Отношения игумена и монаха

Жизнеспособность любого монастыря утверждается преимущественно на правильных взаимоотношениях монаха и игумена. Часто мы радуемся семейному духу нашего братства, нашей любви, свободе, общению с Богом, богослужению, но от нас ускользают некоторые простые истины духовной жизни, в которых сокрыта вся ее глубина.

Первое, что необходимо для правильных отношений игумена и монахов, — то, чтобы братия знали и понимали дух игумена, и это требует от каждого монаха чуткости и полного самоотвержения. Невозможно сыну понять отца (даже если сын полагает, будто знает его), когда в сыне живо его «я», когда он действует согласно своему образу мыслей и своим принципам. Брат должен воспринять дух настоятеля, сохранить его в своей душе как некий залог и, если потребуется, передать другим. Без этого духа у семьи не будет никакой силы, никакого преемства.

У каждого игумена дух свой: с одной стороны, это плод его подвига, с другой — действие благодати Божией, которой он наделен, нечто такое, что Сам Бог предуготовил, предустроил и вложил в его мысль, сердце, существо. Инок может полностью усвоить дух игумена и жить в нем, а если этот дух недостаточно высок, брат может взойти к высотам большим, но для этого требуется особенное призвание Божие. В любом случае задача монаха — воспринять дух игумена. Монашество предполагает, что один передает, а другой воспринимает. Если в обители нет единого духа, то монаху невозможно ни уподобиться Богу, ни почувствовать себя членом монашеской семьи, ни ощутить ее сплоченность. А для того чтобы мы смогли жить в едином духе, каждому из нас нужно оставить собственное мудрование.

Каждый человек живет согласно своим принципам и соображениям, живет содержанием своей души и своего ума. От этого он получает удовольствие, этим себе льстит, утешается и с помощью этого же пытается взойти на небо. Но мудрование отдельного человека совершенно противоположно воле Божией, это идол. Оно человека изолирует и в конце концов обрекает на полное одиночество, потому что, удалив его от игумена и всего братства, затем удаляет и от Самого Бога.

Пока жив игумен, братство может быть соединено любовью, может быть чрезвычайно сплоченным, но, когда игумен уходит из жизни, братство распадается из-за того, что двое из трехсот монахов не могут прийти к взаимному согласию, каждый возвращается к своему образу мыслей. Внутри каждого из нас — «пятая колонна», наше «я», сам дьявол, который обольщает нас, как обольстил первозданных людей. Змей обольстил Еву не тем, что откровенно солгал ей или вовлек ее в какой-то конкретный грех, но тем, что заставил ее счесть слово Божие пустым рассуждением. Бог ей сказал: «Ты станешь богом, если будешь возделывать сад, жить с Адамом райской жизнью, удаляться от древа познания». Тогда к ней подступил сатана со словами:

«Зачем терять время, возделывая сад? Зачем заблуждаться? Если съешь плод с древа познания, ты станешь богом немедленно». Ева послушалась его и таким образом оставила предание, которое получила, а потом то же произошло и с Адамом, и ими овладела мысль об обожении. Желание обожения привело их к удалению от Бога, к потере Бога. Сатана добился своего и внушил им поразительную, если можно так выразиться, божественную мысль — стать богами быстро. Первозданные люди совершили роковую ошибку, и Богу потребовалось пролить Свою кровь, чтобы вернуть их на тот путь, который изначально был для них определен.

Итак, если в монашеской общине не будет понимания и принятия духа игумена, то там не сокрушатся частные мудрования, эти крепостные стены, которые после падения человека разлучают душу с Богом. Монах должен принести в жертву даже все святое и совершенное, все незыблемое и прекрасное, все мысленное и осязаемое, если оно противоречит духу игумена. Вот почему апостол говорит: «Даже если и ангел Господень, то есть Сам Господь, повелит вам нечто иное, вы этого не делайте», потому что нельзя допустить, чтобы вошло разделение в единство Церкви. Церковь — это собрание, и вся Церковь святых присутствует в собрании нашего монашеского братства. У нас есть всё, чтобы здесь, среди нас, пребывала вся Церковь.

Конечно, знание духа игумена — это общее достояние, этим духом пронизана вся жизнь братства. Но Бог спасает не толпы или народы, главным образом Он спасает души, личности; Он созидает не христианские братства, а личности, которые, соединяясь с Ним, являют откровение о Святом Духе. Ведь Дух Святой открывается в человеческой личности, в Своем единении с человеком. Как Христос был Богом и Человеком, но Его человеческая природа не имела отдельного Лица, была лишь единая для обеих природ Ипостась Сына, точно так же и Святой Дух, открывающийся в жизни Церкви, открывается как Лицо в личности каждого человека. Преподобный Серафим Саровский, например, имел Духа Святого. Святой Григорий Палама и все святые имели Духа Святого, были Его личностными откровениями. Это показывает, что огромное значение имеет личность человека, сам человек, ради которого воплотился Христос. Христос воспринял человеческую природу, для того чтобы обожить личности и чтобы не лишить обожения никого, — так сильно Он любит даже последнего разбойника или кровоточивую, кого угодно.

Следовательно, жизнеспособность братства зависит от жизнеспособности личностей, именно им нужно стяжать Святого Духа. Бывает, что в монастыре живет много монахов, но через пять лет он пустеет и умирает, тогда как один или два святых монаха могут спасти обитель, и она просуществует тысячелетие и больше. Поэтому, чтобы сохранить дух игумена и стать его продолжателями, нам нужно непрестанно воспринимать Духа Святого. Иными словами, наша жизнь должна быть такой, чтобы вмещать в себя Святого Духа. Если в братстве есть хоть один человек с истинным и смиренным самосознанием, отрекшийся от себя и похоронивший свою самость, то он может дать новую жизнь братству. В противном случае семя погибнет, и поле обречено остаться бесплодным.

Итак, помимо знания духа игумена, необходимо, чтобы мы и сами стяжали Святого Духа. Наша душа — сущность тварная, поэтому, несмотря на то что она вечна, она не теряет своих человеческих свойств. Душа не может жить божественной жизнью, если она не соединена с Духом Святым. Именно Он дарует человеку совершенство, формирует его личность, превращает его в бога. Усвоение духа игумена предопределяет для монаха границы, средства и образ стяжания Духа Святого. Конечно, поскольку Дух Святой дышит, где хочет, Его можно обрести повсюду. Однако человек обретает Его не иначе, как тем способом, какой предначертал для него Бог. Иначе говоря, Бог особым образом склонился к каждому человеку и для каждого предопределил, как он примет и стяжет Святого Духа и как будет сохранять свое бытие в единении со Святой Троицей.

Стяжание Святого Духа предполагает готовность к активному действию, непрерывную деятельность. Это очень важно как с догматической точки зрения, так и с нравственной, но прежде всего с таинственной, аскетической. Мы должны быть внутренне ничем не занятыми, быть в постоянном ожидании Духа Святого: пребывать в горнице, чтобы принимать Его непрестанно; жить в посте, злостраданий, трудах, в стремлении к уничижению, уединению, молчанию, наготе. «Наготу терпети, и алкати, и жаждати имаши», — говорит чинопоследование пострига. Нам необходимо все это испытать, только так мы можем стать вместилищем Духа. Дух имеет обыкновение входить в тех, у кого чрево постящееся и очи бдящие.

Монастырь не может жить, если каждый его насельник и братство в целом как единая семья не стремятся к стяжанию Духа. Но Святой Дух, по Своему изволению и Своей природе, дышит, где хочет, так что сейчас Он может быть внутри меня, а потом нет. Иными словами, имея Его сегодня, я завтра могу Его потерять. Поэтому нужна совершенная духовность, преуспеяние и личное откровение Божие, чтобы иметь хоть какую-то уверенность в том, что Дух Святой «действует и говорит во мне». Но и в этом случае, если я замыкаюсь в самом себе и впадаю в эгоизм, я теряю Духа, пусть даже до этого я достиг возвышеннейших откровений.

Дух Святой не действует иной раз в полноте, а иной раз — в несовершенстве, все, что Он делает, совершенно. Однако невозможно удержать Его всецело. Как организм усваивает пищу или лекарства соответственно своей способности, так и человек получает от Святого Духа то, что может вместить. А чтобы быть в состоянии вместить, нужно быть в постоянном бодрствовании, благодаря чему и Дух Святой не оставляет человека. Тогда дух старца-игумена не утрачивается, потому что он рождает чад, способных достичь небес.

Следовательно, и братство живет, и связь братьев с игуменом жива, пока существуют личности, которые сохраняют дух настоятеля, вынашивают его в Духе Святом и воплощают его в жизнь.

Предположим, я старец-пустынник и у меня есть духовное чадо — послушник. Как бы глубоко он ни был мне предан, как бы ни любил меня, в каких бы хороших отношениях со мной ни находился, пусть даже он голову свою сложит и принесет себя в жертву ради Христа, тем не менее, если он не имеет Духа Святого, он — пропащая душа. Как без Духа Святого он соединится с Богом? Дух Святой везде, но соединяет с Богом не всех: Он соединяет только тех, которые Его возгревают и оживляют в себе свободным произволением, то есть напряженным духовным деланием. Можно угашать Святой Дух (Духа не угашайте, — говорит апостол), не понимая этого, даже считая, что имеешь Его в полноте. Поэтому монашеская жизнь и отношения отца и чада — это отношения, повергающие в трепет, это словно стрельба в цель, когда не знаешь, чем обернется твой малейший промах.

Но для того чтобы старец был жив для своего духовного сына, а сын — для отца, нужно и еще кое-что: нужно, чтобы сын сообразовывал свою жизнь с жизнью старца. Все мы люди разные, у каждого из нас свои интересы, занятия, свои озарения ума, которые могут быть и Божественными (однако даже Божественное озарение может повредить нам, если у нас нет смирения). И для того чтобы наш союз с игуменом был живым, чтобы эта связь была и Божественной и человеческой, нам нужно жить одинаковой с ним жизнью. Это значит, что я не буду стремиться жить в монастыре так, как живет какой-то другой старец, я буду жить так, как живет мой игумен и как он своим словом изъясняет мне устроение монашеской жизни.

Наиболее глубоко действующее и существенное средство, с помощью которого игумен воспитывает брата и делает его подобным себе, — это слово. Словом игумен рождает свое чадо, обновляет, спасает, вдыхает в него Святого Духа, сообщает ему Христа. Это единственное, что дано ему Богом. У игумена могут быть бесчисленные дарования: пророчество, чудотворение, любовь, различение духов, способность к управлению... Но все они сами по себе не в силах оказать на инока никакого воздействия и, пожалуй, могут быть даже ему вредны, но они способны принести пользу, если есть слово — осеменяющее слово, которым старец рождает чадо. Слово — это передача Божественных словес через учение игумена, через его замечание, совет, выговор, шутку — вообще любым способом, к какому бы он ни прибегнул.

Каждый игумен своим словом научает чад определенному образу жизни, поскольку духовная жизнь не есть то или иное нравственное учение, та или иная система. Духовная жизнь — это жизнь Святого Духа, то есть действует Святой Дух, а не мы. Дух Святой, обладая жизнью в Самом Себе, входит в нас и сообщает нам эту Божественную жизнь. Следовательно, духовная жизнь не принадлежит собственно нам, она не состоит, например, в умной молитве, или любви, или в миссионерстве, или безмолвии, или молчании. Все это лишь составляющие жизни во Христе. Духовная жизнь может существовать без умной молитвы или миссионерства, без дел любви на благо общества (а именно так понимают любовь сегодня). Ничто из всего перечисленного не является духовной жизнью.

Духовная жизнь — это Сам Дух Святой. Остальное — проявления, лучи нашей духовной жизни, то, что с ней связано, ее необходимые следствия и предпосылки.

По этой причине духовная жизнь для каждого из нас такова, какой нам являет ее наш старец-игумен. Мы, игумены, не эхо, отражающее чужой голос; не безвольные существа; не порождения некой человеческой системы, не магнитофоны, чтобы повторять друг за другом одно и то же. Я скажу тебе поступать так, другой — совершенно иначе. Что же тебе делать? То, что тебе говорит твой собственный наставник. Например, игумен много трудится. Если ты считаешь это потерей времени, то не сможешь прилепиться к этому игумену и стяжать Бога. Если ты идешь к какому-нибудь святому старцу и он учит тебя: «Не выпускай рукоделия из рук», то нельзя ему противоречить: «А вот такие-то святые жили и без рукоделия, так что и я могу молиться, не отвлекаясь на него», потому что в таком случае твоя жизнь не будет соответствовать жизни игумена и внутренний мир поколеблется, вторгнется смятение. Ты отделишься от старца, не сможешь соединиться с ним органично, внутри тебя не будет образа и подобия Божия. Необходима одинаковая жизнь — не простое формальное подражание, но истинное соответствие тому, что делает твой духовный руководитель, так чтобы вы двое приобретали один облик, становились единым целым, одним образом.

Я ни в коем случае не подразумеваю соответствия в чем-либо внешнем, потому что игумен может поступать по снисхождению, а может требовать точности. Он может проявить любовь, а может показать строгость и суровость, может руководствоваться временным, а может и вечным, может учитывать человеческое или взирать на божественное. У него множество проявлений, а из этого следует, что каждый может хотеть взять у него то, что ему выгодно. Если, например, игумен улыбается, это не значит, что и мы должны улыбаться. Если игумен кричит, не будем кричать и мы. Если игумен дает нагоняй, нам не обязательно ему подражать. Мы будем следовать его руководству, способу бдения, служения, молитвы, образу мыслей так, как он показывает нам это своим словом. Следовательно, важно, чтобы мы сообразовывались не столько с тем, что он делает, сколько с тем, чего он требует. Ведь его действий мы не знаем, не понимаем, толкуем их как хотим. А то, что он говорит, более просто и естественно, и мы можем это собрать, оценить и пережить на опыте.

Затем, для того чтобы отношения между нами, монахом и игуменом, были правильными, нам нужны общие подвиги. Мы не можем подвизаться отдельно. Мы будем подвизаться в одном и том же монастыре, или в одной пещере, или в одной каливе — в одном и том же месте. Церковь знает разнообразные подвиги, подчас поразительные: кто-то из святых молится в дупле дерева, другой скрывается от всех, третий идет и служит миру. А я, поскольку я сын, свой подвиг выбирать не могу. Я должен совершать общий подвиг с моим отцом, подвизаться так, как подвизается он.

Как мой наставник понимает духовную брань, подвиг? Он придает особое значение, например, умной молитве? Будем подвизаться в умной молитве. Особо ценит бдение? В бдении. Предпочитает миссионерство? В миссионерстве. Не говори: «Да разве монастырь — это миссионерский центр?» Говоря так, ты раздваиваешься. Или ты должен уйти с самого начала, не следовать за этим игуменом и не избирать его своим отцом, или, поскольку он твой отец, ты должен делать то, что он тебе говорит. Ведь если каждый из нас станет процеживать сквозь собственное сито слова игумена, горе нам! Со своей логикой человек превращается в решето, в котором ничего не остается. Только если Бог явным образом одобрит мой образ жизни, а игумена уже не станет, я смогу приняться за собственный подвиг, который, как правило, бывает развитием предшествующего подвига.

Итак, если игумен мыслит и подвизается определенным образом, то будем так же подвизаться и мы. Если же мне нравится способ бдения одного старца, образ служения другого, практическое устроение жизни третьего, то я не могу сделать ничего. Я раздваиваюсь и становлюсь добычей зверей. Нам нужно иметь общие подвиги с нашим старцем-игуменом, общую борьбу, общее подвижничество, общий труд, вместе проливать пот, кровь, слезы — так, как нам говорит и изъясняет, как нас учит игумен, чтобы мы могли проникнуться его духом и иметь его внутри себя и рядом с нами.

Наконец, нужны общие дары, желание стяжать одинаковые дарования Святого Духа, которые в каждом случае необходимы именно для нашей жизни. Ведь Святой Дух дарует каждому монастырю то, что нужно именно ему. У нас жара — Он дарует нам способность выдерживать жару. Мы страдаем от болезней — Он дарует нам терпение. Где-то люди сталкиваются с другими разнообразными трудностями, но зато им Он посылает здоровье. Сверх того, каждому Он дает дары по мере его возраста, соответственно его духовному состоянию и расположению. Конечно, каждый из нас останется свободной личностью, у него будет своя личная жизнь, свои мерки суждений, знание, незнание, образование, необразованность — каждый будет неповторим, но все мы должны быть похожими в отношении даров и конечного нашего пред стояния пред Христом.

Общие для всего братства дары игумен получает от Бога, и они по большей части духовны, а для того чтобы брат мог их воспринять, ему нужно иметь проницательность, тонкость натуры и чуткость веры. Общие дары — это не внешние дарования или качества игумена, но дарования истинные, составляющие сущность человека, сущность игумена.

Следовательно, при поиске общих дарований мы преследуем общую цель и не допускаем разделения, не придерживаемся собственных мнений. Если я задумываю уйти в пустыню, ты хочешь проводить всю ночь в бдении, а третий стремится получить дар пророчества, то между нами не может быть никакой общности, никакого единства. Общие дарования означают, что я доверяюсь Богу и не стремлюсь быть большим учителя, пусть даже мой духовный руководитель — великий грешник, какой-нибудь преступник или лицемер, скрывающий свое истинное лицо и строящий из себя святого. Конечно, каждому человеку Бог дал Свои дары. Есть грешники, которые благодаря покаянию получили поразительные дарования, потому что Бог ни с кем не поступает несправедливо. Даже на неправедных и на грешников Он изливает дождем Свои дарования, а тем более на того, кого Он поставил пастырем Своего стада!

Итак, нужно, чтобы у нас у всех взгляд был устремлен в одном направлении: чтобы у нас был не общий идеал, а общий дар. Так, в едином Святом Духе, Которого мы непрестанно принимаем, через одинаковый образ жизни, общие подвиги, которые мы совершаем ради Бога, и общие дарования, которые получаем от Него, мы составляем нерасторжимое единство и потому можем предстать пред Богом и попросить Его о чем угодно.

Братство — это семья. Братство монахов означает, что они живут сообща и дышат одним духом. В семье невозможно, чтобы жена имела свою жизнь, муж свою, а дети свою, потому что в этом случае семья разделяется сама в себе и расхищается лукавым, как говорит Священное Писание. Так происходит и с братством. Однако с помощью общих подвигов и даров мы пускаем глубокие корни и обретаем одно для всех вечное будущее. Будущее монастыря, конечно, зависит от присутствия в нем святых людей — и это играет огромную роль, — но в то же время оно зависит и от присутствия тех людей, которые хранят дух братства, хотя бы их было и немного.

Теперь давайте рассмотрим некоторые простые моменты, без которых ни Святой Дух, ни дух игумена, ни жизнь брата, сообразующаяся с жизнью игумена, не могут сформировать личность монаха. Эти моменты охватываются понятием братского единства, но их нужно упомянуть особо.

Первое — наша радость пред Господом. Радость выражает нашу благодарность Богу, ведь какой человек может сказать, что Бог не взирает на него непрестанно, не изливает на него поток Своих даров? Итак, если я не радуюсь, значит, я неблагодарен Богу. Радость — это утучнение, удобрение земли, чтобы семя могло пустить корни и прорасти. В противном случае земля не даст ничего, кроме терний. Нашу радость разрушают наше мудрование, мечтание, вмешательство в чужие дела, нарушение отношений с игуменом. Радость губят также наши страсти. Но можно быть и страстным, однако возложить свои страсти на Бога. Тогда скорбь совсем уходит, остается только надежда. Как правило, радости приходит конец, когда в нашу жизнь вторгается «я».

Отсутствие радости — это нечто ненормальное для человека, добровольная замкнутость в себе; и чего бы ни пожелал такой человек, он этого не достигнет. Ему нужно сперва хорошенько посмотреть на себя, чтобы увидеть, что же происходит и почему он безрадостен. Затем пусть он стремится обрести радость, и, наконец, место радости займет мир Божий. Таким образом человек может сохранить свою связь с Богом и с игуменом и начать жить истинной жизнью. Я добр, верен, совершен, свят? Я учитель? Если я не радуюсь — я ничто. Я заслуживаю, чтобы мне сказали: «Врач, исцели самого себя, а затем предайся Богу». Бог не может войти в безрадостное сердце, не может найти точку соприкосновения с ним, потому что Бог — это мир, полнота радости. Соединиться может только подобное с подобным, поэтому Бог может соединиться только с радостной душой. С монахом, который не радуется, игумен не может сделать абсолютно ничего, его руки полностью связаны. Кто считает, что он близок к тому, чтобы достичь в меру исполнения заповедей Христовых, но при этом не радостен, может из этого понять, что он в совершенной прелести. Радость — это критерий, мерило.

Радость есть нечто внешнее, но, в то же время, и внутреннее. В любом случае она — необходимое условие духовной жизни, потому что отсутствие радости заставляет человека истолковывать вещи превратно и искажать их. Если добавить в чистую воду одну каплю азотной кислоты, вещество немедленно изменится, точно так же и одна капля огорчения, печали, скорби всецело изменяет атмосферу вокруг человека, изгоняет из нее Бога.

Радость должна присутствовать и во всем братстве: это необходимая составляющая как личной жизни человека, так и жизни обители. Я не могу быть радостным, если вокруг меня никто не расположен к радости, нет радостной атмосферы; но если у братства и есть этот радостный дух, а я не способен его принять, пользы мне от него не будет. Только когда я разделяю радость братства, я могу сказать, что храню общение с игуменом, и тогда могу впитать Бога, потому что Бог — это жизнь, которая существует внутри человека, и одновременно та жизнь, которая передается через человека.

Брат, взирающий на игумена как на орудие своего обожения или как на образ, через который Бог передает монаху Себя Самого, может принять Бога в такой мере, в какой игумен и не ожидал. Без сомнения, игумен не может уподобиться некоей трубе, по которой Бог только проходит и передается. Бог пронизывает сущность игумена, его дух, душу, сердце, легкие, здоровые они или нет. Неким образом послушник воспринимает, если так можно выразиться, все существо игумена. Кроме того, чтобы брат мог ожидать, что воспримет Бога через игумена, ему нужно второе качество — духовное трезвение.

Трезвение — это скачок из теперешней лживой, обманчивой, мирской жизни к жизни истинной. Без трезвения монах, на что бы он ни решался, обманывает самого себя. Трезвение — главным образом ума, но также и сердца — возвышает человека над прахом. Тот, кто идет по грязной грунтовой дороге, оказывается весь в грязи, пачкается в глине, тогда как всадник грязи не касается, он остается чистым. То же происходит и с тем, кто имеет трезвение: он находится высоко, его ноги не касаются земли.

Трезвение — это беспопечительность по отношению ко всему. Меня не интересует то или это, меня не интересует, когда уедет один, почему вчера жаловался другой, почему не улыбался третий... Нужно ни о чем не беспокоиться, ничем не интересоваться, быть совершенно нелюбопытным. Один маленький интерес к чему-то постороннему тут же, немедленно делает меня плотским человеком, ступающим по грязи. Любопытства не должно быть не только в мыслях, но и на деле, на практике. Ты видишь, например, как в монастырь входят два посетителя и думаешь: «Интересно, кто это пришел?» К чему тебе это знать? Ты что, привратник? И одного этого помысла достаточно для того, чтобы вернуть тебя к обыденной жизни, бросить на землю. И еще ничего, если ты окажешься на асфальтовой дороге. Но если эта дорога грунтовая, то ты и в грязи вываляешься, и голову себе расшибешь.

Итак, нужно трезвение, которое предполагает, во-первых, беспопечительность, а во-вторых, странничество. У тебя должна быть убежденность, ясное чувство, что ты странник. Людей, находящихся рядом с тобой, ты не должен считать своими. Кто бы что ни думал — это тебя не касается. Единственное, что тебя волнует, — это твой Бог, Бог, Который посреди братства. Если же ты заинтересован в том, чтобы и другой жил так, как живешь ты, если заботишься о том, чтобы и другие любили игумена, если тебя занимает мысль о ком-то и ты хочешь ему помочь, если ты завел особую дружбу или стремишься вновь и вновь видеться с каким-либо человеком, если ты беспокоишься: «Что случилось? Пришел ли такой-то? Ну как он?», — тогда твоим богом становится этот человек. Когда в тебе зарождается какой-либо интерес к ближнему, когда ты становишься своим для какого-то человека или у тебя появляется идея, стремление, пожелание, тогда ты оказываешься чужим для Бога, твоя жизнь перестает быть правильной, потому что невозможно быть преданным Богу и чему-то еще. Достаточно одной привязанности, одной мысли, одной надежды, одной мечты, чтобы ты больше не смог жить естественной для монаха жизнью. А тем более вредно сравнивать свою жизнь с жизнью ближних, вступать с ними в разногласия или не соглашаться с общим духом монастыря.

Конечно, сказанное не относится к тому, что делают специально назначенные лица: привратник, наблюдающий за воротами, повар, трудящийся на кухне, эпитроп, исполняющий свои обязанности. Но сам я не должен беспокоиться об этом. Я могу позволить себе сделать что-либо лишь в том случае, если сделаю это совершенно беспристрастно, не имея помыслов ни о чем. Вижу, например, камень посреди двора. Если этот камень не становится поводом для действия во мне страсти, то есть если я не сержусь на братьев, которые подметали двор и не убрали его, то можно его взять и отбросить в сторону. В противном случае меня связывают и этот камень, и все камни двора. Нужно, чтобы я был совершенно беспристрастен и нелюбопытен, был выше всего. С того момента как я пал, задав вопрос или вступив в разговор, я — вор, скрадывающий Бога, даже если я великосхимник. Я оставляю ангельское делание и становлюсь перстным человеком. Только тот, кто стоит на духовной высоте беспристрастия, может сказать, что он имеет трезвение.

Трезвение — это средство, которое очищает и освобождает человека от вожделений и самоволия. Иначе не может быть очищена вожделевательная сила и воля человека, а также раздражительная сила, которая сокрыта очень глубоко, потому что коренится в наклонностях души. Раздражительная сила очищается последней. Как душа выходит из тела лишь при последнем вздохе, так и свои душевные склонности человек оставляет в последнюю очередь. Но он все-таки может сколько-то очиститься от желаний и самоволия и сделаться способным жить с Богом. Когда человек постоянно трезвится, тогда все устремления, желания и волеизъявления теряют свою энергию и прекращают действовать: они теснятся в глубине его существа, не могут излиться куда захотят и предпочитают бежать вместе со всеми демонами, которые их возбуждают, чем оставаться в такой тесноте.

Итак, монах всегда исполнен радости и пребывает в трезвении днем и ночью. Но как только наше общение с ближним на послушании, за трапезой или на прогулке подрезает нам крылья трезвения, мы теряем то, что приобрели, и не можем жить в Духе. Это все равно что трудиться и наполнять цистерну водой, а потом вдруг вынуть пробку и в один миг выпустить всю воду. Тогда придется начинать все с начала. Так и мы теряем благодать Святого Духа и никак не можем удержать ее в себе.

Давайте перейдем к следующему необходимому условию, которое связано с трезвением и радостью, — к правилу. Это ежедневная духовная пища и питье человека, называемая на языке отцов-подвижников литургией. Когда отцы-аскеты говорят о литургии, они не подразумевают Божественную литургию. У них она служилась редко, в особенности у пустынников, хотя причащаться Божественных Таин они могли и чаще, не за литургией. Однако свою ежедневную литургию, то есть свое правило, они не оставляли никогда, потому что правило — это время особенной борьбы с Богом. Именно тогда можно или стяжать Бога, или потерять Его.

Правило — это бдение монаха, которое у каждого имеет свою продолжительность и особенности. Понятно, что речь идет не об общих церковных бдениях, представляющих собой нечто другое — общее пред- стояние пред Богом. Правило — это бдение, которое мы совершаем каждый день в своей келье, это сердцевина нашего бытия, самая тонкая и важная часть монашеской жизни. Правило показывает, имеем мы в себе Бога или не имеем, есть у нас расположение Его стяжать или нет. Тот, у кого нет правила, несомненно, обманывает сам себя, полагая, будто имеет Святого Духа. Нет Святого Духа, действующего и говорящего в нас, если у нас нет ночного правила. А если подходящих условий для него нет, то, по меньшей мере, должно быть желание и жажда их создать, чтобы когда-нибудь мы могли проводить ночь в молитве и бдении. Бог увидит наше желание и исполнит его.

Когда же следует совершать правило и когда отдыхать? Что касается вопроса об отдыхе, здесь существует множество разнообразных подходов. Иные отцы спали немного утром, иные — немного вечером, а иные всего

один час в сутки. Кто-то спал по три часа, кто-то по шесть, семь, каждый соответственно своей выносливости, образу жизни и учению своих наставников. Правило, эта ночная литургия, несомненно, просвещает душу и соединяет ее с Богом. Во время бдения человек просвещается, его мысль очищается, помыслы убегают, ум остается наедине с собой, так что может простираться, восходить к Богу, радоваться Ему, любить Его, познавать Его, потому что это уже его Бог, а не какой-то Бог неведомый. Но пусть даже пока наш Бог нам неведом — мы, конечно, не оставим своего бдения. Будем уставать, будем мучиться, чтобы жить вместе с Ним.

Если у древних афинян был алтарь, посвященный неведомому Богу, то тем более он есть у нас. По правде говоря, для большинства людей Бог неведом, Он за облаками, во мраке. Он Бог, Которого мы не чувствуем, близость Которого не переживаем, не осознаем. Именно поэтому духовная жизнь для нас и трудна. Поэтому мы и не можем подолгу беседовать с Богом на бдении, поэтому и не можем сосредоточенно пребывать на богослужении. Мы не чувствуем Бога, не знаем Его, не любим, Бог не вызывает у нас трепета, ничего для нас не значит. Молитва и бдение для большинства людей, а иной раз и для монахов — это густой мрак.

Несмотря на все это, просвещение души и единение с Богом, то есть стяжание личностного Бога, совершается именно во время молитвенного правила. Это суровые часы, потому что у нас Бога нет, но мы призваны Его стяжать. Конечно, Бог существует. Мы знаем, что Он в нашем существе, в атмосфере, монастыре, Он «везде сый». Но при всем этом мы живем как безбожники в мире, мы ничем не лучше грешников, мытарей, блудниц и преступников. И даже если мы праведны с головы до ног, вопрос в другом: есть ли у меня лично Бог, служу ли я Богу, видел ли Его, познал ли я Его, просветил ли меня Бог? Речь идет о том, насколько мое бытие причастно жизни Бога, а не о моих мечтаниях, в которых мне может представляться, будто Бог говорит со мной и что-то мне открывает.

Поскольку, как правило, Бога у нас нет, мы волей- неволей понимаем, что наша молитва будет подвигом, борьбой. Представьте, как поджаривается мясо на решетке для жарки, как с него капает кровь, распространяется запах жареного. Вот такой «решеткой» становится для нас правило: мы приносим в жертву самих себя, с болью подвизаемся, отдаем свою ночь, свою жалкую жизнь, свой грех, свою священную жажду Бога. Все это мы кладем на «решетку» молитвы и так становимся жертвой Христовой. Если я не чувствую Бога, то по крайней мере буду приносить себя в жертву Ему и так стоять пред Ним. Бог видит эту жертву, видит, что я становлюсь ради Него мучеником. Приведите Мне мучеников, — говорит Господь. Так и я становлюсь мучеником, которого Церковь приводит в эту келью — кладет на решетку для жарки; среди мрака, горечи, слепоты, безумия и неведения я приношу себя в жертву Богу.

Правило — центр духовной жизни. И мы видим, что святые отцы предлагают много способов бдения в соответствии с тем, какой дух был в каждом из них, где и когда они жили. Один всю ночь проводил стоя. Иной читал Псалтирь, иной произносил только: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя», иной два, три часа читал Священное Писание коленопреклоненно, а кто- то и стоя, иной читал перед иконами Ветхий Завет, или Евангелие, или псалмы. Иной перетаскивал с места на место камни. Каждый подвизался как мог. Отцы изыскивали тысячи способов, чтобы преодолеть стену, отделяющую их от Бога. В общежительном монастыре, чтобы встречаться, соединяться в Духе, нам нужно находиться в некоем общем пространстве, которым и является бдение. В этом общем пространстве один может стоять выше, другой ниже, соответственно тому, в какой мере он принял Духа в свой ум и сердце, соответственно своей способности подвизаться и вмещать Святого Духа.

Сколько же должно продолжаться наше ежедневное бдение? Оно должно длиться как можно дольше, однако начинаем мы с одного часа, затем переходим к двум, четырем, пяти часам. Это происходит естественно, организм привыкает. Как свыкается человек с нищетой и не может жить в богатстве, или привыкает к богатству и не может жить в нищете, или привыкает к деревне и не выносит жизни в городе, точно так же происходит и с бдением. Мы, конечно, не должны изнурять себя, но устать немного придется, ведь как иначе выйти из состояния грубости, нерадения и сонливости и стать птицей, бодрствующей пред Богом? Как из обыкновенных людей мы станем святыми? Наши глаза опухнут, будут болеть... Но все же трудности будут появляться постепенно, не сразу все. Отцы Церкви очень многое перепробовали, чтобы приучить себя к бдению. Никто не принуждает меня бодрствовать до изнеможения, так чтобы потом я не мог прийти в себя от утомления и исполнять свое послушание; никто не принуждает меня спать, сидя на стуле, и мучиться всю ночь. Бог не убивает тело, не убивает душу. Бог — податель жизни, Спаситель. Он убивает наши страсти, а не нас самих.

Кроме того, различно и время, в которое мы совершаем бдение. Иные из отцов предпочитали начинать бдение по прошествии дня и отдыхать в утренние часы. Иные, и таких большинство, поступали наоборот: они вначале отдыхали, а затем со свежими силами совершали бдение. Иные, немного поспав, совершали бдение, а затем снова ненадолго ложились спать. У каждого может быть свой способ бдения.

Так или иначе, в наших условиях самым удобным временем для бдения являются полночь или следующие за ней часы. Продолжить день бдением очень легко. Так поступают и студенты, и школьники, и преподаватели, и руководители предприятий, и рабочие. Так делает весь мир. Идешь и ты бок о бок с мирским рабочим людом или студенчеством, вместе со своими старыми друзьями. Однако людям церковным больше подходит то время, которое наступает «после». Труднее встать ночью, выбраться из-под одеяла, особенно зимой, когда слышно, как свистит ветер, как он бьется в окно. И однако, один час бдения доступен для всех, даже для увечных и тех, кому недостает ума. Давайте отдадим Богу нашу полночь — это лучше всего. Конечно, многое зависит от нашего образа жизни и от места, где мы находимся, но давайте приложим усилие.

Один час молитвы в полночь приносит больше пользы, чем десять часов молитвы днем. У того, кто не пользуется этим временем, часы и дни обычно бесплодны. Ты спишь в полночь? Твоя жизнь всегда будет жизнью в расслаблении. Твое существо парализовано, когда ночь тебе не принадлежит, потому что ты не можешь принять Духа. Но имейте в виду: Бог принимает и признаёт бдение в полночь, если вы совершаете его регулярно. Находишься ты в келье или вне монастыря — в полночь будь пред Богом. Знай, что ночь принадлежит Ему. Это время, когда ты будешь бороться с Богом и противостоять Ему, — и Он должен будет стать твоим Богом. Это часы твоего восхождения.

Церковь также бодрствует в полночь и воюет с бесами, потому что ночью бесы искушают и обманывают людей, подталкивая их к увеселениям или преступлениям. В эти часы страдают больные, мучаются грешники. В эти часы, часы безмолвия, Святой Дух просвещает человека, и Бог любит встречаться со Своим творением и беседовать с ним. Именно ночью можно стать победителем.

Ночью и святые нашей Церкви поклоняются Богу и славословят Его, а Он, так сказать, восстает, воскресает. Как прекрасны евангельские и ветхозаветные образы, особенно в псалтири, изображающие Христа восстающим! В это время Бог встает, как победоносный, чтобы победить, и жить дальше, побеждая. Если мы тоже не будем участвовать в этом общецерковном собрании, то не сможем почувствовать общности, единства нашей церковной жизни во Христе.

Итак, встань и ты за час до полуночи или хотя бы спустя час после нее, чтобы помолиться. Ты увидишь, что Бог легко доступен и отзывчив. Обычно мы сетуем, что Бог суров, что мы зовем Его, а Он нам не отвечает. Но Бог отзывчивее самого отзывчивого создания во вселенной. Однако и у Него есть Свои часы — доколе можно говорить «ныне», — когда ты можешь с Ним беседовать. Тебе нужно знать «привычки» Бога. А у Него есть такая «привычка»: говорить с человеком в полночь. Если ты обратишься к Нему в это время, то потом, когда ни пожелаешь, Он будет с тобой. Если же не обратишься, Его с тобой не будет почти никогда. Может быть, ты и будешь переживать какие-то сладостные мгновения, прекрасные состояния в своей жизни, иной раз тебе придут замечательные мысли, но Бога у тебя не будет. Бог является Своим чадам в полночь. В это время Бог открывается своим святым как их Владыка, на небесном жертвеннике приносится жертва всесожжения, и святые чувствуют единение с верными и ждут их, чтобы достичь совершенства вместе с ними.

Поэтому Церковь не перестает выделять полуночное время. Она составила чинопоследование полунощницы и все свои службы связала с полночью. У того, кто не пренебрегает полуночным временем, жизнь становится очень легкой. Тогда Бог, Бог милосердный, сможет встретить тебя, а не оставит утомляться напрасно, как ты нередко думаешь.

Итак, я нахожусь в атмосфере радости, целодневного и целонощного трезвения, я придаю особенное значение моему правилу. А правило является не каким-то мирским времяпрепровождением, не средоточием моих пожеланий, не самообольщением, но истинной встречей с Богом или даже настоящей печью, охватывающим меня пламенем, всесожжением, совершенной жертвой Богу. Как же я должен предстоять пред Богом во время бдения?

Конечно, когда человек начинает это делание, его одолевает сонливость, он чувствует тяготу, неверие, уныние, считает, что он никчемен, что в своей жизни он никогда ничего не сделал и не сделает. Это обычное дело для того, кто приступает к бдению. Может быть такое, что и семидесятилетний монах еще не начинал совершать «литургию» в аскетическом смысле слова, потому что, допустим, привык высыпаться, а потом вставать на молитву. Или он смирился с тем, что правило — это нечто формальное: прочитал четыреста молитв по четкам, сделал триста поклонов, немного почитал — и порядок. Конечно, это лучше, чем ничего. Такое состояние хотя бы напоминает ему, что у него нет Бога. Но этого, конечно, недостаточно. Бдение должно совершаться тем способом, которым его требует совершать Церковь и который помогает человеку предстать пред Богом.

Некоторые считают, что во время бдения им нужно много читать, некоторые — что им нужно много молиться, третьи полагают, что Бог должен даровать им видения, голоса, созерцания, чтобы доказать, что Он существует и что Он их любит. Все это, без сомнения, крайности, которыми пользуется враг, чтобы нас поглотить.

Как же нам все-таки предстоять пред Богом? Прежде всего, мы предстоим пред Ним просто как Его чада. Наше бдение — это время нашей любви к Богу. Как у мирских людей есть часы, когда они хотят любить и ощущать себя любимыми, так и у нас есть часы, которые мы проживаем со Христом, часы, когда мы ждем Его и Он ждет нас, когда мы пытаемся показать Ему свою любовь тем образом, который Ему понятен. Мое сердце ты покоришь, если принесешь мне сладостей. Другого ты покоришь тем, что принесешь ему какую-либо книгу, а если принесешь ему сладкое, то цели не достигнешь. Так и Бог: Он хочет, чтобы ты Ему принес Его дары, дарования, которые Ему понятны. К тому же, поскольку наша душа немощна и ее сотрясают бури и поскольку существует противник рыкающий, нашей душе нужно подкрепление, нужен способ превозмогать саму себя, побеждать и радоваться Богу. Поэтому скажем о некоторых очень простых вещах.

Первое, чего я должен добиться, после того как встану на бдение, — это проснуться. Как это сделать? Кто-то делает поклоны, кто-то намачивает голову, освежает водой глаза, кто-то выходит из кельи и прохаживается по монастырю или, если он пустынник, гуляет по горам. И у святых отцов также было много способов проснуться ночью. Одни просили, чтобы стучали к ним в дверь. Другие клали на себя какой-нибудь предмет, например шар, от падения которого они просыпались. Другим хватало какой-нибудь булавки, которая падала бы с их одежды, или из их рук, или с основания свечи, которую они зажигали: свеча догорала, булавка падала — и они просыпались.

Сон — это раб, с которым ты можешь делать что хочешь. Когда мы хотим — зовем своего раба, когда хотим — говорим ему: «Пойди сейчас отдохни, а когда ты мне понадобишься, я тебя снова позову». Сон умеет подчиняться человеку, но подчиняется ли человек своему хозяину — Богу? Дикие звери подчиняются Богу и своему хозяину. Неужели сон не подчинится человеку? Достаточно каждому из нас определить свои возможности на сегодняшний день и меру сна для себя, потому что продолжительность его может меняться. Сейчас мне надо спать восемь часов, а через год, может быть, пять, а потом три. Если вдруг через три года я заболею, то буду нуждаться в шести часах. Мы должны быть смиренными, то есть стремиться исполнять не свою волю и желания, но то, что нам позволяют исполнить обстоятельства, сложившиеся в данный момент.

Для того чтобы покорить себе раба, который зовется сном, и заставить его подчиняться моим распоряжениям, мне необходимо преодолеть свои инстинкты, свои желания, потому что по большей части именно они являются причиной того, что я не имею власти над сном. Мне нужно научиться говорить: «Сон, иди сюда», закрывать глаза и засыпать. Многие люди настолько изнурены своими несбывшимися мечтами, желаниями, требованиями и разочарованиями, надеждами и отчаянием, что, когда они лягут в кровать, могут заснуть только через три, четыре, пять часов или не заснут вовсе. Бывает, конечно, что бессонницей человек страдает из-за проблем со здоровьем, но и при этом состояние души играет не последнюю роль. В любом другом случае человек может управлять своим сном: хочу уснуть — засыпаю, хочу проснуться — просыпаюсь.

Итак, чтобы успешно исполнять свое правило, мне, во-первых, нужно сделать подвластным себе слугу, имя которому сон. Во-вторых, мне требуется быть внутренне спокойным, чувствовать мир и тишину, не испытывать чрезмерного возбуждения, перенапряжения нервной системы и душевных сил, чтобы потом возвести ум туда, куда я желаю. Мой ум не должен быть подобен бродяге, который слоняется туда-сюда, он не должен кружить, подобно праздношатающимся монахам, но должен возвращаться к самому себе.

Но где мне сесть? Мне удобно молиться сидя в кресле? Что ж, можно и в кресле. Если я в нем засыпаю, сяду на стул, или на деревянное канапе, или на свою низкую деревянную кровать. Еще я могу сделать табуретку на трех ножках, чтобы, когда меня будет одолевать сон, я падал и просыпался. Я могу делать все что хочу, только мне необходимо хранить спокойствие, потому что, когда я спокоен, я владею дыханием, биением сердца, духом — всем. Тогда я могу сказать: «Приди, Боже мой» — и почувствовать Его приход. Но когда сердце стучит беспорядочно, когда дыхание сбивчиво, когда внутри меня сильны мои желания, как я замечу Бога? Разве что я приму за истину какое-то демонское обольщение, и тогда скажу: «Господи Иисусе Христе, благодарю Тебя, что Ты благоволил войти в мою грешную келью», но явившийся мне будет не Христос. Итак, необходимо успокоиться, быть отдохнувшим не столько физически, сколько духовно. В господстве над сном и во внутреннем спокойствии заключается подготовка к правилу.

Третье — мне нужно достигнуть сокрушения сердца и заняться поклонами. Только сердце сокрушенное и смиренное Бог не уничижит. Но когда я сознаю за собой добродетель, дарования, святость, когда требую от Бога божественных озарений, когда требую от Него, чтобы и я стал великим, то я не могу иметь сокрушения сердца. Ревнуйте о дарах больших, — говорит апостол, а большее дарование — это любовь к Богу. Итак, я не буду просить ничего другого, кроме сокрушения, не буду сидеть словно праведник пред Богом и не буду от Него чего-либо требовать. А что я буду делать, так это исповедовать пред Ним свой грех, свое беззаконие, свою нищету, причем с таким расположением, чтобы это сокрушало мое сердце, а не подогревало во мне эгоизм. Тогда Бог призрит на мое сердце, потому что Он Сам говорит: На кого Я буду взирать? Только на кроткого и молчаливого и трепещущего пред словами Моими.

Следовательно, мне недостаточно только читать или молиться. Мне необходимо сокрушение сердца, которого можно достичь и смиренным положением тела, и определенными размышлениями о Боге, и с помощью чего угодно другого. Все это, конечно, только подготовка к настоящему бдению. Я могу также упасть на колени пред Богом и взмолиться к Нему, чтобы Он простил мне грех, о котором я, быть может, не знаю, не имею представления, но знаю, что я грешен.

Затем я начну делать поклоны: здесь мы подразумеваем поклоны, совершаемые при участии тела. Они также весьма содействуют достижению нашей цели, в чем мы убеждаемся ежедневно. Некоторые монахи еще в миру клали тысячи поклонов. Вопрос о поклонах решался в разные времена и разных местах по-разному, и мера их зависела от здоровья. В любом случае, поклоны имеют важное значение, как свидетельствуют святоотеческие книги и наш личный опыт.

Это труд, жертва Христу. Мирские люди встают ночью ради детей, ради мужа, ради других дел. Мы же утруждаем себя ночью поклонами.

Однако главным образом под словом «поклоны» мы подразумеваем устремление нашей души к покаянию, потому что более всего влияет на нашу жизнь ожирение нашего сердца, которое никогда не хочет признавать себя грешным. Мы считаем свое сердце духовным, а на самом деле оно плотское. Если мы называем себя грешниками, то лишь произносим это устами, но не признаём этого и не понимаем внутренне. Может быть, мы и говорим: «Господи Иисусе Христе, милостив будь ко мне, грешному» или «Согрешил я пред Тобою», но, если нас спросят, какие грехи мы совершили, то мы скажем: «Я не украл, не убил», — то же, что говорят люди мирские. Они, по крайней мере, имеют оправдание, потому что не понимают глубины своей греховности, а у нас разве есть такое оправдание? Итак, говоря о поклонах, мы подразумеваем усилия побудить сердце и ум к осознанию своей греховности и покаянию не однократному, но непрерывному.

Чтобы помочь нашему сердцу и уму покаяться, нужно постараться создать подобающее серьезное и благоговейное настроение. Во время правила, а особенно в его самые возвышенные и прекрасные минуты, если ты что-то и вспомнишь, не записывай это, оставь. Если твое правило продолжается пять часов, то, естественно, когда Бог скажет тебе нечто, ты захочешь это записать, чтобы потом показать игумену. Но ты не делай этого, когда твое сердце уже начинает восходить к Богу. Тогда нам не нужен никто, даже игумен, — у нас есть Господь и Бог наш.

Как же достичь сокрушения? Оно не достигается с помощью искусственных приемов, достаточно естественно стоять пред Богом. Пусть я не чувствую, что я грешник, но я знаю о своей греховности. Итак, предстану пред Богом как грешник, чтобы когда-нибудь я смог таким себя ощутить и прийти к истинному покаянию. Оно — дар Самого Бога, результат многих моих исповедей и поклонов, результат многих трудов и сокрушения.

Святые отцы называли себя прелюбодеями, окаянными, блудниками, ворами, разбойниками, в то время как с ними подобные грехи и во сне не случались. И все-таки они приписывали себе все эти грехи или с целью принести все свое существо Богу, или с целью улучить милость Божию, или с тем, чтобы сокрушилось наконец их изнеженное и жестокое сердце и осознало свою греховность. Мы же этого в себе не осознаём, и, несмотря на то, что мы преисполнены грехов, нам не удается непрестанно держать их перед своими глазами. Псалмопевец говорит: Грех мой всегда предо мною. А перед нашими глазами не грех, но наши мечтания, мудрование, требования к Богу, несбыточное желание достичь чего-то высокого, во многом преуспеть. Поэтому мы ни на мизинец не возвышаемся над землей.

Многие отцы, чтобы достичь сокрушения, били себя в грудь, как мытарь, со словами: Боже, будь милостив ко мне, грешнику, другие разрывали свои одежды. Конечно, мы не будем делать подобных вещей, но будем стоять подобающим образом. Например, я не усядусь на кровать, чтобы почитать, и не улягусь на ней, чтобы помолиться. Иное дело, когда я часами молюсь умом: «Господи Иисусе Христе», тогда я буду произносить молитву и сидя, и стоя, и лежа на спине и на животе. Эта молитва — многочасовой ночной подвиг ради Христа, борьба, и, поскольку я ношу немощь своей плоти, я буду использовать все средства, чтобы победить в этой борьбе.

Итак, я стою пред Богом, стремясь к тому, чтобы сокрушилось мое сердце, раскололся его лед при помощи моего исповедания пред Богом. Одновременно я стараюсь осознать, что здесь находимся мы: я, ничтожный, и Ты, мой Господь.

«Господи, — говорю я Ему, — Ты невидим, но истинен. Я сор земли, а Ты великий Бог, „Иже на престоле херувимсте носимый, Иже серафимов Господь и Царь Израилев". Ты мой Творец. Ты Тот, Кто знает меня до последней частички моего существа: Ты знаешь и мой дух, и мою душу, и мою плоть. Ты владычествуешь Вселенной. Ты Тот, без Которого ничего не происходит, и вне Которого ничего нет, и в Котором всё. Ты великий Бог, исполненный славы, исполненный святости, исполненный совершенства, а я ничтожен».

Я склонюсь, восплачу, преклоню колена, поклонюсь снова и снова, буду снова плакать, до тех пор пока не сокрушится моя душа. Если я могу это сделать в каком-то храме, это предпочтительнее. Если не могу, то буду делать это в своей келье. Келья — это поприще моей ежедневной борьбы. Очень хорошо, если моя келья становится Божиим храмом. Если же у меня пока такого ощущения нет, буду искать иные подвиги, лишь бы сокрушилось мое сердце.

Однако на поклоны и сокрушение сердца нужно смотреть как на необходимое для нас делание, а не как на какое-то магическое средство. Мое сокрушение Богу не нужно: Бог не нуждается ни в моих добродетелях, ни в моих пороках, ни даже в сокрушении моего сердца. Это я нуждаюсь в сокрушении, чтобы быть в состоянии предстать пред Ним. Только не будем путать исполнение своих желаний с достижением сердечного сокрушения. Когда у нас есть неудержимое желание, и оно исполняется, когда есть какая-то мечта, и мы думаем, что она вот-вот исполнится, когда мы воображаем, что Бог начинает к нам приближаться, — тогда мы радуемся или даже плачем и приходим в сокрушение. Мы можем задуматься о своем грехе и из-за этого заплакать, но это еще не означает, что мы заплакали ради Бога: мы заплакали, потому что вспомнили о своем грехе. Это не божественный плач, не плач смиренномудрия и сокрушения; это плач перстный, человеческий, душевный. Плач оттого, что я, считавший себя праведником, сделал зло. Это каждение собственному «я». Нужно внимание, чтобы не перепутать желание, надежду или отчаяние с Божиим присутствием. Настоящий плач не имеет никакого отношения к нашему эго.

Вслед за сокрушением сердца и покаянием приходит чистота жизни, благодаря которой мы видим Бога. Мы, люди, хотим увидеть Бога, но как это сделать?

Каждый человек получает свое дарование от Бога, чтобы Его видеть. Каждому человеку Бог раскрывает, как Его увидеть. Несомненно, что существует бесчисленное множество способов, чтобы увидеть Бога, но для этого необходима наша собственная чистота. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят, — говорит Господь.

Под словом «чистота» мы подразумеваем чистоту от греха, и в первую очередь чистоту ума. Нельзя позволять своему уму заниматься чем-либо другим, кроме молитвы. В час, когда ты совершаешь бдение, тебе может прийти самая прекрасная мысль. Изгони ее. Может прийти воспоминание о любви Бога, Который распялся ради тебя. Прочь теперь и Крест Христов. Тебе ничего не нужно. Единственное, что тебе нужно, — это чистота, то есть незаполненность ума чем бы то ни было, будь это добро или зло. В тебе может возникнуть желание сказать: «Боже мой, пусть я буду ради Тебя мертв, пуст». Ничего этого не надо. В тот час ум должен оставаться отрешенным, пустым, должен от всего освободиться, чтобы ты смог наполнить его молитвой Иисусовой или другими краткими молитвами, которые произносили святые. Если мы не можем непрестанно творить умную молитву, можно заполнить свое время различными молитвословиями. Но, конечно, умная молитва подходит нам больше всего, в ней содержится все необходимое для спасения, она наиболее дерзновенна, плодоносна и угодна Христу.

Чистота ума — это основное условие для того, чтобы впоследствии достичь чистоты от страстей в глубинах нашей души. Чистота ума привлекает внутрь нас Бога, и тогда Бог может очистить наше сердце от страстей, которые мы получили или от Адама и Евы, или по наследству от родителей, или из-за собственной небрежности. Мы сами ничего не можем сделать, чтобы быть чистыми сердцем. Однако мы можем иметь чистоту ума.

Итак, мы стремимся освободить свой ум ото всего и наполнить его теми словами, которые мы говорим Богу. Наш ум занят только произношением и смыслом этих слов. И даже Самого Бога мы не будем искать, потому что в поисках Его мы ищем самих себя, а Бога теряем. Бог обретается теми, которые Его не ищут, теми, которые не спрашивают о Нем.

Еще в своей молитве будем просить у Бога сердечной радости, просить ее как свидетельства Его присутствия и любви. Ее просить мы вправе. Если мы не знаем Бога и живем без Него, то жизнь наша настолько тяжка и сурова, что мы ищем того, что сделало бы жизнь более легкой, а молитву — более воздушной, чтобы она могла свободно подниматься ввысь. Этого мы мо-

жем достичь с помощью радости. Радость — это торжество сердца, некое путешествие, отдохновение и наслаждение ума, внутренний опыт души, нечто устойчивое в нашей жизни. Радость заставляет нас с большим дерзновением, расположением и охотой начинать бдение, вожделеть его, делать его более продолжительным.

Но если, предположим, наше бдение жестоко, как смерть, черно, как ночной мрак, угрюмо, как самое мрачное облако, которое грозит покрыть нас, — что нам делать тогда? Тогда будем плакать, трудиться, умолять, даже «угрожать» Богу, чтобы Он дал нам радость. Не будем прекращать бдения — будем совершать его как приношение нашего сердца, как подвижничество, как жертву. Как вдова опустила в церковную сокровищницу свои последние две лепты, как иудеи приносили Богу своих первородных или самих себя, так и мы будем приносить свою ночь, прекраснейшую часть своей жизни. Однако вместе с этим будем умолять Бога, чтобы Он даровал нам радость.

Не думайте, будто это трудно. Бог отвечает немедленно. Если человек, когда ты его просишь, бывает растроган, обнимает тебя, целует и дарит подарки, то тем более Бог. Но если Он нам и не ответит, мы будем продолжать просить радости. Мы не станем просить о том, чтобы увидеть Христа, чтобы с нами беседовали ангелы, чтобы ощутить в себе Святого Духа, чтобы святитель Николай пришел и разрешил наши трудности... Не будем искушать Бога, но будем просить у Него радости. Прочее пусть Он даст нам тогда, когда сочтет это для нас полезным. Радость гораздо более ценна, чем даже тысяча богоявлений, потому что она — атмосфера нашей встречи с приходящим Христом, она — опора, фундамент, на котором будет воздвигнуто все наше бдение. Если у нас нет радости, то расстраиваются наши нервы, появляется телесная слабость, боли, параличи, ноги немеют, в ушах звенит, сердце болит.

Помимо радости, для бдения требуется еще огненный пламень. Его мы также не сможем приобрести сами, только Бог может нам это дать. Бог — Тот, Кто творит слуг Своих пламенем огненным. Пламя — это огонь, разгорающийся внутри нас, ревность к бдению, восхождение нашего существа ввысь, вдохновение, благодаря которому мы не только выдерживаем свое бдение, но и желаем, чтобы оно не прекращалось. Может пройти два, три, семь, пятнадцать часов, а нам будет казаться, что прошло не больше пяти минут. Приходит время заканчивать молитву, потому что нас призывают наши обязанности, а сердцу больно оттого, что мы прерываем бдение. Когда Бог делает нас огненными в час бдения, постепенно становится огнем и вся наша жизнь. Как пальцы святых в час молитвы превращались в горящие свечи, и свет от них восходил ввысь, так может произойти и с нашим собственным существом. Без огня и спутник не полетит на Луну, как же мне взойти на небо?

Будем умолять Бога, чтобы Он сделал огненной нашу молитву, наши мысленные восхождения, бдение, наши сердечные взывания, коленопреклонения, труды, долулегание — все. Когда наша жизнь не такова, тогда мы спим глубочайшим сном даже во время бдения. Но в любом случае лучше будем спать так, чем на кровати. Лучше спать, стоя пред Господом, чтобы Он видел мой подвиг и борьбу, чем отправиться в постель.

С помощью сокрушения сердца, поклонов, чистоты ума, благодаря которой мы видим Бога, с помощью радости и огненного пламени, которые необходимы нам для перехода к иной жизни, — наше бдение, молитва, келья, душа становятся плодородной почвой, где можно обрести Бога, заключить его в объятия, а земледелец, Бог, может возделать наше существо.

Пророк Исаия называет блаженными людей, которые сеют при всякой воде, на обильно орошаемых полях, где ходит вол и осел, то есть где они могут свободно шагать, обрабатывая землю. Он говорит о воде потому, что Палестина сильно страдала от засухи. Пройдут изредка проливные дожди, а потом засуха продолжается. Поэтому в Ветхом Завете постоянно говорится о жажде и дожде, по той же причине и иудеи представляли себе Бога стоящим посреди потопа. После дождя почва становилась очень плодородной, а растительность — богатой. Тогда можно было животным пастись свободно.

Так и мы можем превратить свое бдение, келью, монастырь, правило — всю нашу жизнь в плодородную землю. Но для этого нам нужно жить так, как было сказано только что в нашей беседе. Иначе мы окажемся землей иссохшей, которую не смогут возделывать вол и осел, и не принесем плода. Можно до утомления трудиться всю жизнь и так ничего и не добиться. А можно один раз посеять, а пожать и два, и три, и двадцать раз. Почему бы нам не предпочесть последнее? Этого так легко добиться, достаточно только понять, какое в этом заключено блаженство. Бог привел нас в монастырь, чтобы Ему можно было входить в наше сердце, сеять в нем и из него извлекать все сокровища. Он призывает Своих ангелов и святых, чтобы они черпали из нас все эти дары и плоды, которые Он дал нам. Он привел нас не ради каких-то

скудных результатов. Далее пророк Исаия говорит: «Меня славят звери дубравные, дикие звери в чаще, чудовища земные, потому что Я наполнил всю пустыню водами и безводную землю — реками». Это значит, что Бог все может изменить.

И мы, как сухая земля, ощущаем засуху, свое одиночество, нищету, отсутствие Бога, но Бог может наполнить нас водами и даже реками, и тогда наши отношения с игуменом будут истинными, священнодейственными, таинственными.

Что мы будем делать? Останемся в своей нищете? Даже дикие звери чувствуют, когда безводную землю наводняют реки. Неужели наши души должны жить в засухе? Нет этому никакого оправдания. Мы можем преисполниться славословием Бога, хотя бы подобным тому славословию, что воздают Ему звери. Тогда можно будет говорить о духовной жизни. Тогда можно будет надеяться, что будет жить и наша душа, и наша монашеская семья. Тогда нас будет занимать не то, сколько лет мы проживем, но те плоды, которые мы соберем. Пожелаем же себе такой плодоносной жизни.