Из каждого этапа, каждого лоскутка воспоминаний скроено одеяло жизни

Далее дорога в детский сад на салазках в скафандре

из цигейковой шубы и серой пуховой шали, завязанной

на спине. Я приклеился замёрзшими соплями к воротнику - никак не могу разодрать глаза ото сна и нос от шубы. Пар изо рта поднимался колечными нимбами, и издалека я был похож на маленького святого.

По дороге нам всегда встречалась притоптывающая от холода продавщица рыбы в фартуке поверх фуфайки.

Она была похожа на качан перезревшей капусты, а фар-тук на скафандр человека-амфибии из одноимённого фильма.

В детском саду мы неустанно сдавали какашки в спичечных коробках. Поговаривали, что, рассматривая детский кал, работники новосибирской лаборатории разгадали тайну мироздания.

Мы были далеки от этого, пускали спички и кораблики по весенним ручьям, воровали яблоки, раздирая штаны о заборы, ели семечки из подсолнуха со шкурками.

Играли в футбол, разбивая коленки и стёкла.

Сосали тающие сосульки, с замёрзших пальцев стряхивая холод. Рисовали на заборе неприличные слова, потом закрашивали: полбанки краски, а сколько мальчишеского озорства (у меня это получалось лучше других – я был чемпион детских садов Черноземья по дразнилкам)…

Записывались в спортивные секции, а откос от армии был сравним попаданию в плен при Сталине.

Ну а цифра 36, которая настигнет нас в 2000 году, каза-лась неимоверно дряхлой, как и сам далёкий год.

#

Из мутной дымки воспоминаний - сосед дядя Коля в мутном дыму с вечно торчащей изо рта сигаретой.

Он всегда был добрый и пьяный, даже трудно было понять, что в нём больше – добра или водки.

На юбилейный полтинник с Вождём пролетариата и указующим перстом к революции он умудрялся с утра быть в дребадан пьяным.

Дядя Коля всю жизнь проработал в литейке, и не понаслышке знал, как закалялась сталь.

У него было лицо цвета советского флага, намокшего под дождём: толи от работы, толи от пьянства. К тому же был он ярым коммунякой и считал бутылку водки – ключ к сердцу партии. Пил до неистовства, до отключки.

Икар в луже.

Впрочем, работал так же, как и пил. Все ящики в столе были забиты похвальными грамотами за победу в социа-листическом соревновании, а к 105-ой годовщине со дня рождения Ленина его премировали радиоприёмником «VEF - Аккорд», который он пропил в тот же день за здоровье именинника.

Пропивал последнее, но исправно выписывал журнал «Здоровье». Мы его любили, он не учил нас жизни, а на сэкономленную «закуску» угощал конфетой.

Душа у него была нараспашку, всеобъемлющая, как у троянского коня брюхо. Он даже обманывал её пивом.

А ещё дядя Коля был ужасный заика, но при этом очень любил поговорить. Выпивая, он заикался ещё больше, но и с каждым стаканом становился всё разговорчивей.

Слова булькали из него, как у водяного.

От матерных прибауток он резко переходил к политике партии – многогранность из гранёного стакана: то травил байки, то становился серьёзным и клеймил Сахарова, Корчного и прочих диссидентов. Сжимал кулаки, избо-рожденные венами, и шипел: «Родину не любят, падлы».

А когда узнал о выдворении из страны Солженицына, признался нам честно: «Отлегло от сердца»…

Зимой он устроил жену в Гастрономию, в отдел круп и выписал журнал «Здоровье». Умер в тот же день на порожках своего дома, добрый и пьяный, с выписной квитанцией «Здоровья» в руке, изборождённой венами…

Мы считали его «древним» дядькой, а ему было всего-то… в день, когда отмечали поминальные 40 дней, ему должно было исполниться 40 лет. Превратности судьбы. 40 лет не отмечают.

#

Любимое место под столом: там для меня была то под-водная лодка, то космический корабль, где я неизменно был капитаном, командиром корабля.

Нарезанные бумажки из тетрадки, с успехом заменявшие нам денежки в подстольных играх, сменились журналами «Советский экран» и «Спутник кинозрителя».

Кинематограф вносил свои коррективы в наши детские забавы: игры в войнушку, в немцев и русских, с лёгкой руки киностудии ДЕФА сменили игры в индейцев и бледнолицых, где быть белым было также отвратно, как

и фашистом. Мы наряжались, вставляя гусиные перья в волосы, стреляли из лука и пытались дышать тростнико-вой трубочкой из-под воды.

Помню, посмотрев «Приключения на берегах Онтарио» притворился больным, потерев градусник до нужной тем-пературы, чтоб не пойти в школу и посмотреть утренний повтор фильма.

Удалось убедить маму. Удалось быть счастливым.

Наши мамы были заботливы. А ещё они были очень экономны: прежде чем выкинуть изношенные до дыр трусы, непременно вынимали резинку:.

Она использовалась многоразовым Шаттлом: на неё можно было повесить шторки на кухне или классический вариант – пришить варежки, чтобы не потерялись.

Из открыток и канцелярских скрепок «химичили» невооб-разимую конструкцию шторки у входа на кухню, где сти-ранные полиэтиленовые пакеты отекают, придавленные прищепками.

На зиму варили картофельный клейстер, папиным помазком обмазывали постиранные с прошлого года белые тряпочки и ими обклеивали окна, чтобы не дуло. Между рамами клали вату и сажали в эту витрину наряд-ных пупсов и ёлочные игрушки, обвитые вензельным «дождиком».

Ещё заботливо собирали рецепты блюд из отрывных календарей и польские журналы «Бурда моден».

Не для шитья, а окунуться в мир, пусть социалистичес-кого, но всё же Запада.

А мы тогда носили немаркое. Другого просто не было.

Хотя, был один яркий прокол.

В некий роковой час, тётушка из Молдавии привезла мне румынский костюм фирмы «Флоаре»: ослепительно

белый в мелкую фиолетовую клеточку.

Он был вызывающе моден, что я стеснялся его одевать. Даже дома.

Но, бывало, когда я оставался один, то облачался в эту румынскую прелесть. На кожаном ремне с запахом потной лошади шилом прокалывал дырочку под застёжку. Я тогда был худой, что даже на последнем магазинном отверстии ремешка штаны спадали. А ведь тогда ремень был нужен, чтобы штаны держались, а не для того, чтобы живот не вываливался.

Так вот, натянув на себя эти балканские доспехи, я танце-вал перед зеркалом под песню Битлз «Облади-облада».

У меня была ультранавороченная цветомузыка из свето-форных фонарей, и я изображал, что играю на гитаре. Напевал в микрофон и извивался, (глядя на себя в трюмо), как шторка при открытом окне.

Одним словом, вёл себя, как последний мудак.

Это потом при робких расспросах я узнал, что все пацаны выламывались перед зеркалом с воображаемыми музы-кальными инструментами.

А костюм я так ни разу на люди и не одел.

Вскоре я вырос, и костюм стал мне мал.

Я рос, вещи становились меньше, запросы больше, а же-лания корыстней. Хорошо, что некоторые вещи выросли вместе со мной - умение удивляться, дружить, любить.