Отношения игумена и монаха

 

Жизнеспособность любого монастыря утверждается преимущественно на правильных взаимоотношени­ях монаха и игумена. Часто мы радуемся семейному духу нашего братства, нашей любви, свободе, обще­нию с Богом, богослужению, но от нас ускользают не­которые простые истины духовной жизни, в которых сокрыта вся ее глубина.

Первое, что необходимо для правильных отноше­ний игумена и монахов, — то, чтобы братия знали и понимали дух игумена, и это требует от каждого мо­наха чуткости и полного самоотвержения. Невозмож­но сыну понять отца (даже если сын полагает, будто знает его), когда в сыне живо его «я», когда он действу­ет согласно своему образу мыслей и своим принципам. Брат должен воспринять дух настоятеля, сохранить его в своей душе как некий залог и, если потребуется, передать другим. Без этого духа у семьи не будет ника­кой силы, никакого преемства.

У каждого игумена дух свой: с одной стороны, это плод его подвига, с другой — действие благодати Бо­жией, которой он наделен, нечто такое, что Сам Бог предуготовил, предустроил и вложил в его мысль, сердце, существо. Инок может полностью усвоить дух игумена и жить в нем, а если этот дух недостаточно высок, брат может взойти к высотам большим, но для этого требуется особенное призвание Божие. В любом случае задача монаха — воспринять дух игумена. Мо­нашество предполагает, что один передает, а другой воспринимает. Если в обители нет единого духа, то монаху невозможно ни уподобиться Богу, ни почув­ствовать себя членом монашеской семьи, ни ощутить ее сплоченность. А для того чтобы мы смогли жить в едином духе, каждому из нас нужно оставить соб­ственное мудрование.

Каждый человек живет согласно своим принци­пам и соображениям, живет содержанием своей души и своего ума. От этого он получает удовольствие, этим себе льстит, утешается и с помощью этого же пытается взойти на небо. Но мудрование отдельного человека совершенно противоположно воле Божией, это идол. Оно человека изолирует и в конце концов обрекает на полное одиночество, потому что, удалив его от игуме­на и всего братства, затем удаляет и от Самого Бога.

Пока жив игумен, братство может быть соединено любовью, может быть чрезвычайно сплоченным, но, когда игумен уходит из жизни, братство распадается из-за того, что двое из трехсот монахов не могут прий­ти к взаимному согласию, каждый возвращается к сво­ему образу мыслей. Внутри каждого из нас — «пятая колонна», наше «я», сам дьявол, который обольщает нас, как обольстил первозданных людей. Змей оболь­стил Еву не тем, что откровенно солгал ей или вовлек ее в какой-то конкретный грех, но тем, что заставил ее счесть слово Божие пустым рассуждением. Бог ей ска­зал: «Ты станешь богом, если будешь возделывать сад, жить с Адамом райской жизнью, удаляться от древа познания». Тогда к ней подступил сатана со словами:

«Зачем терять время, возделывая сад? Зачем заблуж­даться? Если съешь плод с древа познания, ты станешь богом немедленно». Ева послушалась его и таким об­разом оставила предание, которое получила, а потом то же произошло и с Адамом, и ими овладела мысль об обожении. Желание обожения привело их к удалению от Бога, к потере Бога. Сатана добился своего и вну­шил им поразительную, если можно так выразиться, божественную мысль — стать богами быстро. Перво­зданные люди совершили роковую ошибку, и Богу по­требовалось пролить Свою кровь, чтобы вернуть их на тот путь, который изначально был для них определен.

 

 

 

Итак, если в монашеской общине не будет пони­мания и принятия духа игумена, то там не сокрушат­ся частные мудрования, эти крепостные стены, кото­рые после падения человека разлучают душу с Богом. Монах должен принести в жертву даже все святое и совершенное, все незыблемое и прекрасное, все мысленное и осязаемое, если оно противоречит духу игумена. Вот почему апостол говорит: «Даже если и ангел Господень, то есть Сам Господь, повелит вам нечто иное, вы этого не делайте», потому что нельзя допустить, чтобы вошло разделение в единство Церк­ви. Церковь — это собрание, и вся Церковь святых присутствует в собрании нашего монашеского брат­ства. У нас есть всё, чтобы здесь, среди нас, пребывала вся Церковь.

Конечно, знание духа игумена — это общее досто­яние, этим духом пронизана вся жизнь братства. Но Бог спасает не толпы или народы, главным образом Он спасает души, личности; Он созидает не христианские братства, а личности, которые, соединяясь с Ним, яв­ляют откровение о Святом Духе. Ведь Дух Святой от­крывается в человеческой личности, в Своем единении с человеком. Как Христос был Богом и Человеком, но Его человеческая природа не имела отдельного Лица, была лишь единая для обеих природ Ипостась Сына, точно так же и Святой Дух, открывающийся в жизни Церкви, открывается как Лицо в личности каждого человека. Преподобный Серафим Саровский, напри­мер, имел Духа Святого. Святой Григорий Палама и все святые имели Духа Святого, были Его личностными от­кровениями. Это показывает, что огромное значение имеет личность человека, сам человек, ради которого воплотился Христос. Христос воспринял человеческую природу, для того чтобы обожить личности и чтобы не лишить обожения никого, — так сильно Он любит даже последнего разбойника или кровоточивую, кого угодно.

Следовательно, жизнеспособность братства за­висит от жизнеспособности личностей, именно им нужно стяжать Святого Духа. Бывает, что в монасты­ре живет много монахов, но через пять лет он пусте­ет и умирает, тогда как один или два святых монаха могут спасти обитель, и она просуществует тысячеле­тие и больше. Поэтому, чтобы сохранить дух игумена и стать его продолжателями, нам нужно непрестанно воспринимать Духа Святого. Иными словами, наша жизнь должна быть такой, чтобы вмещать в себя Свя­того Духа. Если в братстве есть хоть один человек с ис­тинным и смиренным самосознанием, отрекшийся от себя и похоронивший свою самость, то он может дать новую жизнь братству. В противном случае семя по­гибнет, и поле обречено остаться бесплодным.

Итак, помимо знания духа игумена, необходимо, чтобы мы и сами стяжали Святого Духа. Наша душа — сущность тварная, поэтому, несмотря на то что она вечна, она не теряет своих человеческих свойств. Душа не может жить божественной жизнью, если она не соединена с Духом Святым. Именно Он дару­ет человеку совершенство, формирует его личность, превращает его в бога. Усвоение духа игумена предо­пределяет для монаха границы, средства и образ стя­жания Духа Святого. Конечно, поскольку Дух Святой дышит, где хочет, Его можно обрести повсюду. Од­нако человек обретает Его не иначе, как тем спосо­бом, какой предначертал для него Бог. Иначе говоря, Бог особым образом склонился к каждому человеку и для каждого предопределил, как он примет и стяжет Святого Духа и как будет сохранять свое бытие в еди­нении со Святой Троицей.

Стяжание Святого Духа предполагает готовность к активному действию, непрерывную деятельность. Это очень важно как с догматической точки зрения, так и с нравственной, но прежде всего с таинственной, аскетической. Мы должны быть внутренне ничем не занятыми, быть в постоянном ожидании Духа Свято­го: пребывать в горнице, чтобы принимать Его непре­станно; жить в посте, злостраданий, трудах, в стрем­лении к уничижению, уединению, молчанию, наготе. «Наготу терпети, и алкати, и жаждати имаши», — го­ворит чинопоследование пострига. Нам необходимо все это испытать, только так мы можем стать вмести­лищем Духа. Дух имеет обыкновение входить в тех, у кого чрево постящееся и очи бдящие.

Монастырь не может жить, если каждый его на­сельник и братство в целом как единая семья не стре­мятся к стяжанию Духа. Но Святой Дух, по Своему из­волению и Своей природе, дышит, где хочет, так что сейчас Он может быть внутри меня, а потом нет. Ины­ми словами, имея Его сегодня, я завтра могу Его по­терять. Поэтому нужна совершенная духовность, пре­успеяние и личное откровение Божие, чтобы иметь хоть какую-то уверенность в том, что Дух Святой «дей­ствует и говорит во мне». Но и в этом случае, если я замыкаюсь в самом себе и впадаю в эгоизм, я теряю Духа, пусть даже до этого я достиг возвышеннейших откровений.

Дух Святой не действует иной раз в полноте, а иной раз — в несовершенстве, все, что Он делает, со­вершенно. Однако невозможно удержать Его всецело. Как организм усваивает пищу или лекарства соответ­ственно своей способности, так и человек получает от Святого Духа то, что может вместить. А чтобы быть в состоянии вместить, нужно быть в постоянном бодр­ствовании, благодаря чему и Дух Святой не оставляет человека. Тогда дух старца-игумена не утрачивается, потому что он рождает чад, способных достичь небес.

Следовательно, и братство живет, и связь братьев с игуменом жива, пока существуют личности, которые сохраняют дух настоятеля, вынашивают его в Духе Святом и воплощают его в жизнь.

Предположим, я старец-пустынник и у меня есть духовное чадо — послушник. Как бы глубоко он ни был мне предан, как бы ни любил меня, в каких бы хо­роших отношениях со мной ни находился, пусть даже он голову свою сложит и принесет себя в жертву ради Христа, тем не менее, если он не имеет Духа Святого, он — пропащая душа. Как без Духа Святого он соеди­нится с Богом? Дух Святой везде, но соединяет с Богом не всех: Он соединяет только тех, которые Его возгревают и оживляют в себе свободным произволени­ем, то есть напряженным духовным деланием. Мож­но угашать Святой Дух (Духа не угашайте, — говорит апостол), не понимая этого, даже считая, что имеешь Его в полноте. Поэтому монашеская жизнь и отноше­ния отца и чада — это отношения, повергающие в тре­пет, это словно стрельба в цель, когда не знаешь, чем обернется твой малейший промах.

Но для того чтобы старец был жив для своего ду­ховного сына, а сын — для отца, нужно и еще кое-что: нужно, чтобы сын сообразовывал свою жизнь с жиз­нью старца. Все мы люди разные, у каждого из нас свои интересы, занятия, свои озарения ума, которые могут быть и Божественными (однако даже Боже­ственное озарение может повредить нам, если у нас нет смирения). И для того чтобы наш союз с игуменом был живым, чтобы эта связь была и Божественной и человеческой, нам нужно жить одинаковой с ним жизнью. Это значит, что я не буду стремиться жить в монастыре так, как живет какой-то другой старец, я буду жить так, как живет мой игумен и как он своим словом изъясняет мне устроение монашеской жизни.

Наиболее глубоко действующее и существенное средство, с помощью которого игумен воспитывает брата и делает его подобным себе, — это слово. Сло­вом игумен рождает свое чадо, обновляет, спасает, вдыхает в него Святого Духа, сообщает ему Христа. Это единственное, что дано ему Богом. У игумена мо­гут быть бесчисленные дарования: пророчество, чудотворение, любовь, различение духов, способность к управлению... Но все они сами по себе не в силах оказать на инока никакого воздействия и, пожалуй, могут быть даже ему вредны, но они способны при­нести пользу, если есть слово — осеменяющее слово, которым старец рождает чадо. Слово — это передача Божественных словес через учение игумена, через его замечание, совет, выговор, шутку — вообще любым способом, к какому бы он ни прибегнул.

Каждый игумен своим словом научает чад опре­деленному образу жизни, поскольку духовная жизнь не есть то или иное нравственное учение, та или иная система. Духовная жизнь — это жизнь Святого Духа, то есть действует Святой Дух, а не мы. Дух Святой, об­ладая жизнью в Самом Себе, входит в нас и сообщает нам эту Божественную жизнь. Следовательно, духов­ная жизнь не принадлежит собственно нам, она не состоит, например, в умной молитве, или любви, или в миссионерстве, или безмолвии, или молчании. Все это лишь составляющие жизни во Христе. Духовная жизнь может существовать без умной молитвы или миссионерства, без дел любви на благо общества (а именно так понимают любовь сегодня). Ничто из всего перечисленного не является духовной жизнью.

Духовная жизнь — это Сам Дух Святой. Остальное — проявления, лучи нашей духовной жизни, то, что с ней связано, ее необходимые следствия и предпосылки.

 

 

 

По этой причине духовная жизнь для каждого из нас такова, какой нам являет ее наш старец-игумен. Мы, игумены, не эхо, отражающее чужой голос; не безвольные существа; не порождения некой человече­ской системы, не магнитофоны, чтобы повторять друг за другом одно и то же. Я скажу тебе поступать так, дру­гой — совершенно иначе. Что же тебе делать? То, что тебе говорит твой собственный наставник. Например, игумен много трудится. Если ты считаешь это поте­рей времени, то не сможешь прилепиться к этому игу­мену и стяжать Бога. Если ты идешь к какому-нибудь святому старцу и он учит тебя: «Не выпускай рукоделия из рук», то нельзя ему противоречить: «А вот такие-то святые жили и без рукоделия, так что и я могу молить­ся, не отвлекаясь на него», потому что в таком случае твоя жизнь не будет соответствовать жизни игумена и внутренний мир поколеблется, вторгнется смятение. Ты отделишься от старца, не сможешь соединиться с ним органично, внутри тебя не будет образа и подо­бия Божия. Необходима одинаковая жизнь — не про­стое формальное подражание, но истинное соответ­ствие тому, что делает твой духовный руководитель, так чтобы вы двое приобретали один облик, станови­лись единым целым, одним образом.

Я ни в коем случае не подразумеваю соответствия в чем-либо внешнем, потому что игумен может посту­пать по снисхождению, а может требовать точности. Он может проявить любовь, а может показать стро­гость и суровость, может руководствоваться времен­ным, а может и вечным, может учитывать человече­ское или взирать на божественное. У него множество проявлений, а из этого следует, что каждый может хотеть взять у него то, что ему выгодно. Если, напри­мер, игумен улыбается, это не значит, что и мы долж­ны улыбаться. Если игумен кричит, не будем кричать и мы. Если игумен дает нагоняй, нам не обязательно ему подражать. Мы будем следовать его руководству, способу бдения, служения, молитвы, образу мыслей так, как он показывает нам это своим словом. Сле­довательно, важно, чтобы мы сообразовывались не столько с тем, что он делает, сколько с тем, чего он требует. Ведь его действий мы не знаем, не понимаем, толкуем их как хотим. А то, что он говорит, более про­сто и естественно, и мы можем это собрать, оценить и пережить на опыте.

Затем, для того чтобы отношения между нами, мо­нахом и игуменом, были правильными, нам нужны общие подвиги. Мы не можем подвизаться отдельно. Мы будем подвизаться в одном и том же монастыре, или в одной пещере, или в одной каливе — в одном и том же месте. Церковь знает разнообразные подви­ги, подчас поразительные: кто-то из святых молится в дупле дерева, другой скрывается от всех, третий идет и служит миру. А я, поскольку я сын, свой подвиг вы­бирать не могу. Я должен совершать общий подвиг с моим отцом, подвизаться так, как подвизается он.

Как мой наставник понимает духовную брань, подвиг? Он придает особое значение, например, ум­ной молитве? Будем подвизаться в умной молитве. Особо ценит бдение? В бдении. Предпочитает мисси­онерство? В миссионерстве. Не говори: «Да разве мо­настырь — это миссионерский центр?» Говоря так, ты раздваиваешься. Или ты должен уйти с самого начала, не следовать за этим игуменом и не избирать его сво­им отцом, или, поскольку он твой отец, ты должен де­лать то, что он тебе говорит. Ведь если каждый из нас станет процеживать сквозь собственное сито слова игумена, горе нам! Со своей логикой человек превра­щается в решето, в котором ничего не остается. Толь­ко если Бог явным образом одобрит мой образ жизни, а игумена уже не станет, я смогу приняться за соб­ственный подвиг, который, как правило, бывает раз­витием предшествующего подвига.

Итак, если игумен мыслит и подвизается опреде­ленным образом, то будем так же подвизаться и мы. Если же мне нравится способ бдения одного старца, образ служения другого, практическое устроение жиз­ни третьего, то я не могу сделать ничего. Я раздваива­юсь и становлюсь добычей зверей. Нам нужно иметь общие подвиги с нашим старцем-игуменом, общую борьбу, общее подвижничество, общий труд, вместе проливать пот, кровь, слезы — так, как нам говорит и изъясняет, как нас учит игумен, чтобы мы могли проникнуться его духом и иметь его внутри себя и ря­дом с нами.

Наконец, нужны общие дары, желание стяжать одинаковые дарования Святого Духа, которые в каж­дом случае необходимы именно для нашей жизни. Ведь Святой Дух дарует каждому монастырю то, что нужно именно ему. У нас жара — Он дарует нам способность выдерживать жару. Мы страдаем от болезней — Он дарует нам терпение. Где-то люди сталкиваются с дру­гими разнообразными трудностями, но зато им Он посылает здоровье. Сверх того, каждому Он дает дары по мере его возраста, соответственно его духовному состоянию и расположению. Конечно, каждый из нас останется свободной личностью, у него будет своя личная жизнь, свои мерки суждений, знание, незна­ние, образование, необразованность — каждый будет неповторим, но все мы должны быть похожими в от­ношении даров и конечного нашего пред стояния пред Христом.

Общие для всего братства дары игумен получает от Бога, и они по большей части духовны, а для того чтобы брат мог их воспринять, ему нужно иметь про­ницательность, тонкость натуры и чуткость веры. Об­щие дары — это не внешние дарования или качества игумена, но дарования истинные, составляющие сущ­ность человека, сущность игумена.

Следовательно, при поиске общих дарований мы преследуем общую цель и не допускаем разделения, не придерживаемся собственных мнений. Если я задумы­ваю уйти в пустыню, ты хочешь проводить всю ночь в бдении, а третий стремится получить дар пророче­ства, то между нами не может быть никакой общно­сти, никакого единства. Общие дарования означают, что я доверяюсь Богу и не стремлюсь быть большим учителя, пусть даже мой духовный руководитель — великий грешник, какой-нибудь преступник или ли­цемер, скрывающий свое истинное лицо и строящий из себя святого. Конечно, каждому человеку Бог дал Свои дары. Есть грешники, которые благодаря покая­нию получили поразительные дарования, потому что Бог ни с кем не поступает несправедливо. Даже на неправедных и на грешников Он изливает дождем Свои дарования, а тем более на того, кого Он поставил пастырем Своего стада!

Итак, нужно, чтобы у нас у всех взгляд был устрем­лен в одном направлении: чтобы у нас был не общий идеал, а общий дар. Так, в едином Святом Духе, Кото­рого мы непрестанно принимаем, через одинаковый образ жизни, общие подвиги, которые мы совершаем ради Бога, и общие дарования, которые получаем от Него, мы составляем нерасторжимое единство и по­тому можем предстать пред Богом и попросить Его о чем угодно.

Братство — это семья. Братство монахов означа­ет, что они живут сообща и дышат одним духом. В се­мье невозможно, чтобы жена имела свою жизнь, муж свою, а дети свою, потому что в этом случае семья раз­деляется сама в себе и расхищается лукавым, как го­ворит Священное Писание. Так происходит и с брат­ством. Однако с помощью общих подвигов и даров мы пускаем глубокие корни и обретаем одно для всех вечное будущее. Будущее монастыря, конечно, зави­сит от присутствия в нем святых людей — и это играет огромную роль, — но в то же время оно зависит и от присутствия тех людей, которые хранят дух братства, хотя бы их было и немного.

Теперь давайте рассмотрим некоторые простые моменты, без которых ни Святой Дух, ни дух игумена, ни жизнь брата, сообразующаяся с жизнью игумена, не могут сформировать личность монаха. Эти момен­ты охватываются понятием братского единства, но их нужно упомянуть особо.

Первое — наша радость пред Господом. Радость выражает нашу благодарность Богу, ведь какой чело­век может сказать, что Бог не взирает на него непре­станно, не изливает на него поток Своих даров? Итак, если я не радуюсь, значит, я неблагодарен Богу. Ра­дость — это утучнение, удобрение земли, чтобы семя могло пустить корни и прорасти. В противном случае земля не даст ничего, кроме терний. Нашу радость разрушают наше мудрование, мечтание, вмешатель­ство в чужие дела, нарушение отношений с игуменом. Радость губят также наши страсти. Но можно быть и страстным, однако возложить свои страсти на Бога. Тогда скорбь совсем уходит, остается только надежда. Как правило, радости приходит конец, когда в нашу жизнь вторгается «я».

Отсутствие радости — это нечто ненормальное для человека, добровольная замкнутость в себе; и чего бы ни пожелал такой человек, он этого не достигнет. Ему нужно сперва хорошенько посмотреть на себя, чтобы увидеть, что же происходит и почему он безрадостен. Затем пусть он стремится обрести радость, и, наконец, место радости займет мир Божий. Таким образом чело­век может сохранить свою связь с Богом и с игуменом и начать жить истинной жизнью. Я добр, верен, совер­шен, свят? Я учитель? Если я не радуюсь — я ничто. Я заслуживаю, чтобы мне сказали: «Врач, исцели само­го себя, а затем предайся Богу». Бог не может войти в безрадостное сердце, не может найти точку сопри­косновения с ним, потому что Бог — это мир, полнота радости. Соединиться может только подобное с подоб­ным, поэтому Бог может соединиться только с радост­ной душой. С монахом, который не радуется, игумен не может сделать абсолютно ничего, его руки полно­стью связаны. Кто считает, что он близок к тому, что­бы достичь в меру исполнения заповедей Христовых, но при этом не радостен, может из этого понять, что он в совершенной прелести. Радость — это критерий, мерило.

Радость есть нечто внешнее, но, в то же время, и внутреннее. В любом случае она — необходимое ус­ловие духовной жизни, потому что отсутствие радости заставляет человека истолковывать вещи превратно и искажать их. Если добавить в чистую воду одну ка­плю азотной кислоты, вещество немедленно изме­нится, точно так же и одна капля огорчения, печали, скорби всецело изменяет атмосферу вокруг человека, изгоняет из нее Бога.

Радость должна присутствовать и во всем брат­стве: это необходимая составляющая как личной жиз­ни человека, так и жизни обители. Я не могу быть радостным, если вокруг меня никто не расположен к радости, нет радостной атмосферы; но если у брат­ства и есть этот радостный дух, а я не способен его принять, пользы мне от него не будет. Только когда я разделяю радость братства, я могу сказать, что храню общение с игуменом, и тогда могу впитать Бога, по­тому что Бог — это жизнь, которая существует внутри человека, и одновременно та жизнь, которая передает­ся через человека.

Брат, взирающий на игумена как на орудие сво­его обожения или как на образ, через который Бог передает монаху Себя Самого, может принять Бога в такой мере, в какой игумен и не ожидал. Без сомне­ния, игумен не может уподобиться некоей трубе, по которой Бог только проходит и передается. Бог про­низывает сущность игумена, его дух, душу, сердце, легкие, здоровые они или нет. Неким образом по­слушник воспринимает, если так можно выразиться, все существо игумена. Кроме того, чтобы брат мог ожидать, что воспримет Бога через игумена, ему нуж­но второе качество — духовное трезвение.

Трезвение — это скачок из теперешней лживой, обманчивой, мирской жизни к жизни истинной. Без трезвения монах, на что бы он ни решался, обманыва­ет самого себя. Трезвение — главным образом ума, но также и сердца — возвышает человека над прахом. Тот, кто идет по грязной грунтовой дороге, оказывается весь в грязи, пачкается в глине, тогда как всадник гря­зи не касается, он остается чистым. То же происходит и с тем, кто имеет трезвение: он находится высоко, его ноги не касаются земли.

Трезвение — это беспопечительность по отноше­нию ко всему. Меня не интересует то или это, меня не интересует, когда уедет один, почему вчера жаловался другой, почему не улыбался третий... Нужно ни о чем не беспокоиться, ничем не интересоваться, быть со­вершенно нелюбопытным. Один маленький интерес к чему-то постороннему тут же, немедленно делает меня плотским человеком, ступающим по грязи. Лю­бопытства не должно быть не только в мыслях, но и на деле, на практике. Ты видишь, например, как в мона­стырь входят два посетителя и думаешь: «Интересно, кто это пришел?» К чему тебе это знать? Ты что, при­вратник? И одного этого помысла достаточно для того, чтобы вернуть тебя к обыденной жизни, бросить на землю. И еще ничего, если ты окажешься на асфаль­товой дороге. Но если эта дорога грунтовая, то ты и в грязи вываляешься, и голову себе расшибешь.

Итак, нужно трезвение, которое предполагает, во-первых, беспопечительность, а во-вторых, стран­ничество. У тебя должна быть убежденность, ясное чувство, что ты странник. Людей, находящихся рядом с тобой, ты не должен считать своими. Кто бы что ни думал — это тебя не касается. Единственное, что тебя волнует, — это твой Бог, Бог, Который посреди брат­ства. Если же ты заинтересован в том, чтобы и другой жил так, как живешь ты, если заботишься о том, чтобы и другие любили игумена, если тебя занимает мысль о ком-то и ты хочешь ему помочь, если ты завел осо­бую дружбу или стремишься вновь и вновь видеться с каким-либо человеком, если ты беспокоишься: «Что случилось? Пришел ли такой-то? Ну как он?», — тогда твоим богом становится этот человек. Когда в тебе за­рождается какой-либо интерес к ближнему, когда ты становишься своим для какого-то человека или у тебя появляется идея, стремление, пожелание, тогда ты оказываешься чужим для Бога, твоя жизнь перестает быть правильной, потому что невозможно быть пре­данным Богу и чему-то еще. Достаточно одной привя­занности, одной мысли, одной надежды, одной мечты, чтобы ты больше не смог жить естественной для мона­ха жизнью. А тем более вредно сравнивать свою жизнь с жизнью ближних, вступать с ними в разногласия или не соглашаться с общим духом монастыря.

Конечно, сказанное не относится к тому, что де­лают специально назначенные лица: привратник, на­блюдающий за воротами, повар, трудящийся на кухне, эпитроп, исполняющий свои обязанности. Но сам я не должен беспокоиться об этом. Я могу позволить себе сделать что-либо лишь в том случае, если сделаю это совершенно беспристрастно, не имея помыслов ни о чем. Вижу, например, камень посреди двора. Если этот камень не становится поводом для действия во мне страсти, то есть если я не сержусь на братьев, которые подметали двор и не убрали его, то можно его взять и отбросить в сторону. В противном случае меня связывают и этот камень, и все камни двора. Нужно, чтобы я был совершенно беспристрастен и нелюбопы­тен, был выше всего. С того момента как я пал, задав вопрос или вступив в разговор, я — вор, скрадываю­щий Бога, даже если я великосхимник. Я оставляю ан­гельское делание и становлюсь перстным человеком. Только тот, кто стоит на духовной высоте беспристра­стия, может сказать, что он имеет трезвение.

Трезвение — это средство, которое очищает и ос­вобождает человека от вожделений и самоволия. Ина­че не может быть очищена вожделевательная сила и воля человека, а также раздражительная сила, кото­рая сокрыта очень глубоко, потому что коренится в наклонностях души. Раздражительная сила очищает­ся последней. Как душа выходит из тела лишь при по­следнем вздохе, так и свои душевные склонности че­ловек оставляет в последнюю очередь. Но он все-таки может сколько-то очиститься от желаний и самоволия и сделаться способным жить с Богом. Когда человек постоянно трезвится, тогда все устремления, желания и волеизъявления теряют свою энергию и прекраща­ют действовать: они теснятся в глубине его существа, не могут излиться куда захотят и предпочитают бе­жать вместе со всеми демонами, которые их возбуж­дают, чем оставаться в такой тесноте.

Итак, монах всегда исполнен радости и пребывает в трезвении днем и ночью. Но как только наше общение с ближним на послушании, за трапезой или на прогул­ке подрезает нам крылья трезвения, мы теряем то, что приобрели, и не можем жить в Духе. Это все равно что трудиться и наполнять цистерну водой, а потом вдруг вынуть пробку и в один миг выпустить всю воду. Тогда придется начинать все с начала. Так и мы теряем благо­дать Святого Духа и никак не можем удержать ее в себе.

Давайте перейдем к следующему необходимому условию, которое связано с трезвением и радостью, — к правилу. Это ежедневная духовная пища и питье че­ловека, называемая на языке отцов-подвижников ли­тургией. Когда отцы-аскеты говорят о литургии, они не подразумевают Божественную литургию. У них она служилась редко, в особенности у пустынников, хотя причащаться Божественных Таин они могли и чаще, не за литургией. Однако свою ежедневную литургию, то есть свое правило, они не оставляли никогда, пото­му что правило — это время особенной борьбы с Бо­гом. Именно тогда можно или стяжать Бога, или по­терять Его.

Правило — это бдение монаха, которое у каждого имеет свою продолжительность и особенности. По­нятно, что речь идет не об общих церковных бдениях, представляющих собой нечто другое — общее пред- стояние пред Богом. Правило — это бдение, которое мы совершаем каждый день в своей келье, это серд­цевина нашего бытия, самая тонкая и важная часть монашеской жизни. Правило показывает, имеем мы в себе Бога или не имеем, есть у нас расположение Его стяжать или нет. Тот, у кого нет правила, несомненно, обманывает сам себя, полагая, будто имеет Святого Духа. Нет Святого Духа, действующего и говорящего в нас, если у нас нет ночного правила. А если подходя­щих условий для него нет, то, по меньшей мере, долж­но быть желание и жажда их создать, чтобы когда-ни­будь мы могли проводить ночь в молитве и бдении. Бог увидит наше желание и исполнит его.

Когда же следует совершать правило и когда отды­хать? Что касается вопроса об отдыхе, здесь существует множество разнообразных подходов. Иные отцы спали немного утром, иные — немного вечером, а иные всего

 

 

 

один час в сутки. Кто-то спал по три часа, кто-то по шесть, семь, каждый соответственно своей выносливо­сти, образу жизни и учению своих наставников. Пра­вило, эта ночная литургия, несомненно, просвещает душу и соединяет ее с Богом. Во время бдения человек просвещается, его мысль очищается, помыслы убега­ют, ум остается наедине с собой, так что может прости­раться, восходить к Богу, радоваться Ему, любить Его, познавать Его, потому что это уже его Бог, а не какой-то Бог неведомый. Но пусть даже пока наш Бог нам неве­дом — мы, конечно, не оставим своего бдения. Будем уставать, будем мучиться, чтобы жить вместе с Ним.

Если у древних афинян был алтарь, посвященный неведомому Богу, то тем более он есть у нас. По правде говоря, для большинства людей Бог неведом, Он за об­лаками, во мраке. Он Бог, Которого мы не чувствуем, близость Которого не переживаем, не осознаем. Именно поэтому духовная жизнь для нас и трудна. Поэтому мы и не можем подолгу беседовать с Богом на бдении, поэтому и не можем сосредоточенно пребывать на бо­гослужении. Мы не чувствуем Бога, не знаем Его, не любим, Бог не вызывает у нас трепета, ничего для нас не значит. Молитва и бдение для большинства людей, а иной раз и для монахов — это густой мрак.

Несмотря на все это, просвещение души и едине­ние с Богом, то есть стяжание личностного Бога, со­вершается именно во время молитвенного правила. Это суровые часы, потому что у нас Бога нет, но мы призваны Его стяжать. Конечно, Бог существует. Мы знаем, что Он в нашем существе, в атмосфере, мона­стыре, Он «везде сый». Но при всем этом мы живем как безбожники в мире, мы ничем не лучше грешни­ков, мытарей, блудниц и преступников. И даже если мы праведны с головы до ног, вопрос в другом: есть ли у меня лично Бог, служу ли я Богу, видел ли Его, познал ли я Его, просветил ли меня Бог? Речь идет о том, на­сколько мое бытие причастно жизни Бога, а не о моих мечтаниях, в которых мне может представляться, буд­то Бог говорит со мной и что-то мне открывает.

Поскольку, как правило, Бога у нас нет, мы волей- неволей понимаем, что наша молитва будет подвигом, борьбой. Представьте, как поджаривается мясо на ре­шетке для жарки, как с него капает кровь, распростра­няется запах жареного. Вот такой «решеткой» стано­вится для нас правило: мы приносим в жертву самих себя, с болью подвизаемся, отдаем свою ночь, свою жалкую жизнь, свой грех, свою священную жажду Бога. Все это мы кладем на «решетку» молитвы и так стано­вимся жертвой Христовой. Если я не чувствую Бога, то по крайней мере буду приносить себя в жертву Ему и так стоять пред Ним. Бог видит эту жертву, видит, что я становлюсь ради Него мучеником. Приведите Мне му­чеников, — говорит Господь. Так и я становлюсь муче­ником, которого Церковь приводит в эту келью — кла­дет на решетку для жарки; среди мрака, горечи, слепо­ты, безумия и неведения я приношу себя в жертву Богу.

Правило — центр духовной жизни. И мы видим, что святые отцы предлагают много способов бдения в соответствии с тем, какой дух был в каждом из них, где и когда они жили. Один всю ночь проводил стоя. Иной читал Псалтирь, иной произносил только: «Го­споди Иисусе Христе, помилуй мя», иной два, три часа читал Священное Писание коленопреклоненно, а кто- то и стоя, иной читал перед иконами Ветхий Завет, или Евангелие, или псалмы. Иной перетаскивал с ме­ста на место камни. Каждый подвизался как мог. Отцы изыскивали тысячи способов, чтобы преодолеть стену, отделяющую их от Бога. В общежительном монасты­ре, чтобы встречаться, соединяться в Духе, нам нужно находиться в некоем общем пространстве, которым и является бдение. В этом общем пространстве один может стоять выше, другой ниже, соответственно тому, в какой мере он принял Духа в свой ум и сердце, соответственно своей способности подвизаться и вме­щать Святого Духа.

Сколько же должно продолжаться наше ежеднев­ное бдение? Оно должно длиться как можно дольше, однако начинаем мы с одного часа, затем переходим к двум, четырем, пяти часам. Это происходит есте­ственно, организм привыкает. Как свыкается человек с нищетой и не может жить в богатстве, или привыка­ет к богатству и не может жить в нищете, или привыкает к деревне и не выносит жизни в городе, точно так же происходит и с бдением. Мы, конечно, не должны изнурять себя, но устать немного придется, ведь как иначе выйти из состояния грубости, нерадения и сон­ливости и стать птицей, бодрствующей пред Богом? Как из обыкновенных людей мы станем святыми? Наши глаза опухнут, будут болеть... Но все же трудно­сти будут появляться постепенно, не сразу все. Отцы Церкви очень многое перепробовали, чтобы приучить себя к бдению. Никто не принуждает меня бодрство­вать до изнеможения, так чтобы потом я не мог при­йти в себя от утомления и исполнять свое послушание; никто не принуждает меня спать, сидя на стуле, и му­читься всю ночь. Бог не убивает тело, не убивает душу. Бог — податель жизни, Спаситель. Он убивает наши страсти, а не нас самих.

Кроме того, различно и время, в которое мы со­вершаем бдение. Иные из отцов предпочитали начи­нать бдение по прошествии дня и отдыхать в утренние часы. Иные, и таких большинство, поступали наобо­рот: они вначале отдыхали, а затем со свежими сила­ми совершали бдение. Иные, немного поспав, совер­шали бдение, а затем снова ненадолго ложились спать. У каждого может быть свой способ бдения.

Так или иначе, в наших условиях самым удобным временем для бдения являются полночь или следу­ющие за ней часы. Продолжить день бдением очень легко. Так поступают и студенты, и школьники, и пре­подаватели, и руководители предприятий, и рабочие. Так делает весь мир. Идешь и ты бок о бок с мирским рабочим людом или студенчеством, вместе со своими старыми друзьями. Однако людям церковным больше подходит то время, которое наступает «после». Труд­нее встать ночью, выбраться из-под одеяла, особенно зимой, когда слышно, как свистит ветер, как он бьется в окно. И однако, один час бдения доступен для всех, даже для увечных и тех, кому недостает ума. Давайте отдадим Богу нашу полночь — это лучше всего. Конеч­но, многое зависит от нашего образа жизни и от места, где мы находимся, но давайте приложим усилие.

Один час молитвы в полночь приносит больше пользы, чем десять часов молитвы днем. У того, кто не пользуется этим временем, часы и дни обычно бес­плодны. Ты спишь в полночь? Твоя жизнь всегда будет жизнью в расслаблении. Твое существо парализовано, когда ночь тебе не принадлежит, потому что ты не мо­жешь принять Духа. Но имейте в виду: Бог принимает и признаёт бдение в полночь, если вы совершаете его регулярно. Находишься ты в келье или вне монасты­ря — в полночь будь пред Богом. Знай, что ночь при­надлежит Ему. Это время, когда ты будешь бороться с Богом и противостоять Ему, — и Он должен будет стать твоим Богом. Это часы твоего восхождения.

Церковь также бодрствует в полночь и воюет с бе­сами, потому что ночью бесы искушают и обманывают людей, подталкивая их к увеселениям или преступле­ниям. В эти часы страдают больные, мучаются грешни­ки. В эти часы, часы безмолвия, Святой Дух просвеща­ет человека, и Бог любит встречаться со Своим творе­нием и беседовать с ним. Именно ночью можно стать победителем.

Ночью и святые нашей Церкви поклоняются Богу и славословят Его, а Он, так сказать, восстает, воскре­сает. Как прекрасны евангельские и ветхозаветные образы, особенно в псалтири, изображающие Христа восстающим! В это время Бог встает, как победонос­ный, чтобы победить, и жить дальше, побеждая. Если мы тоже не будем участво­вать в этом общецерков­ном собрании, то не смо­жем почувствовать общ­ности, единства нашей церковной жизни во Христе.

Итак, встань и ты за час до полуночи или хотя бы спустя час после нее, чтобы по­молиться. Ты увидишь, что Бог легко доступен и отзывчив. Обычно мы се­туем, что Бог суров, что мы зовем Его, а Он нам не отвечает. Но Бог отзывчивее самого отзывчивого создания во вселенной. Однако и у Него есть Свои часы — доколе можно говорить «ныне», — когда ты можешь с Ним беседовать. Тебе нуж­но знать «привычки» Бога. А у Него есть такая «привычка»: говорить с человеком в полночь. Если ты обратишься к Нему в это время, то потом, когда ни пожелаешь, Он будет с тобой. Если же не обратишься, Его с тобой не будет почти никогда. Может быть, ты и будешь переживать какие-то сладостные мгновения, прекрасные состояния в своей жизни, иной раз тебе придут замечательные мысли, но Бога у тебя не будет. Бог является Своим чадам в полночь. В это время Бог открывается своим святым как их Владыка, на небес­ном жертвеннике приносится жертва всесожжения, и святые чувствуют единение с верными и ждут их, чтобы достичь совершенства вместе с ними.

Поэтому Церковь не перестает выделять полуноч­ное время. Она составила чинопоследование полунощ­ницы и все свои службы связала с полночью. У того, кто не пренебрегает полуночным временем, жизнь становится очень легкой. Тогда Бог, Бог милосердный, сможет встретить тебя, а не оставит утомляться на­прасно, как ты нередко думаешь.

Итак, я нахожусь в атмосфере радости, целоднев­ного и целонощного трезвения, я придаю особен­ное значение моему правилу. А правило является не каким-то мирским времяпрепровождением, не средо­точием моих пожеланий, не самообольщением, но ис­тинной встречей с Богом или даже настоящей печью, охватывающим меня пламенем, всесожжением, со­вершенной жертвой Богу. Как же я должен предстоять пред Богом во время бдения?

Конечно, когда человек начинает это делание, его одолевает сонливость, он чувствует тяготу, неверие, уныние, считает, что он никчемен, что в своей жизни он никогда ничего не сделал и не сделает. Это обычное дело для того, кто приступает к бдению. Может быть такое, что и семидесятилетний монах еще не начинал совершать «литургию» в аскетическом смысле слова, потому что, допустим, привык высыпаться, а потом вставать на молитву. Или он смирился с тем, что пра­вило — это нечто формальное: прочитал четыреста молитв по четкам, сделал триста поклонов, немного почитал — и порядок. Конечно, это лучше, чем ничего. Такое состояние хотя бы напоминает ему, что у него нет Бога. Но этого, конечно, недостаточно. Бдение должно совершаться тем способом, которым его тре­бует совершать Церковь и который помогает человеку предстать пред Богом.

Некоторые считают, что во время бдения им нуж­но много читать, некоторые — что им нужно много молиться, третьи полагают, что Бог должен даровать им видения, голоса, созерцания, чтобы доказать, что Он существует и что Он их любит. Все это, без сомне­ния, крайности, которыми пользуется враг, чтобы нас поглотить.

Как же нам все-таки предстоять пред Богом? Прежде всего, мы предстоим пред Ним просто как Его чада. Наше бдение — это время нашей любви к Богу. Как у мирских людей есть часы, когда они хо­тят любить и ощущать себя любимыми, так и у нас есть часы, которые мы проживаем со Христом, часы, когда мы ждем Его и Он ждет нас, когда мы пытаемся показать Ему свою любовь тем образом, который Ему понятен. Мое сердце ты покоришь, если принесешь мне сладостей. Другого ты покоришь тем, что при­несешь ему какую-либо книгу, а если принесешь ему сладкое, то цели не достигнешь. Так и Бог: Он хочет, чтобы ты Ему принес Его дары, дарования, которые Ему понятны. К тому же, поскольку наша душа не­мощна и ее сотрясают бури и поскольку существует противник рыкающий, нашей душе нужно подкре­пление, нужен способ превозмогать саму себя, по­беждать и радоваться Богу. Поэтому скажем о неко­торых очень простых вещах.

Первое, чего я должен добиться, после того как встану на бдение, — это проснуться. Как это сделать? Кто-то делает поклоны, кто-то намачивает голову, ос­вежает водой глаза, кто-то выходит из кельи и проха­живается по монастырю или, если он пустынник, гуля­ет по горам. И у святых отцов также было много спосо­бов проснуться ночью. Одни просили, чтобы стучали к ним в дверь. Другие клали на себя какой-нибудь предмет, например шар, от падения которого они просыпались. Другим хватало какой-нибудь булавки, которая падала бы с их одежды, или из их рук, или с основания свечи, которую они зажигали: свеча до­горала, булавка падала — и они просыпались.

Сон — это раб, с которым ты можешь делать что хочешь. Когда мы хотим — зовем своего раба, когда хотим — говорим ему: «Пойди сейчас отдохни, а когда ты мне понадобишься, я тебя снова позову». Сон умеет подчиняться человеку, но подчиняется ли человек сво­ему хозяину — Богу? Дикие звери подчиняются Богу и своему хозяину. Неужели сон не подчинится челове­ку? Достаточно каждому из нас определить свои воз­можности на сегодняшний день и меру сна для себя, потому что продолжительность его может меняться. Сейчас мне надо спать восемь часов, а через год, может быть, пять, а потом три. Если вдруг через три года я за­болею, то буду нуждаться в шести часах. Мы должны быть смиренными, то есть стремиться исполнять не свою волю и желания, но то, что нам позволяют испол­нить обстоятельства, сложившиеся в данный момент.

Для того чтобы покорить себе раба, который зовет­ся сном, и заставить его подчиняться моим распоря­жениям, мне необходимо преодолеть свои инстинкты, свои желания, потому что по большей части именно они являются причиной того, что я не имею власти над сном. Мне нужно научиться говорить: «Сон, иди сюда», закрывать глаза и засыпать. Многие люди настолько изнурены своими несбывшимися мечтами, желани­ями, требованиями и разочарованиями, надеждами и отчаянием, что, когда они лягут в кровать, могут заснуть только через три, четыре, пять часов или не за­снут вовсе. Бывает, конечно, что бессонницей человек страдает из-за проблем со здоровьем, но и при этом со­стояние души играет не последнюю роль. В любом дру­гом случае человек может управлять своим сном: хочу уснуть — засыпаю, хочу проснуться — просыпаюсь.

Итак, чтобы успешно исполнять свое правило, мне, во-первых, нужно сделать подвластным себе слу­гу, имя которому сон. Во-вторых, мне требуется быть внутренне спокойным, чувствовать мир и тишину, не испытывать чрезмерного возбуждения, перенапряже­ния нервной системы и душевных сил, чтобы потом возвести ум туда, куда я желаю. Мой ум не должен быть подобен бродяге, который слоняется туда-сюда, он не должен кружить, подобно праздношатающимся монахам, но должен возвращаться к самому себе.

Но где мне сесть? Мне удобно молиться сидя в кресле? Что ж, можно и в кресле. Если я в нем засыпаю, сяду на стул, или на деревянное канапе, или на свою низкую деревянную кровать. Еще я могу сделать табу­ретку на трех ножках, чтобы, когда меня будет одоле­вать сон, я падал и просыпался. Я могу делать все что хочу, только мне необходимо хранить спокойствие, по­тому что, когда я спокоен, я владею дыханием, биени­ем сердца, духом — всем. Тогда я могу сказать: «При­ди, Боже мой» — и почувствовать Его приход. Но когда сердце стучит беспорядочно, когда дыхание сбивчиво, когда внутри меня сильны мои желания, как я замечу Бога? Разве что я приму за истину какое-то демонское обольщение, и тогда скажу: «Господи Иисусе Христе, благодарю Тебя, что Ты благоволил войти в мою греш­ную келью», но явившийся мне будет не Христос. Итак, необходимо успокоиться, быть отдохнувшим не столь­ко физически, сколько духовно. В господстве над сном и во внутреннем спокойствии заключается подготов­ка к правилу.

Третье — мне нужно достигнуть сокрушения серд­ца и заняться поклонами. Только сердце сокрушенное и смиренное Бог не уничижит. Но когда я сознаю за собой добродетель, дарования, святость, когда требую от Бога божественных озарений, когда требую от Него, чтобы и я стал великим, то я не могу иметь сокруше­ния сердца. Ревнуйте о дарах больших, — говорит апо­стол, а большее дарование — это любовь к Богу. Итак, я не буду просить ничего другого, кроме сокрушения, не буду сидеть словно праведник пред Богом и не буду от Него чего-либо требовать. А что я буду делать, так это исповедовать пред Ним свой грех, свое беззаконие, свою нищету, причем с таким расположением, чтобы это сокрушало мое сердце, а не подогревало во мне эго­изм. Тогда Бог призрит на мое сердце, потому что Он Сам говорит: На кого Я буду взирать? Только на кротко­го и молчаливого и трепещущего пред словами Моими.

Следовательно, мне недостаточно только читать или молиться. Мне необходимо сокрушение сердца, которого можно достичь и смиренным положением тела, и определенными размышлениями о Боге, и с по­мощью чего угодно другого. Все это, конечно, только подготовка к настоящему бдению. Я могу также упасть на колени пред Богом и взмолиться к Нему, чтобы Он простил мне грех, о котором я, быть может, не знаю, не имею представления, но знаю, что я грешен.

Затем я начну делать поклоны: здесь мы подраз­умеваем поклоны, совершаемые при участии тела. Они также весьма содействуют достижению нашей цели, в чем мы убеждаемся ежедневно. Некоторые монахи еще в миру клали тысячи поклонов. Вопрос о поклонах решался в разные времена и разных местах по-разному, и мера их зависела от здоровья. В любом случае, поклоны имеют важное значение, как свиде­тельствуют святоотеческие книги и наш личный опыт.

Это труд, жертва Христу. Мирские люди встают ночью ради детей, ради мужа, ради других дел. Мы же утруж­даем себя ночью поклонами.

Однако главным образом под словом «поклоны» мы подразумеваем устремление нашей души к пока­янию, потому что более всего влияет на нашу жизнь ожирение нашего сердца, которое никогда не хочет признавать себя грешным. Мы считаем свое сердце духовным, а на самом деле оно плотское. Если мы на­зываем себя грешниками, то лишь произносим это устами, но не признаём этого и не понимаем внутрен­не. Может быть, мы и говорим: «Господи Иисусе Хри­сте, милостив будь ко мне, грешному» или «Согрешил я пред Тобою», но, если нас спросят, какие грехи мы совершили, то мы скажем: «Я не украл, не убил», — то же, что говорят люди мирские. Они, по крайней мере, имеют оправдание, потому что не понимают глубины своей греховности, а у нас разве есть такое оправда­ние? Итак, говоря о поклонах, мы подразумеваем уси­лия побудить сердце и ум к осознанию своей грехов­ности и покаянию не однократному, но непрерывному.

Чтобы помочь нашему сердцу и уму покаяться, нужно постараться создать подобающее серьезное и благоговейное настроение. Во время правила, а осо­бенно в его самые возвышенные и прекрасные ми­нуты, если ты что-то и вспомнишь, не записывай это, оставь. Если твое правило продолжается пять часов, то, естественно, когда Бог скажет тебе нечто, ты захочешь это записать, чтобы потом показать игумену. Но ты не делай этого, когда твое сердце уже начинает восхо­дить к Богу. Тогда нам не нужен никто, даже игумен, — у нас есть Господь и Бог наш.

Как же достичь сокрушения? Оно не достигает­ся с помощью искусственных приемов, достаточно естественно стоять пред Богом. Пусть я не чувствую, что я грешник, но я знаю о своей греховности. Итак, предстану пред Богом как грешник, чтобы когда-ни­будь я смог таким себя ощутить и прийти к истинному покаянию. Оно — дар Самого Бога, результат многих моих исповедей и поклонов, результат многих трудов и сокрушения.

Святые отцы называли себя прелюбодеями, окаян­ными, блудниками, ворами, разбойниками, в то вре­мя как с ними подобные грехи и во сне не случались. И все-таки они приписывали себе все эти грехи или с целью принести все свое существо Богу, или с целью улучить милость Божию, или с тем, чтобы сокрушилось наконец их изнеженное и жестокое сердце и осозна­ло свою греховность. Мы же этого в себе не осознаём, и, несмотря на то, что мы преисполнены грехов, нам не удается непрестанно держать их перед своими глаза­ми. Псалмопевец говорит: Грех мой всегда предо мною. А перед нашими глазами не грех, но наши мечтания, мудрование, требования к Богу, несбыточное желание достичь чего-то высокого, во многом преуспеть. По­этому мы ни на мизинец не возвышаемся над землей.

Многие отцы, чтобы достичь сокрушения, били себя в грудь, как мытарь, со словами: Боже, будь мило­стив ко мне, грешнику, другие разрывали свои одеж­ды. Конечно, мы не будем делать подобных вещей, но будем стоять подобающим образом. Например, я не усядусь на кровать, чтобы почитать, и не улягусь на ней, чтобы помолиться. Иное дело, когда я часами мо­люсь умом: «Господи Иисусе Христе», тогда я буду про­износить молитву и сидя, и стоя, и лежа на спине и на животе. Эта молитва — многочасовой ночной подвиг ради Христа, борьба, и, поскольку я ношу немощь сво­ей плоти, я буду использовать все средства, чтобы по­бедить в этой борьбе.

Итак, я стою пред Богом, стремясь к тому, чтобы сокрушилось мое сердце, раскололся его лед при по­мощи моего исповедания пред Богом. Одновременно я стараюсь осознать, что здесь находимся мы: я, ни­чтожный, и Ты, мой Господь.

«Господи, — говорю я Ему, — Ты невидим, но исти­нен. Я сор земли, а Ты великий Бог, „Иже на престоле херувимсте носимый, Иже серафимов Господь и Царь Израилев". Ты мой Творец. Ты Тот, Кто знает меня до последней частички моего существа: Ты знаешь и мой дух, и мою душу, и мою плоть. Ты владычествуешь Вселенной. Ты Тот, без Которого ничего не происходит, и вне Которого ничего нет, и в Котором всё. Ты вели­кий Бог, исполненный славы, исполненный святости, исполненный совершенства, а я ничтожен».

Я склонюсь, восплачу, преклоню колена, покло­нюсь снова и снова, буду снова плакать, до тех пор пока не сокрушится моя душа. Если я могу это сде­лать в каком-то храме, это предпочтительнее. Если не могу, то буду делать это в своей келье. Келья — это поприще моей ежедневной борьбы. Очень хорошо, если моя келья становится Божиим храмом. Если же у меня пока такого ощущения нет, буду искать иные подвиги, лишь бы сокрушилось мое сердце.

Однако на поклоны и сокрушение сердца нужно смотреть как на необходимое для нас делание, а не как на какое-то магическое средство. Мое сокрушение Богу не нужно: Бог не нуждается ни в моих доброде­телях, ни в моих пороках, ни даже в сокрушении мое­го сердца. Это я нуждаюсь в сокрушении, чтобы быть в состоянии предстать пред Ним. Только не будем путать исполнение своих желаний с достижением сердечного сокрушения. Когда у нас есть неудержи­мое желание, и оно исполняется, когда есть какая-то мечта, и мы думаем, что она вот-вот исполнится, когда мы воображаем, что Бог начинает к нам приближать­ся, — тогда мы радуемся или даже плачем и приходим в сокрушение. Мы можем задуматься о своем грехе и из-за этого заплакать, но это еще не означает, что мы заплакали ради Бога: мы заплакали, потому что вспомнили о своем грехе. Это не божественный плач, не плач смиренномудрия и сокрушения; это плач перстный, человеческий, душевный. Плач оттого, что я, считавший себя праведником, сделал зло. Это каж­дение собственному «я». Нужно внимание, чтобы не перепутать желание, надежду или отчаяние с Божиим присутствием. Настоящий плач не имеет никакого от­ношения к нашему эго.

Вслед за сокрушением сердца и покаянием прихо­дит чистота жизни, благодаря которой мы видим Бога. Мы, люди, хотим увидеть Бога, но как это сделать?

Каждый человек получает свое дарование от Бога, чтобы Его видеть. Каждому человеку Бог раскрывает, как Его увидеть. Несомненно, что существует бесчис­ленное множество способов, чтобы увидеть Бога, но для этого необходима наша собственная чистота. Бла­женны чистые сердцем, ибо они Бога узрят, — говорит Господь.

Под словом «чистота» мы подразумеваем чистоту от греха, и в первую очередь чистоту ума. Нельзя по­зволять своему уму заниматься чем-либо другим, кро­ме молитвы. В час, когда ты совершаешь бдение, тебе может прийти самая прекрасная мысль. Изгони ее. Может прийти воспоминание о любви Бога, Который распялся ради тебя. Прочь теперь и Крест Христов. Тебе ничего не нужно. Единственное, что тебе нуж­но, — это чистота, то есть незаполненность ума чем бы то ни было, будь это добро или зло. В тебе может возникнуть желание сказать: «Боже мой, пусть я буду ради Тебя мертв, пуст». Ничего этого не надо. В тот час ум должен оставаться отрешенным, пустым, должен от всего освободиться, чтобы ты смог наполнить его молитвой Иисусовой или другими краткими молитва­ми, которые произносили святые. Если мы не можем непрестанно творить умную молитву, можно запол­нить свое время различными молитвословиями. Но, конечно, умная молитва подходит нам больше всего, в ней содержится все необходимое для спасения, она наиболее дерзновенна, плодоносна и угодна Христу.

Чистота ума — это основное условие для того, что­бы впоследствии достичь чистоты от страстей в глуби­нах нашей души. Чистота ума привлекает внутрь нас Бога, и тогда Бог может очистить наше сердце от стра­стей, которые мы получили или от Адама и Евы, или по наследству от родителей, или из-за собственной не­брежности. Мы сами ничего не можем сделать, чтобы быть чистыми сердцем. Однако мы можем иметь чи­стоту ума.

Итак, мы стремимся освободить свой ум ото всего и наполнить его теми словами, которые мы говорим Богу. Наш ум занят только произношением и смыслом этих слов. И даже Самого Бога мы не будем искать, по­тому что в поисках Его мы ищем самих себя, а Бога те­ряем. Бог обретается теми, которые Его не ищут, теми, которые не спрашивают о Нем.

Еще в своей молитве будем просить у Бога сердеч­ной радости, просить ее как свидетельства Его присут­ствия и любви. Ее просить мы вправе. Если мы не знаем Бога и живем без Него, то жизнь наша настолько тяж­ка и сурова, что мы ищем того, что сделало бы жизнь более легкой, а молитву — более воздушной, чтобы она могла свободно подниматься ввысь. Этого мы мо-

 

 

 

жем достичь с помощью радости. Радость — это торжество сердца, некое путешествие, отдохнове­ние и наслаждение ума, внутренний опыт души, нечто устойчивое в на­шей жизни. Радость за­ставляет нас с большим дерзновением, располо­жением и охотой начи­нать бдение, вожделеть его, делать его более про­должительным.

Но если, предполо­жим, наше бдение же­стоко, как смерть, черно, как ночной мрак, угрю­мо, как самое мрачное облако, которое грозит покрыть нас, — что нам делать тогда? Тогда будем плакать, трудиться, умо­лять, даже «угрожать» Богу, чтобы Он дал нам радость. Не будем прекращать бдения — будем совершать его как приношение нашего сердца, как подвижничество, как жертву. Как вдова опустила в церковную сокро­вищницу свои последние две лепты, как иудеи при­носили Богу своих первородных или самих себя, так и мы будем приносить свою ночь, прекраснейшую часть своей жизни. Однако вместе с этим будем умолять Бога, чтобы Он даровал нам радость.

Не думайте, будто это трудно. Бог отвечает немед­ленно. Если человек, когда ты его просишь, бывает растроган, обнимает тебя, целует и дарит подарки, то тем более Бог. Но если Он нам и не ответит, мы бу­дем продолжать просить радости. Мы не станем про­сить о том, чтобы увидеть Христа, чтобы с нами бе­седовали ангелы, чтобы ощутить в себе Святого Духа, чтобы святитель Николай пришел и разрешил наши трудности... Не будем искушать Бога, но будем про­сить у Него радости. Прочее пусть Он даст нам тогда, когда сочтет это для нас полезным. Радость гораздо более ценна, чем даже тысяча богоявлений, потому что она — атмосфера нашей встречи с приходящим Христом, она — опора, фундамент, на котором будет воздвигнуто все наше бдение. Если у нас нет радости, то расстраиваются наши нервы, появляется телесная слабость, боли, параличи, ноги немеют, в ушах зве­нит, сердце болит.

Помимо радости, для бдения требуется еще огнен­ный пламень. Его мы также не сможем приобрести сами, только Бог может нам это дать. Бог — Тот, Кто творит слуг Своих пламенем огненным. Пламя — это огонь, разгорающийся внутри нас, ревность к бдению, восхождение нашего существа ввысь, вдохновение, благодаря которому мы не только выдерживаем свое бдение, но и желаем, чтобы оно не прекращалось. Мо­жет пройти два, три, семь, пятнадцать часов, а нам будет казаться, что прошло не больше пяти минут. Приходит время заканчивать молитву, потому что нас призывают наши обязанности, а сердцу больно отто­го, что мы прерываем бдение. Когда Бог делает нас ог­ненными в час бдения, постепенно становится огнем и вся наша жизнь. Как пальцы святых в час молитвы превращались в горящие свечи, и свет от них восходил ввысь, так может произойти и с нашим собственным существом. Без огня и спутник не полетит на Луну, как же мне взойти на небо?

Будем умолять Бога, чтобы Он сделал огненной нашу молитву, наши мысленные восхождения, бдение, наши сердечные взывания, коленопреклонения, тру­ды, долулегание — все. Когда наша жизнь не такова, тогда мы спим глубочайшим сном даже во время бде­ния. Но в любом случае лучше будем спать так, чем на кровати. Лучше спать, стоя пред Господом, чтобы Он видел мой подвиг и борьбу, чем отправиться в постель.

С помощью сокрушения сердца, поклонов, чисто­ты ума, благодаря которой мы видим Бога, с помощью радости и огненного пламени, которые необходимы нам для перехода к иной жизни, — наше бдение, мо­литва, келья, душа становятся плодородной почвой, где можно обрести Бога, заключить его в объятия, а земледелец, Бог, может возделать наше существо.

Пророк Исаия называет блаженными людей, ко­торые сеют при всякой воде, на обильно орошаемых полях, где ходит вол и осел, то есть где они могут свободно шагать, обрабатывая землю. Он говорит о воде потому, что Палестина сильно страдала от засу­хи. Пройдут изредка проливные дожди, а потом засу­ха продолжается. Поэтому в Ветхом Завете постоянно говорится о жажде и дожде, по той же причине и иу­деи представляли себе Бога стоящим посреди потопа. После дождя почва становилась очень плодородной, а растительность — богатой. Тогда можно было жи­вотным пастись свободно.

Так и мы можем превратить свое бдение, келью, монастырь, правило — всю нашу жизнь в плодород­ную землю. Но для этого нам нужно жить так, как было сказано только что в нашей беседе. Иначе мы окажемся землей иссохшей, которую не смогут воз­делывать вол и осел, и не принесем плода. Можно до утомления трудиться всю жизнь и так ничего и не добиться. А можно один раз посеять, а пожать и два, и три, и двадцать раз. Почему бы нам не предпочесть последнее? Этого так легко добиться, достаточно толь­ко понять, какое в этом заключено блаженство. Бог привел нас в монастырь, чтобы Ему можно было вхо­дить в наше сердце, сеять в нем и из него извлекать все сокровища. Он призывает Своих ангелов и свя­тых, чтобы они черпали из нас все эти дары и плоды, которые Он дал нам. Он привел нас не ради каких-то

 

 

 

скудных результатов. Далее пророк Исаия говорит: «Меня славят звери дубравные, дикие звери в чаще, чудовища земные, потому что Я наполнил всю пусты­ню водами и безводную землю — реками». Это зна­чит, что Бог все может изменить.

И мы, как сухая земля, ощущаем засуху, свое оди­ночество, нищету, отсутствие Бога, но Бог может на­полнить нас водами и даже реками, и тогда наши от­ношения с игуменом будут истинными, священнодей­ственными, таинственными.

Что мы будем делать? Останемся в своей нищете? Даже дикие звери чувствуют, когда безводную землю наводняют реки. Неужели наши души должны жить в засухе? Нет этому никакого оправдания. Мы можем преисполниться славословием Бога, хотя бы подоб­ным тому славословию, что воздают Ему звери. Тогда можно будет говорить о духовной жизни. Тогда можно будет надеяться, что будет жить и наша душа, и наша монашеская семья. Тогда нас будет занимать не то, сколько лет мы проживем, но те плоды, которые мы соберем. Пожелаем же себе такой плодоносной жизни.