Феноменологический метод в праксеологических исследованиях

Метод феноменологического исследования появился как отклик на кризис западных философии и науки /56/. Хотя существует мнение, что методов феноменологического исследования сегодня столько же, сколько феноменологов, но общность их «происхождения», тем не менее, дает надежду на то, что из этого разнообразия со временем выкристаллизуется некоторое единое устойчивое методическое ядро.

Наше представление феноменологического метода, во многом опирающееся на работу В.У. Бабушкина/27/ по феноменологической философии науки и на систематическое изложение идей феноменологии в работе немецкого философа П. Прехтля/118/, следующее.

1. Феноменологический метод требует наличия реального объекта, на котором исследуется явление. У Гуссерлядля обозначения подобного объекта используется понятие гиле (греч. hyle – сырой материал, вещество). Для экспериментального исследования это довольно очевидная посылка, иная ситуация в теоретическом исследовании, где для процесса порождения новых идей, понятий явления обычно считается достаточным иметь «умозрительное» представление об объекте (и явлении), но не сам объект. Феноменологический метод такого различения не допускает и предполагает в так называемом теоретическом исследовании материалом научные отчеты.

 

Известно, например, что в теоретических отделах физических лабораторий создавались огромные банки научных отчетов (статей, препринтов, монографий, отчетов, тезисов докладов, сообщений и пр.), информация из которых становилась доступной исследователям (физикам-теоретикам) для обработки. Подготовка такой методики, средств обработки данных, сама обработка данных с последующим анализом результатов уже мало отличалась от методики классического физического эксперимента. Наиболее принципиальным оказалось различие в объекте исследования.

 

В праксеологическом исследовании в качестве объекта могут быть взяты любые исторические свидетельства [индивидуальной] человеческой деятельности, зафиксированные в виде некоторого документа (книг, статей, отчетов и т.п.) или в виде изустно передаваемого предания о том или ином событии, а также любые литературные тексты и критические статьи, которые содержат в себе «следы» деятельности их авторов, и те события человеческих деятельностей, непосредственным очевидцем которых является исследователь (праксеолог). К примеру, В.В. Розановберет литературные тексты лишь как материал для осуществления собственной работы, для разворачивания собственных идей и мыслей. То же самое мы находим у Льва Шестоваи многих других философов. То есть, это вовсе не критические работы, подобные работам Белинского, который «проявлял», делал «видимыми» как раз идеи и качества Пушкина, Гоголяили Лермонтова– это другая работа. М. Мамардашвилиуказывает на то, что человек – это «усилие самоосуществления», в результате которого философские тексты становятся материалом, в котором эти усилия отражены, воплощены /88, 10-11/: « За пребыванием и длением человека во времени, тем более во времени истории, стоит постоянно возобновляющаяся работа или усилие со стороны человека. Поэтому можно сказать так: человек есть в той мере, в какой он хочет быть. … Можно рассматривать философский текст как следы изобретений или как способ определенной работы, имеющей отношение к тому, что философия – элемент созидания человеком самого себя. Тогда философские тексты станут не просто представлениями о мире, а обретут конструктивную сторону по отношению к какому-то усилию». Среди прочего такие тексты несут в себе и «отпечатки» природы – следы явлений – их автора. И это тот фактический материал, который обрабатывается в праксеологическом исследовании.

2. Феноменологический метод опирается на жизненный опыт исследователя (у Гуссерляэто – так называемый жизненный мир, являющийся результатом «конституирующей деятельности трансцендентальной субъективности»). Кажется, Карл Юнгзаметил: «Им это пережито, значит содержит момент истины». Вот это «пережито», а не только «продумано» – тот момент, на который осуществляется опора в феноменологическом исследовании. В этом же и предпосылка интенциональности сознания исследователя, его «заинтересованного», эмоционального отношения к объекту (явлению). Отсюда и возможность гуссерлевского ноэзиса (греч. noesis – мышление, умозрение) – активной деятельности сознания, которая, с одной стороны, порождает смыслы, а, с другой стороны, сама осуществляется в контексте порождаемых собою смыслов. Возникает пафос научного исследования, «предчувствие – эмоциональный путеводитель всех открытий» (Гуссерль). Мы уже ссылались на позицию Полани: «Прежде всего я отказался от идеала научной беспристрастности. В точных науках этот ложный идеал, пожалуй, не приносит большого вреда. Но в биологии, психологии и социологии его влияние оказывается разрушительным». Так, «красота» предмета (отнесенного к некоторому явлению, объекту) становится понятием феноменологическим, научным. «Красота» предмета означает успешность передачи человеком (автором предмета) сущности постигаемого им явления (объекта).

Принципиальная опора феноменологического метода на жизненный опыт дает нам повод также и к следующему предположению. Математика есть чистая форма, формализованный язык, именно поэтому здесь возможна продуктивная работа уже у молодых исследователей. Переживания физической (материальной) природы также относительно доступны и просты, поэтому в соответствующих областях также есть шанс у молодых исследователей. Но переживания человеческой природы много сложнее и становятся доступными для анализа и понимания человеком уже в довольно зрелом возрасте, поэтому в соответствующих областях шанс «великого прорыва» у молодых исследователей минимален. Таким образом, практическая и научная результативность в антропологических областях и дисциплинах имеет определенное ограничение в виде требования к наработанному («нажитому») опыту. Мы специально не интересовались, но можно с основанием предположить, что в философии, медицине, психоанализе, педагогике – в областях, связанных с человеческой природой, – молодых гениев вообще не было, в отличие от математики и физики, где многие прорывы как раз на счету молодых исследователей.

3. Центральным моментом феноменологического метода является т.н. конституирование сущностей (эйдосов – греч. eidos – вид, образ, идея) – предметов. Конституирование предметности по выражению самого Гуссерляявляется «величайшей проблемой». Именно в этом акте происходит вычленение тех элементов опыта и тех структур субъективности, через которые выявляются существенные характеристики предмета. Природа (ее предметы) конституируется, с одной стороны, посредством пассивных чувственных ассоциаций – на низшей ступени активности сознания («эстетический», «чувственный» синтез у Гуссерля), с другой стороны, через активное понятийное мышление, через раскрытие отношений предмета с окружающим миром, другими предметами. Ключевым моментом конституирования является так называемая феноменологическая редукция – эпохе (эпохе – от греч. epoche – удержание, самообладание) – очищение сознания от всякого априорного знания об исследуемом объекте (явлении). Как метко заметил Гегель: «все явления истории и искусства совершались непосредственно». То есть, без опосредующих систем и теорий. Понятно, что в эту непосредственность очень сложно «войти». Созвучна этому и мысль Шопенгауэра/154, 320/: «Глубоко проникающим пониманием внешнего мира объясняется, почему окружающая обстановка и опыт нашего детства так прочно запечатлеваются у нас в памяти. Мы ведь отдавались им безраздельно, ничто нас при этом не отвлекало, и мы смотрели на лежавшие вокруг нас вещи, как если бы они были единственными в своем роде, одни на всем свете. Впоследствии наши бодрость и терпение расходуются на массу других, вновь узнаваемых предметов».

Если мы возьмем текст – наиболее распространенный вид исследуемого в праксеологии объекта, то заметим, что, как и любой материал вообще, текст содержит как актуальные для данного исследования, но «скрытые» качества и свойства, так и индифферентные к данному исследованию, но обычно «открытые» качества и свойства. Последние – это те свойства, которые вложил в данный текст его автор, они не могут составить предмет исследования т.к. уже «лежат на поверхности». Именно от этого знания об исследуемом объекте (от таких открытых значений текста) должен освободить свое сознание исследователь посредством феноменологической редукции и активизировать его на обнаружение «скрытых» значений. Таким образом, в отличие от традиционного научного цитирования – как средства иллюстрации и поддержки исследователем тех или иных своих утверждений, когда принципиальна именно интерпретация цитаты ее автором (значение, вкладываемое им в текст), – в праксеологии авторское значение лишь косвенно указывает на своего рода «добротность» выбранного для исследований объекта. В силу целостности любого талантливого мыслителя в своих действиях и деятельности он проявляет себя не только прямым, открыто лежащим значением (предметом этих действий и деятельности – текстом, например), но он проявляет себя и неявно (стиль, нерв, пафос произведения и автора, что здесь одно и то же, – все это текст хранит в себе). Автор оставляет себя в произведении подобно тому, как человек оставляет отпечатки своих пальцев. Именно это позволяет исследователю обнаружить в объекте «следы» интересующих его явлений.

 

Однако, альтернативная интерпретация текста, о которой мы говорим не есть интерпретация (гиперинтерпретация) в смысле У. Эко/128/, когда вообще исчезает репрезентируемый текстом объект («смерть автора») и читатель в процессе семиотической игры «наполняет» текст собственным смыслом («рождение читателя»). Когда интерпретатор «обтесывает» текст в своих целях (Рорти/136, 124/).

 

Той степенью удаленности, в какой оказывается значение авторского высказывания от значения, выявленного праксеологом, измеряется значимость праксеологического факта. Совпадение этих значений превращает ситуацию цитирования в обычную иллюстрацию к утверждению исследователя.

Это та же самая удаленность, которую отмечает Панофскийв исследовании эстетических взглядов Галилея/110, 18/: «по мнению Галилея, искусство больше всего дает тогда, когда его средство подражания (звуки в случае музыки, свет, линия и цвет в изобразительных искусствах) возможно резче отличается от изображаемого предмета». Далее Панофскийвысказывает предположение о влиянии подхода Галилеяк эстетическим проблемам и на его научные теории. Таким образом, наш ход можно отнести к довольно старым научным приемам.

Теперь еще более понятным становится то, что в качестве объекта в праксеологическом исследовании следует брать тексты, связанные с известными и талантливыми историческими личностями, деятелями культуры, науки, искусства. Деятельность обывателя, имеющая многочисленное отражение в различных объектах (письма, мемуары, те же статьи и даже книги), в своей массе не дает богатого материала для праксеологического исследования – все здесь «на поверхности» в силу невозможности автором удержать целостность бытия. Уже Гегельотмечал, что тривиальные «слабости» и «погрешности» индивидуумов (своеобразие отдельных духов) не составляют интерес для философских исследований /45, 26/: «... То же самое справедливо и относительно так называемого знания людей, направленного равным образом на своеобразие отдельных духов. Для жизни такое знание несомненно полезно и нужно, особенно при дурных политических обстоятельствах, когда господствуют не право и нравственность, но упрямство, прихоть и произвол индивидуумов, в обстановке интриг, когда характеры людей в своих проявлениях опираются не на существо дела, а держатся только на хитром использовании своеобразных особенностей других людей и таким образом, хотят достичь своих случайных целей. Но для философии это знание людей остается как раз в той степени безразличным, в какой оно оказывается неспособным подняться от рассмотрения случайных особенностей людей к пониманию великих человеческих характеров, в которых подлинная природа человека проявляется в ничем не искаженной чистоте. – Это знание людей становится для науки даже вредным, когда оно – как это имеет место при так называемой прагматической разработке истории – оказывается не в состоянии понять субстанциального характера всемирно-исторических индивидуумов и не видит, что великое может быть осуществлено только великими характерами, когда, наконец, оно делает притязающую на глубокомыслие попытку объяснить из случайных особенностей героев, из их якобы мелочных намерений, склонностей и страстей величайшие события истории; вот метод, при котором руководимая божественным провидением история низводится до игры бессодержательной деятельности и случайных обстоятельств». На избирательный характер научных фактов указывает и Полани/116, 231/: «Только сравнительно немногие факты суть факты научные, в то время как вся огромная масса других фактов лишена научного интереса. Поэтому такие принципы как принцип «единообразия природы» (Дж. С. Милль) или «ограниченного разнообразия» (Дж. М. Кейнс), которые могут объяснить фактуальность, не могут сами по себе объяснить возможность естествознания». Конечно, в какой то степени и в деятельности обывателя «говорит» человеческая природа, но интересующие праксеолога явления здесь так слабо проступают, что соответствующую деятельность вряд ли можно брать в качестве объекта исследований.

Таким образом, в праксеологическом исследовании в «рамках», например, концепции рефлексивного управления цитирование (привлечение фактов) именно специалистов по управлению и специалистов смежных областей абсолютно ничего не прибавляет к уяснению исследуемого явления, а равно, и сложнее выдерживается эпохе (абстрагирование от содержательной нагруженности текста).

Редукция праксеологического объекта может осуществляться исключительно при условии осуществления исследователем ноэтических актов сознания – духовных актов, ориентированных на порождение смыслов, которые он связывает с исследуемым явлением – все другое он как бы перестает видеть. Таким образом, в единстве трех компонентов – 1) пассивной чувственной открытости субъекта своим жизненным миром объекту (гиле), 2) духовной активности субъекта (ноэзы) в постижении смысла, и 3) конституирования в понятиях и схемах исследуемого объекта (явления) – раскрывается характер интенционального переживания исследователя в процессе феноменологического познания. Все три компонента тесно увязаны и одновременно присутствуют в имманентном времени исследователя. Итак, феноменологическое исследование – это специфическая научная деятельность субъекта исследования (праксеолога), в которой обычно невозможно (а главное не нужно) фиксировать моменты или какой-либо порядок в обнаружении адекватного объекта (текстов), возникновения мотивов и смысла конкретного исследования (пафоса, интереса к явлению), открытия понятий, формул, схем, конституирующих предмет («сухой» остаток исследования). В феноменологическом методе нет каузальности и чтобы продемонстрировать реальную работу метода достаточно представить «увязанные»: исследуемый объект (текст/тексты), смысл (исследования) и конституируемый предмет (в понятиях, тезисах, формулах). При этом предполагается, что исследователь одновременно продвигался по всем трем направлениям феноменологического исследования, а иначе и невозможно.

Так, ведь и в аксиоматической теории теоремы не появляются через вывод (дедукцию) – о них автору теории вначале нужно бывает догадаться. Именно эта догадка есть ключевой момент теоретического построения, а не следующий за ней дедуктивный вывод уже провозглашенного утверждения. А такая схема уже вполне соотносится с феноменологическим методом. Поэтому можно считать, что дедуктивный метод – это тот же дескриптивный метод, но со своеобразным описанием теории – своего рода динамическим развертыванием ее содержания (об этом встречаются интересные рассуждения у Полании у Флоренского), но это описание не есть описание порождения положений теории в выводе, это не логика открытия.

Феноменологический метод преодолевает различие между теоретическим и экспериментальным исследованием. Никакого научного, познавательного, дедуктивного вывода (научной логики) быть не может. Все ограничено понятиями и отношениями. Вывод – это уже либо математическая процедура (эксплицирование – упрощение выражения за счет использования формализованного языка), либо инженерная процедура (подстановка значений – расчет).

Для феноменологического метода важна та постоянная «открытость» исследователя бытию, его готовность к «откровению» бытия, о которых говорит немецкий философ Мартин Хайдеггер, ученик Гуссерля. В своих работах /143/ Хайдеггер показывает, что природа самораскрывается человеку и этому у него нет никакой методически «активной» альтернативы, поэтому исследователю остается единственное – быть «готовым» и ждать «откровения» природы. Например, работа Хайдеггера«О сущности истины» /144/ сводится к «формуле», в которой как раз задействована эта категория открытости:

 

1) истина есть согласованность высказывания с вещью;

2) связь высказывания (содержащего представление) с вещью – это осуществление того отношения, которое дает толчок поведению; поведение имеет ту особенность, что оно, будучи открытым, держится открытости как таковой; таким образом, высказывание должно заимствовать свою правильность у открытости;

3) открытость поведения как внутренняя возможность для правильности имеет основу в свободе; таким образом, сущность истины есть свобода;

4) свобода раскрывается как допущение бытия сущего; допустить бытие – это значит принять участие в сущем; сущее в целом раскрывается как природа;

5) при установлении своих измерений человечество отворачивается от тайны (забытой сущности истины); сутолока, в которой человек удаляется от тайны в направлении к повседневному, а затем от одной обыденной вещи к другой – мимо тайны – это поиски; человек блуждает;

6) блуждание как обман так или иначе человека угнетает и он в силу этой угнетенности доходит до тайны, человек в экзистенции своего наличного бытия одновременно подвластен силе тайны и угнетенности заблуждения.

 

Далее мы воспользуемся следующей схемой праксеологического исследования, которую будем представлять как вариант феноменологического метода:

1. Выработка смысла (пафоса, мотива) исследования.

2. Конституирование сущности исследуемого явления (в виде тезисов, понятий, формул и т.п.).

3. Работа с некоторым материалом (с текстами статей, книг, докладов и т.п.).

4. Подготовка комментария (строго говоря, это самый объемный, но необязательный элемент схемы, призванный прояснить три предыдущих элемента и их согласованность).

Дадим еще некоторые пояснения к последнему пункту схемы – комментарию. Почему автору, например, нужно писать целой «роман» для того, чтобы донести до читателя [обычно] одну лишь мысль, идею, проблему? Отчасти и потому, что взятая в чистом виде квинтэссенция не «доходит» до читателя (примечательна недейственность всякого рода афористических сборников, типа «В мире мудрых мыслей»). Читатель может что-то взять из книги лишь через собственное сопереживание (вместе с ее героями, автором) ее событий. Весь огромный материал книги как раз и создает у читателя необходимое сопереживание идеи автора. Книга и должна быть поэтому «толстой». Некоторые формы литературы и искусства берут, правда, не объемом, а эмоциональной нагруженностью, эффектной (красивой, оригинальной, яркой) формой – такова поэзия, но смысловая нагруженность этого «гротескного» представления та же, что и у объемного текста прозы. Таким образом, можно сказать, что текст книги есть лишь пространный комментарий автора к некоторой своей мысли, идеи. Без этого комментария «чистая» мысль либо выглядит банальной (то есть воспринимается искаженно), либо просто непонятна, недоступна читателю. Своим текстом автор как бы дает читателю возможность «прожить» свою идею. А это уже далеко не просто констатация тезиса, идеи, но и момент убеждения читателя, момент подтверждения автором своей позиции. Подобный текстовый «расширитель» идеи используется и философом, и писателем и ученым, конечно, у каждого из них он свой по типу, характеру, форме. И наличие некоего оригинального почерка автора вовсе не случайно, это не дань общественной эстетике, но то, что облегчает читателю «путь» к его идее. Отсюда понятно, почему желательно идеи разного рода не смешивать в одном тексте. Толстой как великий художник (писатель-портретист) и Толстой как великий историк (идея народа как творца истории) на общем материале «Войны и мира» совместились не без ущерба друг для друга.

В одной из работ В.В. Розановаесть место, где он пишет, что молодому философу осталось научиться разворачивать свои блестящие мысли в значительный по объему текст. То есть, речь как раз о необходимости обретения молодым автором искусства этого самого комментария. Надо отметить, что В.В. Розановпо сути вообще «демонстрирует» пример феноменологической работы (в анализе, например, творчества Н. Страхова/120+/). Временами аналогично (как феноменолог) работает и Белинский, впервые воплощая дух литературной критики в форме теории литературы /30, 377-8/: «Искусство не допускает к себе отвлеченных философских, а тем менее рассудочных идей: оно допускает только идеи поэтические, а поэтическая идея – это не силлогизм, не догмат, не правило, это – живая страсть, это пафос... Что такое пафос? – Творчество – не забава, и художественное произведение – не плод досуга или прихоти; оно стоит художнику труда, он сам не знает, как западает в его душу зародыш нового произведения, он носит и вынашивает в себе зерно поэтической мысли, как носит и вынашивает мать младенца в утробе своей; процесс творчества имеет аналогию с процессом деторождения и не чужд мук, разумеется духовных, этого физического акта. И потому, если поэт решится на труд и подвиг творчества, значит, что его к этому движет, стремит какая-то могучая сила, какая-то непобедимая страсть. Эта сила, эта страсть – пафос. В пафосе поэт является влюбленным в идею, как в прекрасное, живое существо, страстно проникнутым ею, – и он созерцает ее не разумом, не рассудком, не чувством и не какою-либо одною способностью своей души, но всею плотью и целостью своего нравственного бытия, – и потому идея является в его произведении не отвлеченною мыслью, не мертвою формой, а живым созданием, в котором живая красота формы свидетельствует о пребывании в ней божественной идеи и в котором нет черты, свидетельствующей о сшивке и спайке, – нет границы между идеею и формою, но та и другая являются целым и единым органическим созданием. Идеи истекают из разума; но живое творит и рождает не разум, а любовь».

Обычно логика «документирования» (публикации) исследования приспосабливается к более удобному изложению проведенного исследования и она отлична от самого исследовательского (у нас – феноменологического) дискурса. Непонятно, насколько вообще возможна точная фиксация исследовательского дискурса. Мы уже отмечали, что рассматриваемый метод вовсе не предполагает какой-либо каузальности, например, того, что конкретное понятие (зафиксированное во втором элементе схемы) возникло у исследователя именно в процессе (в результате) работы с представленным в третьем элементе схемы объектом, материалом (с конкретным текстом). Такую привязку далеко не всегда можно сделать – с текстом ведь исследователь работает постоянно и в самых разных контекстах: и с надеждой найти интересный материал, и с надеждой обнаружить отсутствие некоторого материала, и с надеждой получить какие-то сведения, и с интересом к автору, и просто из любопытства или для удовольствия, и т.д., и т.д., и т.д., – идея может возникнуть в любой из перечисленных ситуаций. И важно то, что идея обязательно приходит, если заинтересованно работать с материалом, и уже совершенно непринципиально, какой именно текст был в эту минуту в руках исследователя.

Мы предполагаем, что явления, лежащие в основе научного поиска и открытия, являются общими для всех субъектов научных исследований. Поэтому создание научного метода как раз преследует цель по возможности адекватно отразить эти явления. Но философы и методологи науки пока далеки от достижения этого, поэтому сегодня каждый конкретный метод (дедуктивный, индуктивный, эмпирический и прочие) не столько отражает логику самого исследования (научный дискурс), сколько задает культурную форму представления его результатов. Например, в построенной по дедуктивной схеме этике Спинозывсе многочисленные теоремы не были же выведены через силлогизмы, по сути «комбинаторно» – через «комбинаторику» подобную теорию построить просто невозможно. Правдоподобнее предположить, что каждая теорема явилась или результатом очередного посетившего ее автора «откровения» (в духе Хайдеггера), или уже наличествовала как некое положение в прежнем опыте Спинозы, и поэтому была лишь «встроена» в теорию через построение для нее доказательства в заданной аксиоматике. Примечательны многочисленные схолии (разъяснения), приводимые Спинозойпосле доказательства теорем в этике, он чувствовал недостаточность формального доказательства теоремы и пространно разъяснял ее. Мы же считаем, что и доказательство, и схолия теоремы суть одно – толкование содержания выдвинутого утверждения и убеждение читателя в справедливости выдвинутого утверждения (теоремы).

Павел Флоренскийв свое время отмечал /140, 108/, что исследователь делая те или иные утверждения может апеллировать как к нашему разуму (логике) – традиция континентальной Европы (Франции, Германии), так и к нашему воображению, интуиции – традиция Англии. Этому последнему как раз созвучны идеи концепции личностного знания Полани, а также и метод феноменологического исследования.