Духовность и культура противопоставляются

Определения культуры многочисленны, но выделяются шесть основных типов /70, 37/.

 

Приведем эти определения.

1) Описательные определения. «Культура (или цивилизация) в широком смысле слагается в своем целом из знаний, верований, искусства, нравственности, законов, обычаев и некоторых других способностей и привычек, усвоенных человеком как членом общества» /Э. Тейлор/.

2) Исторические определения. «Культура – социально унаследованный комплекс способов деятельности и убеждений, составляющих ткань нашей жизни» /Э. Сепир/.

3) Нормативные определения. «Культура – образ жизни, которому следует община» или «Культура племени есть совокупность стандартизованных верований и практик, которым оно следует» /К. Уислер/ или «Культура – это выход избыточной человеческой энергии в постоянной реализации высших способностей человека» /Т. Карвер/.

4) Психологические определения. «Культура – совокупность приспособлений человека к его жизненным условиям» /У. Самнер/. «Культура – наученное поведение, то есть поведение, которое не дано человеку от рождения» /Р. Бенедикт/.

5) Структурные определения. «Культуры – организованные повторяющиеся реакции членов общества» /Р. Линтон/.

6) Генетические определения. «Культура – то, что создано в процессе взаимодействия индивидов» /П. Сорокин/.

 

Возможно наилучшее представление о понятии культуры дают все перечисленные определения в совокупности (они непротиворечивы), но мы также работаем со следующим определением: культура – это отчужденные от человека ценности (то есть, предметы, знания, навыки, которым свойственна некоторая ценность).

От определения духовности авторы обычно уходят. Но мы для включения некоторой интуиции относительно данного понятия (именно для включения, поскольку определенной интуицией по этому поводу читатель безусловно обладает) приведем определение О.Н. Дериси/60/: «Духовность – это напряжение разума и свободной воли человека, возвышающих его и дающих ему сознательную и свободную власть над своей деятельностью и над своей сущностью». Духовность, к примеру, свойственна исследователю – в силу его бескорыстного стремления к истине. Культуре же, которую составляют результаты исследований (установленные понятия и законы) и которые становятся ее предметами, духовность не свойственна. В этом определении для нас также важна противопоставление духовности и деятельности.

Таким образом, научные основания в рефлексивном управлении возможны с нашей точки зрения:

· при исследовании природного в человеке, то есть, при взгляде на рефлексивное управление как на дисциплину, имеющую естественнонаучные основания;

· при снятии в рефлексивном управлении притязаний на исследование духа – духовность предметом научных исследований быть не может.

У американского исследователя Н.Д. Смелсера, сделавшего обзор теорий социологии, мы встречаем так называемые феноменологические теории, которые имеют общий с нами взгляд на объект исследований (предмет, естественно, различен). Н.Д. Смелсерпишет /127/: «Исследование социальной реальности должно базироваться на системе значений, которых придерживаются отдельные индивиды. Иллюстрацией такого подхода служит символический интеракционизм, уходящий корнями в прагматическую философию Джона Дьюи, Чарльза Кули, Джорджа Герберта Мидаи Герберта Блумера. В определенном отношении исходной позицией Блумераслужит негативная полемика: поведение человека нельзя характеризовать как результат проявления таких внутренних и внешних факторов, как инстинкты, стимулы, социальные роли, социальные структуры или культура. Напротив, центральным является понятие субъективного значения “Я”.... Родственная феноменологической теории этнометодология рассматривает субъекта свободным, занимающимся практической деятельностью, импровизатором, вступающим в переговоры, имеющим в своем распоряжении множество планов действий и «рациональностей» в ходе интеракции». Итак, здесь речь о методологически созвучном подходе – исследовании социальной реальности через исследование индивида.

В контексте рассматриваемой проблемы интересны также исследования немецкого философа Д. Риккерта, посвященные основаниям технических наук. «Возможны ли технические науки?» – задается вопросом Д. Риккерт/122, 71/ и утвердительно на него отвечает, но при условии, что это науки о человеке (!). Не будем обсуждать это, может быть не совсем обычное, суждение о технических науках, но наши построения полностью ему созвучны.

 

Отметим также, что Д. Риккертосуществляет дихотомию предмета наук (и самих наук) по ценностному признаку: на природу – она с ценностями не соотносится, и культуру, которая обладает свойством ценности. В качестве способа различения понятий культуры и природы взгляд Д. Риккертадля нас также приемлем, однако, мы считаем, что его нельзя автоматически перенести в качестве признака на подобное же различение наук. Если в институциализации наук о природе достигнуто относительное согласие, то мы, например, считаем весьма проблематичным какое-либо обоснование наук о культуре вообще и данное Д. Риккертом, в частности.

Если естественным наукам соотносится техника (инженерия), то Д. Риккерт, по аналогии, наукам о культуре соотносит социальную инженерию. Но если социальная инженерия – как проектирование новых социальных техник – общественно осмысленна и даже необходима (и такие социальные техники создаются в рамках давно сложившихся – экономики, права, социологии и других социальных инженерий), то наука о культуре – как исследование фактически «старых проектов» – в обосновании проблематична. Стремление исходя из прошлого проектного опыта получить универсальный метод человеческой (как следствие и общественной) деятельности, что только и может являться результатом науки, аналогично стремлению вывести закон природы из наблюдения за техникой как таковой, что абсурдно.

В общем объеме работ над созданием новых машин (техники) огромную долю в ресурсном измерении сегодня составляет проектирование и конструирование, и лишь небольшую – исследование тех свойств человеческой деятельности, которые собственно и допускают (определяют) саму возможность и полезность новых машин. Но именно эти исследования составляют техническую науку, остальное – инженерия. Однако, в управлении (и в других антропологических областях) можно ожидать иную пропорцию между проектированием и исследованием – уже в пользу последнего.

Проблема возможности «человека для самого себя».

В рефлексивном управлении в связи с тем, что человек строит, анализирует, совершенствует свою собственную деятельность появляется так называемая ситуация «человек для самого себя», и это влечет определенные трудности. Лев Шестовв работе «Дерзновения и покорности» /152, 211-215/, размышляя над древнегреческой заповедью «Познай самого себя», отмечает парадоксальность нередкой ситуации, когда человека окружающие знают и оценивают точнее, нежели он постигает себя сам. Шестовобъясняет такое положение тем, что: «Познание себя» осуществляется в исторически сложившихся правилах и масштабах – «познай самого себя» есть правило человеческое. Смысл этого правила в оценке себя по оценке и мерам окружающих. На самом деле природа устроила так, что один человек даже не смеет знать другого. Однако человек, привыкший рассматривать только свое изображение, уже разучился видеть свою «сущность». И если бы он захотел теперь взглянуть на свое подлинное я, он бы не посмел отважиться даже самому себе рассказать то, что ему открылось. Настоящее ему показалось бы и уродливым, и бессмысленным, и безумно страшным». Вот поэтому человек и спасается в отчужденном «я». В предыдущих главах мы показали как проецируется подобная ситуация отчуждения и в область управления. Однако, такое положение можно изменить, если дать человеку собственную «почву» для самооценки, которая поможет ему в этом «уродливом» и «бессмысленном» распознать подлинно человеческое, поможет преодолеть отчуждение. Внешние оценки – это всего лишь ситуации человека, с ними ему следует считаться, но совершенно недопустимо на них опираться.

Иную позицию мы находим у немецкого философа Х. Блюменберга/35, 123/: «Человек к самому себе не имеет никакого непосредственного, чисто «внутреннего» отношения. Его самосознание имеет структуру «самоовнешнения». Кантпервым отказался рассматривать внутренний опыт как процесс, предшествующий опыту внешнему; мы сами есть явление, вторичный синтез первичного разнообразия, а не наоборот.... Человек постигает себя лишь через то, чем он не является. Не только ситуация человека, но и его конституция потенциально метафоричны. Наихудшее местоположение, которое мы могли бы выбрать, это место в нас самих – так формулирует Монтень результат своей антропологии как самопознания». Однако, это противопоставление не является принципиальным и снимается рефлексией, которая и есть отмеченное у Блюменберга«само-овнешнение». При этом позиция человека «внутри себя» не то что не худшая, но просто необходимая, поскольку без этого такая рефлексия (вот это «само-...») невозможна. С другой стороны, человеку, конечно же, необходимо и окружение – для артикуляции собственного постижения (постижения в форме знания, которое для этого дает окружение). Такой вывод подтверждается словами А.С. Эспинозы/156, 77/: «Чтобы изучать человека нужно охватить единым синтезирующим взглядом различные формы человеческого существования в пространстве и времени. Но вдобавок – и это самое характерное и сложное в антропологии – нужно вернуться к самому себе. Субъект в данном случае является не только субъектом, но и объектом рефлексии».

Э.Г. Юдинв эволюции методологических схем исследований выделил две фундаментальные методологические схемы /157/:

1. «Онтологизм» – работу в схеме «знание – объект» (или просто «объект»).

2. «Гносеологизм» – работу в схеме «субъект – объект». В «гносеологизме» акцент делается на процессе познания.

И в продолжение этой классификации можно ввести еще одну методологическую схему: «антропологизм» – работу в схеме «субъект» (или «знание – субъект»), в которой акцент уже на постижении субъектом самого себя. Все прочие знания (об объектах) в «антропологизме» рассматриваются уже исключительно через призму бытия субъекта.

Также критично о возможности быть человеку объектом для самого себя (своей деятельности) высказывается французский философ Ж. Маритен/90, 28/: «В отличие от возможности человеку быть объектом для другого, сам для себя человек всегда остается субъектом. Субъективность как субъективность неконцептуализируема, она недоступна идее, понятию, образу, что постигается в качестве объекта». Это довольно жесткая позиция, однако, мы с ней расходимся предметом, поскольку предположили, что наш предмет исследований – собственная деятельность человека – включает лишь объективируемое в человеке (природные качества), но никак не моменты духовного, которые в большей степени рассматриваются религиозным философом Ж. Маритеноми действительно необъективируемы. Таким образом, то, что «субъективность как таковая ускользает, по сути, из области того, что мы знаем о самих себе через идеи» (Ж. Маритен), к нашему предмету как раз не относится.

 

«Личностное знание» в философии науки М. Полани.

В построении научных оснований рефлексивного управления существенную роль мы отводим концепции «личностного знания» физика и философа науки Майкла Полани. Далее мы отметим основные моменты его философии науки – практически все они оказались актуальными при разработке концепции рефлексивного управления.

Полани/116, 18/: «Прежде всего я отказался от идеала научной беспристрастности. В точных науках этот ложный идеал, пожалуй, не приносит большого вреда. Но в биологии, психологии и социологии его влияние оказывается разрушительным. Я хочу предложить иной идеал знания.... «Личностное знание». Может показаться, что эти два слова противоречат друг другу: ведь подлинное знание считается безличным, всеобщим, объективным. Но это кажущееся противоречие разрешается иной трактовкой самого понятия «знание». К сожалению, «разрушительность идеала научной беспристрастности», с одной стороны, еще недостаточно осознана, а с другой, уже далеко перешагнула границы самой науки. Мы, например, являемся свидетелями огромного масштаба распространения явления, которое можно назвать «магией числа», когда предмет обретает значимость, ценность исключительно через формальный признак – наличие количественного выражения. Сегодня не секрет, что выстраданная, добросовестная качественная оценка практически всегда проигрывает любому даже неприкрыто «лукавому» графику, таблице, цифре (этим, например, объясняется популярность социологических опросов, рейтингов, всякого рода статистических данных, их графического, табличного и тому подобных представлений в СМИ). Или пример невероятно широкого распространения системного движения. Его пафосом считается предельная формализация, подчинение «человеческого» системному, попытка противопоставить сложности человеческой практики сложность (мощность) системы. То есть, проблемной ситуации противопоставляется не человек, лишь «вооруженный» инструментами и методами («машинами»), но сама «машина», которую лишь дополняют (обычно ради экономии!) человеком-оператором. Легитимным объявляется лишь то, чему находится адекватная система (признак «научности», «объективности»). Остальное лишается права на существование. Такова сегодня вся унифицированная техника и практически уже вся экономика. В подобной ситуации введенный Поланимотив личностного, человеческого, как определяющий весь дух научного исследования, распространяется нами также и на другие области человеческой деятельности – практику и инженерию – и становится важной опорой для методологии, альтернативной системному движению.

Полани/116, 18-19/: «Для меня знание – это активное постижение познаваемых вещей, действие, требующее особого искусства. Акт познания осуществляется посредством упорядочения ряда предметов, которые используются как инструменты или ориентиры, и оформления их в искусный результат, теоретический или практический. Можно сказать, что в этом случае наше осознание этих предметов является «периферическим» по отношению к главному «фокусу осознания» той целостности, которой мы достигаем в результате. Ориентиры и инструменты – это только ориентиры и инструменты; они не имеют самостоятельного значения. Они призваны служить искусственным продолжением нашего тела, а это предполагает определенное изменение индивидуальной деятельности. В этом смысле акты постижения необратимы и некритичны».

Акты постижения необратимы в силу спонтанного, творческого их характера, они необратимы, так как приращивают знание человека. Именно подобные действия субъекта управления составляют ядро его деятельности и не допускают сведение ее к репродуктивным действиям по образцу. Этот момент предполагает для практики управления отчетливое различение между инструментальной, операциональной вооруженностью деятельности субъекта и ориентированностью его деятельности на существо предмета.

Акты постижения некритичны в силу отчасти неявной выраженности личностного знания, а Поланикритику допускает возможной лишь для артикулированных форм знания, только такое знание может быть испытываемо снова и снова, опора же личностного знания существенно иная /116, 276-277/: «Отвергая верительные грамоты как средневекового догматизма, так и современного позитивизма, мы вынуждены искать опору в самих себе, не уповая ни на какие внешние критерии. … Интеллектуальная страстность, неявное согласие, владение языком, наследование культуры, взаимное притяжение братьев по разуму – вот те импульсы, которые определяют наше видение природы вещей». Вера, как источник знания, как выражение собственного убеждения, есть последнее и самое надежное его основание. Это основание с необходимостью должно предшествовать какому-либо логическому обоснованию знания. В философии личностного знания страстность, самоотдача ученого – суть одни из признаков объективности исследования /116, 303/: «Подчеркнем принцип разграничения самоотдачи и субъективности, а именно: самоотдача есть не что иное, как некий личностный выбор, выбор искомый, человек ищет и в конце концов принимает нечто такое, что и он сам, и тот, кто описывает эту ситуацию, считают заданным безлично. Напротив, субъективное всецело обусловлено характером того состояния, в котором находится данная личность».

Данные положения в концепции рефлексивного управления нами принимаются как фундаментальные, то есть, как пронизывающие не только научные основания управления, но также инженерию и практику управления. Творческий, созидательный характер человеческой практики определяет ее необратимость (практика нерепродуктивна и уникальна) и некритичность (в ней значителен неартикулированный, интуитивный компонент). Исключая из практики рефлексивного управления схему с обратной связью мы следовали методологическим принципам Полани.

В концепции личностного знания субъект в определенной степени самоотождествляется со своим утверждением /116, 259/: «Артикулированное утверждение слагается из двух частей: из высказывания, сообщающего содержание того, что утверждается, и из молчаливого акта утверждения данного высказывания». Высказывание, таким образом, не может быть проверено на истину в привычном смысле – через его сопоставление с фактами (поскольку стремление к точному оцениванию будет уводить нас в бесплодный регресс в неопределенность), а личностное утверждение (подтверждение) данного высказывания непроверяемо. Чтобы преодолеть данное затруднение Поланипереопределяет слово «истина», подразумевая под ним выражение убежденности субъекта в том предложении, к которому это слово относится. Далее Поланипредлагает сопровождать акт утверждения высказывания префиксом, который бы читался: «я полагаю, что …». Таким образом, данный префикс определяет модальность высказывания, что позволяет отразить тот факт, что утверждение обязательно атрибутируемо определенному лицу в конкретном месте и на определенном отрезке времени. Концепция личностного знания не допускает безличностных утверждений и «восстанавливает в правах недоказанные утверждения». Созвучные мысли были высказаны еще Шопенгауэром/154, 320/: «Понятия не дают подлинной сущности.... Основа и истинное содержание всех наших познаний заключается, напротив, в наглядном постижении мира. А это постижение может быть приобретено только нами самими, и его никаким способом нельзя нам привить. Как наша моральная, так и наша интеллектуальная ценность не заимствуются нами извне, а исходят из глубины нашего собственного существа, и никакие воспитательные приемы Песталоцци не в силах из природного олуха сделать мыслящего человека – никогда!».

Наконец, в выработке научных оснований управления мы предполагаем следование неким общим принципам, подобным тем, которые приведены у Полании названы им регулятивными /116, 311/: «Способ, с помощью которого мы выбираем данный конкретный закон из бесконечного множества других, показывает, что в нашем теоретическом конструировании реальности мы руководствуемся определенными принципами, которые можно назвать регулятивными принципами. Они таковы: (1) простота или экономия [законов]; (2) требования, предполагаемые спецификой используемого нами символизма (так, график должен представлять аналитическую функцию таким образом, чтобы его можно было легко использовать для выполнения определенных математических операций, например, дифференцирования); (3) эстетические принципы («математическая гармония», как ее представляли себе Пифагор, Кеплер, Эйнштейн), хотя трудно сказать, в чем эти принципы заключаются; (4) принцип, регулирующий формирование наших концепций таким образом, что становится разрешимым максимальное количество альтернатив; (5) стиль мышления, он не устанавливается эксплицитно, но пропитывает всю духовную историческую эпоху и вдохновляет исследователя, это своего рода силовое поле, организующее идеи своего времени». Однако, на текущей стадии исследований рефлексивного управления мы допускаем определенное ослабление в следовании приведенным или другим общим принципам. Кроме этого, при нашем стремлении построить естественнонаучные основания рефлексивного управления принцип простоты и экономии законов, например, по сути избыточен, так как в естественных науках все еще относительно проста верификация большинства выдвигаемых утверждений (по крайней мере, по сравнению со сложностью самого открытия нового). Требование выдерживать специфику принятого символизма трудно воспринимать как принцип в случае, когда принимается символика языка – вербальное описание. Но именно такова символика любых зарождающихся научных оснований. Естественно поэтому, что и формулировки научных оснований рефлексивного управления – вербальные. Нас не должна подкупать простота и лаконичность математических формулировок – она обманчива, поскольку в действительности за ними стоит целая культура, осваиваемая каждым человеком с первых лет своей жизни и для большинства в течение первых 15-20 лет. «Магия числа», конечно, подталкивает к широкому использованию математического формализма даже в исследованиях, находящихся в «эмбриональной» стадии развития. Но мы этого стремимся избегать. Эстетический принцип нам представляется не столь туманным и достаточно значимым, особенно для исследований, ориентированных на философию личностного знания. В современной философии можно встретить понятие «чувство-мысль» (употреблено, например, философом А. Куринским[4]), вот это «вчувствование» (помимо «осмысливания») и есть эстетический компонент в познании. У Поланина него ориентированы понятия самоотдачи и страстности исследователя.

 

Можно предположить, что актуальность концепции личностного знания будет возрастать. Так, А. Усманова, анализируя проблему идентификации подлинности произведений искусства или исторических объектов /136, 75/ приходит (вслед за У. Эко) к любопытному выводу: «Семиотический подход к анализу подделок позволяет увидеть, как теоретически неубедительны наши критерии установления аутентичности. Такие понятия, как истина и ложь, аутентичное и поддельное, тождество и различие, замыкаются в порочном кругу самоопределений. Не существует онтологических гарантий для определения идентичности (и, соответственно, для различения копии и оригинала), - все наши процедуры основаны на социальных конвенциях. … Единственным нашим спасением и лекарством от нездоровых семиотических рассуждений является здравый смысл». Этот «здравый смысл» и есть в данной ситуации указание на уместность обращения к идее личностного знания Полани, как основы для прорыва к подлинному. Ясно, что научные проблемы никак не могут быть сведены к уровню обыденного мышления – к обыденному понятию «здравого смысла» или чему-то подобному, поэтому следует ожидать возрастания актуальности концепций подобных личностному знанию Полани.

 

4.2 Праксеология – наука, исследующая явления, лежащие в основе рефлексивного управления

Переходя из области практики рефлексивного управления, где возникли наши первые идеи, в область научных оснований управления, нам необходимо не только обнаружить, идентифицировать, но и как-то назвать искомую науку. И это последнее есть достаточно ответственный акт, на что указывает тот же Полани/116, 165/: «Современные авторы восстали против власти слов над нашими мыслями, выразив свой протест в низведении их к чистой конвенции, устанавливаемой ради удобства общения. Но это столь же ошибочно, как и утверждение, будто теория относительности была выбрана ради удобства. … Наш выбор языка – это вопрос истины или заблуждения, справедливости или несправедливости, наконец, жизни или смерти». Сохранение (вслед за названием соответствующих концепции и практики) и по умалчиванию предполагаемого за «нашей» наукой термина рефлексивное управление (или просто управление) имеет тот существенный недостаток, что недопустимо сужает область потенциальных исследований этой гипотетической науки. Понятно, например, что физика не может быть одноименной ни с одной из инженерных областей или технических практик, поскольку обосновывает феноменологию большинства из них. Аналогично и мы предполагаем, что та наука, которая окажется в основаниях рефлексивного управления, возможно составит основания и других направлений инженерии и человеческой практики.

Проведенное нами уточнение объекта научного исследования в концепции рефлексивного управления, а это – собственная деятельность человека, уже позволяет нам задаться вопросом о существовании уже сейчас в системе наук такой дисциплины, которая имеет тот же объект исследований или, по крайней мере, объект, который существенно с ним пересекается. И, действительно, такую дисциплину мы находим – это праксеология.

Появление праксеологии было заявлено выходом монографии Т. Котарбинского«Трактат о хорошей работе» /79/. В предисловии к ней Г.Х. Поповпишет /79, 9/: «Какова задача праксеологии?... Найти общие законы всякой человеческой деятельности и вывести на этой основе наиболее общие правила такой деятельности». И далее /79, 11/: «Очень важный аспект праксеологии – ее связь с общими моментами абстрактного процесса труда, сформулированными К. Марксомв «Капитале». Гениальные мысли К. Марксао всеобщности труда с полным правом можно назвать отправным пунктом праксеологического анализа».

Правда, сам автор праксеологии оценивал ее задачи более скромно /79, 20/: «Рассуждения, содержащиеся в данной работе, относятся к праксеологии, или общей теории эффективной организации деятельности. Необходимость и возможность разработки такой дисциплины ясны. Ведь рецепты эффективной работы бывают более или менее общими.... Праксеологи ставят своей целью исследование наиболее широких обобщений технического характера. Речь здесь идет о технике рациональной деятельности как таковой, об указаниях и предостережениях, важных для всякого действия, эффективность которого необходимо повысить». То есть, у Котарбинскогоречь идет о технической (инженерной) деятельности, к которой только и приложимы понятия эффективности, «хорошей» работы. К науке подобные понятия отнести нельзя. В то же время инженерное средство в значительной мере оценивается заложенным в него научным основанием.

Естественнонаучная методология нашего подхода к исследованию деятельности существенно отлична от принятой в работе Котарбинскогометодологии междисциплинарного, преимущественно инженерного исследования. Однако, мы считаем, что наша концепция не выводит нас из области, которая раскрывается понятием праксеологии, но лишь обогащает последнюю еще одним направлением исследований. Отчасти в открытости праксеологии к такому обогащению можно даже видеть предвосхищение Котарбинскимбудущих новых горизонтов исследований в праксеологии. На это качество открытий в научных исследованиях обращает внимание Полани/116, 101/: «Личностное знание в науке является результатом не выдумки, но открытия и как таковое призвано установить контакт с действительностью. Оно заставляет нас отдаться видению реальности с той страстью, о которой мы можем и не подозревать. Ответственность, которую мы при этом на себя принимаем, нельзя переложить ни на какие критерии верифицируемости и фальсифицируемости. Потому что мы живем в этом знании, как в одеянии из собственной кожи. Таково подлинное чувство объективности.... Порядок, который обнаруживает ученый, выходит за пределы его понимания; его триумф состоит в предвидении множества следствий своего открытия, которые станут ясными в иные времена, иным поколениям». Таким образом, свои исследования в определенной степени мы считаем предвосхищенными автором праксеологии. В то же время эти исследования составляют отдельное направление в связи с их методологическим отличием от принятых в праксеологических исследованиях Котарбинского. А также в связи с более узко очерченной предметной областью – это собственная деятельность субъекта, в то время, как Котарбинскимпредмет деятельности берется очень широко, включая также и коллективную деятельность. Ограничение нами предмета праксеологических исследований осуществлением субъектом собственной деятельности сужает также и разнообразие актуальных для нас областей инженерии и практики управления.