бытия "простая кооперация" обеспечивала в своем функционировании победу личности в "борьбе за индивидуальность", то почему эта победа обернулась поражением и патологическим путем эволюции - переходом к "сложной кооперации"? Напрасно искать ответ на эти законные вопросы в концепции самого Михайловского. И не случайно это. Отметим здесь только одно - Теннис и Дюркгейм, оба подчеркивали трудности объединения открытых ими двух типов социальной связи в один эволюционный процесс, в виду плохо обнаруживаемой непрерывности между двумя этими типами.

С методологической точки зрения все центральные понятия социологии Михайловского - "формула прогресса", "сложная и простая кооперация", "борьба за индивидуальность", "конечный идеал", "развитая личность" и т.п. были гносеологическими фикциями (конструктивно-типологического вида, говоря современным языком), недаром он сам называл их "утопиями" и их цель систематизировать гносеологический материал по принципу "желаемое", "вероятное", а не реально существующее, необходимое и т. п. Отсюда все его противоречия. На это обстоятельство неоднократно указывали Плеханов, Бердяев и Кистяковский. Они подчеркивали, что эти социологические понятия с идеологической точки зрения были отражением буржуазно-демократических взглядов, прикрытых якобы "социалистической" фразой 121. С. 8-10]. Отсюда его толкование социализма как некоего кооперативного сообщества мелких производителей, неотделенных в своей хозяйственной деятельности от орудий труда и земли, стремящегося к самоудовлетворению своих потребностей и этим обеспечивающих гармоническое развитие личности. Почему же "личность" в концепциях Михайловского постоянно находится в конфликте с "обществом"? Да потому, что в русской послереформенной действительности начались реальные процессы социальной дифференциации крестьянства, отток его части в городскую промышленность, ломка хозяйства и иллюзий мелкого производителя. "Сложная кооперация" - это просто капитализм, враждебный этому производителю.

Вся социология Михайловского - есть форма борьбы за мелкобуржуазную индивидуальность. Как идеолог крестьянства Михайловский создавал эту социологию - иллюзорную попытку преодолеть, избежать, обойти реальные процессы капиталистической эволюции и пролетаризации России, он этого жадно "желал", положил в основу "идеала" и создавал в соответствие с ним многочисленные субъективные понятия и принципы. В этом отношении его социология была типично реформистской и даже религиозной, мессионистской. Ведь он часто не доказывал, а просто проповедовал, исповедовал. Известны его любимые словосочетания: "кающийся дворянин", "религиозная" преданность идеалам и т. п. Вот любопытное признание Колосова: "для человека, исповедующего теорию "борьбы за индивидуальность" в силу ее властного объединения знания и идеалов, невозможно поступать в разрез своим убеждениям, религиозной преданности идеалам" [II. С. 215]. Д. Овсянико-Куликовский считал, что все творчество Михайловского было пронизано своеобразной "религиозно-этическою силою", и с ним многие соглашались [5. С.201]. Хотя сам Михайловский подчеркивал, что "Позитивная политика" Конта с ее пафосом религиозного патронажа осталась ему чуждой, по мнению Ковалевского, влияние это обнаружить можно легко [3. С. 211].

В заключении отметим: Н. К. Михайловский был типично маргинальной фигурой и в теоретико-методологическом отношении (он сторонник психологического редукционизма, очарованный многими посылками натурализма); и в политическом отношении (он искренний сторонник "трудовых классов" демократизма и не приемлет не популистской идеологии) и даже в профессиональном отношении (все время собирался систематизировать, собрать в целое свои социологические труды и буквально тонул в каждодневном потоке редакторской и журналистской работы). Отсюда многие противоречия его социологии. Но несмотря на это, труды Михайловского остается замечательно интересным памятником социологической мысли последней трети XIX в.