Вот если начать издалека – с Шестоднева, с творения то есть… Галактики и вселенные, травы и дерева, зверьё и птицы… Трудно представить необычайный этот Механизм воспроизводства, который однажды был запущен, законы которого нам не известны и известны, наверное, быть не могут.
Сколько всяческих тварей побежало, поползло, полетело… но не все они оказались уместны, значительное большинство сгинуло, рассеялось яко дым… Самостийно, по собственной воле или по воле других – ведь есть она, свобода воли у всякой твари… Не надо думать, что если где что сгинуло, то на то – обязательно Воля Божья (это гностическая ересь): на грех - Воли Божьей нет... бывает и попущена чья-то злая воля.
Вот так и державы, нации, племена – возносились и гибли, и… до Страшного Суда? Нет, не археологам и историкам выносить им приговоры… Тем более не быстротекущим и кривоходящим политикам.
И не нам, грешным осуждать столь недавнее прошлое Страны Советов. Столь недавнее, что и Прошлым-то оно ещё не стало и, как знать, не обернется ли скорым Будущим? А всю нашу, с позволения сказать, «реформацию» назовут потомки - эпохой великого предательства…
Впрочем, довольно, пожалуй, про «империю» и про «зло». Но о тюремной теме ещё пару строк…
Сейчас появилось множество песенок, - шансон (извиняюсь за выражение), приблатнённых песенок. Разрешили, как бы… Модно. Можно даже сказать – клёво. Или ещё пошибче можно сказать… - да не нужно.
Кому это надо? Люди ныне поющие и пишущие на тему, видать, сами не сидели… И никакой трагеди не видно, а так – одна невоспитанность. Просто мода… и даже не на романтику, а на низость и низменность чувств. В настоящих тюремных песнях, как и на настоящей зоне, нет никакой романтики, а есть драматургия жизни. Судьба… Грех… Покаяние...
Тюремную тему открыл (ну не открыл, - была она и до него. Для нас открыл) – Пушкин. В «Дубровском», в «Капитанской дочке»… Он сам ведь должен был быть в Сибири, но трижды избежал, Промыслом хранимый. Впрочем, ссылки для него – аристократа…:
«...Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, - всё потрясало меня каким-то пиитическим ужасом»...
Потом был Достоевский с его каторгой, с его Раскольниковым… со всей его раскольной глубиной и болью… Потом – ХХ век с его «не нашей» литературой. Там тоже – трагедия, но совсем иная. Если Достоевский мучается и мучает: заставляет нас вместе с героем дойти до греха, а от греха – до покаяния… Да и не всегда дойти – как оно в жизни и бывает. Но в этом и катарсис, тут и спасение (далеко не всегда для героя, а дай-то Бог – для читателя)… Ничего подобного у «гулаговцев» нет – у них совсем другая трагедия, - трагедия о том, как плохо сидеть при Советах… И какое неправильное это государство – Россия. Всё в нём неправильное – от пчёл до человеков.
А покаяние, а пиитический ужас? – нет, - только праведный гнев обличителей.
Грустно.
Ну а современные шансоньетки? – это уже третья ступень низведения темы: не трагедийная, а клёвая и прикольная. Что ж, история действительно повторяется – второй раз в виде фарса, игры в «ГУЛАГ»… Да ладно бы шансоньетки, а то все – вплоть до президента - по фене ботают. Но не убедительно.
Нет, братцы, я бы тоже мог написать целый роман, или р о ман – как хотите, - или даже философско-богословский трактат: «Океан Русь» или нет, лучше – «Материк Россия». Да, где-то сбоку при материке был и архипелаг, он и сейчас есть... но сам-то материк – его не заметили!
Мог бы написать, правда... но, ей Богу – не стоит. Лучше напишу про Соломбалу...
Соломбальские девушки
Вот иду я по «древнеримской» улочке. На одном конце мужское общежитие («пятьсот веселых» называется), на другом – женское. Впереди девушка – русая коса до пояса – посылку с почты несет. Обычный фанерный ящик – но тяжеловатенький – чуть она покосившись идет и мне – как бы по пути... Я, как человек питерский, воспитанный: - Разрешите, я помогу вам... – Пожалуйста, – и подала одной рукой – я едва удержал двумя, - аж присел: ящичек оказался тяжелым. Может сало прислали, может... Бог весть. Но до общежития я едва донес – идти-то надо было ровно, руку не менять, а тут - двухпудовый ящичек...
Что я сразу приметил в женской общаге, так это решеточки на втором этаже... У нас в Питере – решеток обычно не было. В провинции средней полосы, где проходили мои предыдущие практики, - решетки были только на первом этаже... Здесь – до третьего. Впрочем, это не останавливало иных:
Я здесь, Инезилья, я здесь под окном...
А вот уже и на окне. Вход в общежитие для мужчин только с 18-00 до 22-00. Что мы делали в гостях? – пили чай и пели песни. В небольшой комнатке на двоих-четверых, набивалось девчонок десятка полтора (почти все они работали на Кузнечевском заводе ЖБИ – на Сульфат их не пускали) и как грянут. Голоса у девушек ещё были те – народные: фольклорный звук – и вся общага аж звенела песнями:
Красна девица плела кудёроцки
Да на реке оставила ведёроцки
Раз-два люблю тебя, люблю тебя...
Да на реке оставила ведёроцки...
Или:
Как хотела мене мать
Да за первого отдать...
А тот первый – кавалер не верной,
Ой, не отдай мене мать...
Потом: За второго отдать...
- А тот вторый и больной и хворый…
Ну и так далее:
Третий – словно в поле ветер…
Четвертый – ни живой не мертвый…
Пятый – пьяница проклятый…
Шостый – малый-недорослый…
А вот: Сёмый – бравый да весёлый –
Сам не хотел меня брать…
И ещё любимая – деревенско-городской романс:
По деревне ходила со стадом овец
Деревенская Катя-пастушка…
И понравился ей, укротитель зверей
Чернобровый красавец Андрюшка...
Давай, Катя, с тобой
Переменим мы жизнь
Деревенскую на городскую.
Разодену тебя в шелка, бархат, атлас
И куплю тебе шаль голубую.
Разодел он ее
В шелка, бархат, атлас,
И купил он ей шаль голубую:
Насмеялся над ней покоритель сердец,
Сам уехал в сторонку чужую.
Вот уж годик прошел, а Андрея всё нет.
У Катюши ребенок родился.
Катя сына берёт, Катя в город идёт,
Катя едет разыскивать мужа.
Научилась она водку горькую пить,
Научила и сына Андрея.
Научилась она в рестораны ходить,
Там и встретила мужа злодея.
- Здравствуй, муж дорогой,
Я Катюша твоя.
Так давно я тебя не видала!
Посмотри на него, на сынка своего -
В честь тебя я Андреем назвала!
- Отойди от меня,
Я не знаю тебя,
Да и видеть тебя не желаю,
А ребенка того, что ты мне говоришь,
Я за сына его не считаю!
Разгорелась в душе
Материнская боль.
Катя ножик Андрею вонзила:
- Это, милый, тебе за измену твою.
Я за сына тебе отомстила!
Не пасет больше стад
В деревенском саду
Деревенская Катя-пастушка.
Разонравился ей укротитель зверей –
Чернобровый красавец Андрюшка.
Ведь мы сейчас как? Организуем фольклорный ансамбль – учим-учим… ну, не всегда получается. Ну а там… – всё было в своём естественном состоянии. И раз про Андрюшку – так уж всякий раз девчонки норовили спеть этот романс (ударение на «ро») при мне.
Иные кривят рот – напрасно… Подлинные народные песни и романсовые, и тюремные (хотя по форме это, так называемый, «примитив»), сделаны совсем не просто и при должном исполнении - есть наследие подлинной народной культуры… А современный блатняк? При всей гладкописи современных приблатнённых шансонов, несущихся ныне из радио и с эстрады – там одна пустота и подделка… Это ведь два разных явления: блатная песня и тюремная.
Да и тюремная песня разная бывает: у ЗК – свой репертуар, у деревенского рабочего класса – свой, а были ещё и
Дворовые песни
Кроме тюремного фольклора, который у нас сделался давно уже классикой, был в юности и фольклор достаточно мирный и безобидный и, на первый взгляд, - простоватый, но – фольклор же – глас народа. Я про дворовые песни… В книге «Детство в стране советов» поминался питерский дворовый репертуар отца, но это – довоенная эпоха. А тут… хочу хоть два слова сказать о дворовом репертуаре нашей юности. Об этом надо ещё и потому что не завершил я тему «не нашей» литературы. Написал о трагедийном, а есть ещё и смеховая сторона:
А кто я есть? – Простой советский парень,
Простой, советский дипломат –
Восемьсот рублей оклад.
А где живую я? - Живу в советском доме,
В простом своём особняке,
Что на Москва стоит реке…
А с кем живу я? – Живу с своей женою –
Артисткою заслу-женою…
А с кем дружу я? – дружу я с другом Пашей
Паша, оказывается «простой советский маршал…» ну и так далее, так далее… Вариантов масса. Что это? – антисоветчина (как представлялось некоторым) – отнюдь, отнюдь. Не было у нас ненависти (или зависти) к нашим маршалам, дипломатам и тем более – заслуженным артисткам. Нет, - не было. Была гордость. Ну а поскоморошить? – отчего не поскоморошить…
Это как анекдоты про Брежнева – ведь любимый был герой: Чапаев, Штирлиц и Брежнев – что тут добавишь.
И я к этому фольклору руку прикладывал – пополнял фонд анекдотов и стишков – о чем уже каялся в предыдущей книге (это про стишки о Бармалее и т. д.). И даже целую ороторию сочинил (всё правильно: «оро–тория») на музыку Глинки:
Тачка на тачку, кирпич на кирпич, -
Умер наш Ленин, Владимир Ильич…
Ленину Сталин на смену пришел, -
Стало в стране хорошо, хорошо…
Славься великий советский народ,
Партия нас к коммунизму ведёт!
Славься и ты – православный наш царь,
Будешь над нами, как встарь государь!
Славься… Славься…
Ну и т. д. Я потом много позже прочел у Ивана Солоневича, что в сорок третьем, после избрания Патриарха, введении в армии прежней формы с офицерскими погонами и тому подобного, мы, - писал где-то в Париже Солоневич, - ждали уже, что Сталин будет венчаться на царство в Успенском соборе.
Но в этом, разумеется, необходимости не было: народ его сам повенчал. Помните, в анекдоте:
«- Так, товарищ студент, перечислите русских царей, каких вы знаете.
- А вам каких перечислить: до революции или после?
Профессор думает, - ну, тех, кто до революции, я сам знаю:
- Тех, кто после, пожалуйста…
- Так… Владимир Мудрый, Иосиф Грозный, Никита Чудотворец, Леонид Летописец…»
Всё точно, однако…
«Леонид Летописец» - это после добавили, когда «Малая земля» вышла. (И про это анекдоты были: «Мало земли», «Цель иная»… и пр. Или вот… на фразу его «экономика должна быть экономной», народ сразу отозвался: «экономика должна быть брежнеливой») Но про анекдоты мы не будем – их бездна целая. Вот если их все собрать, то будет портрет эпохи: юмора много, а злобы… нет, никакой злобы… Сейчас как-то даже и не смеются над президентами нашими. Скверный знак… Скверный… Не любят, однако…
И всё же народ Брежнева любил – «Тишайший» царь, но твёрдая и последовательная политика. Само-державие. Расцвет культуры и науки, двухполюсная система мира – самая разумная. А что ещё требовалось? Помню в конце семидесятых всерьёз слухи такие ходили: вот, мол, будет восьмидесятый год – Брежнев умрет, на нас китайцы пойдут войной, а с этой стороны – Америка ударит… Чуял народ, предощущал, что восьмидесятые будут переломными… Но Брежнев не умер в восьмидесятом. А умер Высоцкий…
Вернемся к дворовым песням:
Жена напялила платок,
- Пойдём, - сказала, – на каток.
- А хоть в платке, хоть не в платке,
А что мне делать на катке!
Там все катаются вперёд-назад, (Три раза поётся)
А я уж этому совсем не рад.
Вот навернулся пионер,
За ним упал милицинер,
Потом ещё – пенсионер,
Потом ещё какой-то ер…
А все катаются вперёд-назад, (Три и – с каждым куплетом - более раз)
А я уж этому совсем не рад.
Затем свалился пианист,
А на него и тракторист,
А тот из хора – он солист,
А может даже – особист… (Баянист, аферист и т. д.)
А все катаются вперёд-назад….
Ну и так далее, а в конце:
Жена напялила платок
И не пошли мы на каток,
А я повёл её в кино,
А-а-а дураки мы всё равно!
Вот вам и диалог у телевизора и бег на месте общепримиряющий и прочее. Не знаю почему (с семидесятых и не вспоминал) а именно эта песня всплыла сейчас. И даже помню, как и с кем пели мы её во дворе под три блатных аккорда… (Быть может и живы ещё авторы всего этого дворового фольклора? Не исключено.)
Примитив, конечно, но с юмором… Когда читаешь, ну, скажем, «Москва-Петушки», то беспросветь какая-то охватывает… Клевета на святую советскую Родину. А может и не клевета, а взгляд такой шибко интеллигентский на народ извне. А тут, в этих дворовых песнях есть ирония, прежде всего над нами же самими, смех и не сквозь «слезу комсомолки». А почему смеялись над советской Родиной?
А смеялись по-разному. Простой народ смеялся искренне, во-первых, потому, что это в крови у нас - смеяться над собой. Ведь Страна Советов – это мы, ведь это взгляд изнутри и если есть, что недостойное, то, прежде всего не ныть принято, а смеяться. А во-вторых, потому, что не боялись сглазить (а уж порушить – это ни-ни!). Сглазить не боялись советскую власть, потому как настолько запредельные труды и жертвы положены были во имя… И потому незыблемость Будущего нашей Коммуны – не по Марксу совсем, а по внутренней христианской вере в высшую справедливость, - незыблемость всего уклада жизни не подвергалась сомнению.
И был другой взгляд и другой смех – не из народа, а – снаружи: «эта страна»… Грустный, разрушительных смех наших, путешествующих из Москвы в Пе… тушки.
А наши дворовые песни… – они были замечательные. Потому, что любовь к Родине – это главное, ну а хулиганство – хулиганством… Это от фольклора. Традиция…
Но… про песни я увлёкся… Вернемся на Соломбалу к
Соломбальским девушкам, к их замечательным песням…
А работа комсомольской организации кипела в самом лучшем смысле слова... Нам поручили подготовить концерт. Девушки сказали, что ничего не знают – все те многочисленные досюльные песни они, по стеснению своему, - в счёт не брали... А современных комсомольских – действительно знали не много. В итоге – я и плакат рисовал (а как же – питерский – должен всё уметь!) и читал на концерте стихи (Маяковского и Есенина) и даже сбрякал что-то на гитаре:
По нехоженым тропам протопали лошади... лошади...
Им даже понравилось... Хотя, конечно, моё пеньё ни в какое сравнение не шло с их – народным... Но – постеснялись, постеснялись... Потом был слет лучших комсомольских агитбригад – поехали на выходных в тайгу с палатками: концерт на поляне – очень талантливые всё ребята и местные и расконвоированные, хоть они и не комсомольцы, а поехали некоторые за компанию...
Там я заблудился в лесу: отошел в сторонку, а туман поутру – солнца не видно, - и потерял ориентировку: на запад где-то лагерь, дорога… на север – десяток-другой километров – Белое море, а вот на юг и на восток – можно топать неограниченно... тайбола. Туман – кричать бесполезно… Но вышел как-то.
Соломбальские женщины.
В старой деревянной хоромине на главной площади посёлка имелось кино. Меня сразила афиша. На плакате с какими-то лихими боевиками значилось аршинными буквами: «Троих надо убрать, найти и обезвредить». Крутое название. В Питере эти фильмы уже шли, и я не удивился, - ибо это были два фильма слитые в один местным Сикейросом-плакатистом. Видимо, он не разобрался в задании... Но прочая публика не замечала ошибки. Но это было впереди, сегодня же показывали, только что вышедшей на экраны «Вокзал на двоих». Я сел в последнем ряду, местные тетеньки заняли первые, - между нами народу было не густо. У многих - к моему удивлению - были семечки. Впрочем, на пол никто не сорил, шелуху ловко складывали в ладошку. Я глянул на это несколько свысока: первый ряд женщинами, видимо, воспринимался как заваленка... Место общения – не более. Посреди фильма, когда главные герои начинают торопливо расстегивать кофточки в купе... (собственно, там ничего и не было – советский же фильм!) все женщины разом встали и, молча, вышли. Семечки прекратились. Я даже сперва не понял: что им всем на смену надо что ли!.. А потом – зауважал: моральная планка соломбальских женщин была значительно выше, чем у советской целомудренной цензуры. По прошествии многих лет я думаю – правы были они, а не столичный режиссер. Ведь, чем более отпускались потом гайки, тем более во все тяжкие пускалась (или вернее – опускалась) столичная культура.
А как они работали... Некрасов только заметил про коня и про горящую избу – но это ж всё само собой, - кто у нас в горящую избу не зайдёт! А кони… - кони сами останавливаются за сто метров перед такими тетеньками! Ничего удивительного - а вот простой, ежедневный труд... плюс дети. И не по одному-двое, как сейчас... Этого не замечают, а это главный их подвиг, ибо не на бетоне стоит Родина, а на женщине, которая рожает не смотря и вопреки всему… Вопреки и несмотря на всё то, что с ней делает эпоха, государство, собственный мужик… Об этом всю жизнь писал в своей прозе Фёдор Абрамов. Про деревню. Но те же самые Лизаветы, пришедшие с окрестных деревень, работали бетонщицами или штукатурами на северных стройках века. О них, конечно, тоже писали в те времена, но уже не так талантливо, как Фёдор Александрович. И не про то…
Вот и я вношу свою лепту в поэму о женщинах… Пусть с опозданием – простите…
Про мужиков
Надо написать и про мужиков. Действительно – «пятьсот весёлых», - что скажешь. Я проснулся на новом месте не от будильников, а от «Союз нерушимый республик свободных...» - значит – шесть часов. В комнате, впрочем, как и под и над нами, да и за стенкой – всё слыхать: все многочисленные радио общежития взыграли гимн. Будильников не держали: зачем! Я позже научился просыпаться по шипению, которое раздавалось из включенного радио за несколько секунд до шести – и выключал. Не из-за нелюбви к гимну, а просто, что бы не спросони... – бьет по ушам. Сосед по койке пришел и лег с ночной: - Семечки на полке, ключ в дверях... – так мы познакомились. Плафоны на люстре, бывшие когда-то стеклянными, были ловко склеены из ватмановской бумаги, так, что кастелянша вряд ли могла заметить подмену. Почему из бумаги, я понял на следующей неделе, когда мы вышли в одну смену. Сосед так сильно размахивал гантелями за утренней зарядкой, что уцелеть люстре не было никакой возможности. Потом мы побежали, - пробежали с версту... добежали до Двины: Коля нырнул – в своё удовольствие и зафыркал, как морж. Нырнул и я, но как нырнул, так и вынырнул – Двина оказалась холодна. Я уж думал, что холоднее Невы ничего не бывает. Бывает. Впрочем, большинство мужиков никуда не бегало и гирями не размахивало – не было в этом никакой необходимости...
Вот картинка... Главная площадь на Соломбале. В тенёчке у пивточки очередь... Меня всегда вдохновляли эти пивные ларьки. По всей стране почему-то с тремя полукружьями на стеклах. Ну, - Покрова на Нерли!
У меня даже строки были про это:
Три полукруга на стекле пивточки –
Как закомары храмов на Руси...
Мы пьем, что молимся, но это – лишь цветочки,
Молится, пьянствуя, - вот, Боже, упаси!..
Накаркал, накаркал... но тогда – всё было впереди.
И вот... выхожу на площадь эту впервые… глядь – драка. Ну, что, собственно, драка – драк, что ли не видывал... Но тут семеро мужиков лупят одного. А я как-то так воспитан, что надо защищать (и попадало всяко, но не жалею о воспитании)... Это не только, знаете, посылочки девушкам носить. Поморского здоровья у меня не наблюдалось, но у папаньки своего на рукопашном бою я подвизался и кое-какой опыт к двадцати годам имел. Однако, не успел я пробежать и двадцати шагов – вижу – все нападавшие уже валяются и благоразумно перешел на шаг – ибо попади под горячую руку... А мужичок пошел спокойно допивать пиво.
Я, кстати, чуть не в первый день на монтаже свалился. Расписался в журнале по технике безопасности как начальник, - полез на высоту и свалился вместе с лестницей... и каюк бы, не ухвати меня – одной рукой меня, другой монтажную лестницу – бригадир. Тоже богатырский человечище попался... Ну, в общем, мужики соответствовали бабам.
Да, всяко, было: питерский, да, как выясняется, не совсем начальник, а – «студент»... Проверяли, конечно: - Эй, студент, сбегай за водкой! Гонцу – стакан.
Но за водкой, я, конечно, не побежал. У людей – срок а, а у меня что за плечами? – три курса института... – несопоставимо. А авторитет надо завоёвывать делом – без вариантов. И завоёвывал.
А всё же начнем с начала
И почему я с Соломбалы начал? Расстались мы с читателем в повести «Детство в стране советов», где-то в семидесятые, когда учился в восьмом классе: влюбился, мол, - детство кончилось... И вот – пять лет пропустил и – Соломбала. Почему?
Я через четверть века буду в театре ставить Бориса Викторовича Шергина и сам играть и его, и его героя – кормщика Егора Васильевича. Вот когда понадобятся юношеские воспоминания: и говор северный... и память о тех краях, где жили, трудились, любили... герои Шергина. А еще будет спектакль о Рубцове – и там архангельская тема:
Потонула во мгле отдалённая пристань,
По канаве промчался, эх, осенний поток.
По дороге неслись сумасшедшие листья
И всю ночь раздавался пароходный гудок.
Я в ту ночь позабыл все хорошие вести,
Все огни и призывы из родимых ворот...
Я в ту ночь полюбил все тюремные песни,
Все запретные мысли, весь гонимый народ.
Ну, так что же, пускай, осыпаются листья,
Пусть на город нагрянет затаившейся снег…
На холодной земле, в этом городе мглистом
Я по-прежнему добрый, не плохой человек.
А последние листья вдоль по улице гулкой
Всё неслись и неслись, выбиваясь из сил.
На меня надвигалась темнота закоулков
И архангельский дождик на меня моросил...
И у меня были такие ночи в Архангельске... и тюремные песни... и дождик... Спасибо, Господу, что было это всё...
Бежит речечка да, по песочечку
Моет золотишко...
А молодой жульман, молодой жульман
Заработал вышку...
Ну а про пять пропущенных лет я расскажу.
А что рассказывать?.. Видел только её, думал о ней, сочинял стихи о ней. Страшилок больше не сочинял. Закончил школу на автопилоте. Нет... про это я рассказывать не буду – потому и пропустил пять лет...
Ты уйдёшь, ты в толпе растворишься…
И уже не вернешься назад.
Ты в витринах пустых повторишься,
Отразишься в безумных глазах…
Ты потянешься ввысь, ты растаешь…
След остыл твой и голос затих…
Вот тогда для меня и настанешь
И восстанешь из бдений моих.
А что было кроме? Папкины тренировки. Каждый день после уроков. Впрочем, книжка «Русский кулачный бой» пять раз уже переиздавалась и только ленивый, наверно не читал... Чего же повторять предисловие. Про мальчишеские наши сражения писать тоже как-то неловко – ничего ведь особенного и не было. Замнём для ясности... и так легенд хватает.
Товарищи мои твердо вознамерились стать военными моряками, а мне как-то было уже и всё равно и я малодушно соглашался с ними. А потому и каждый день тренировки... а ещё налегали мы на точные науки. Друзья мои в итоге поступили в Дзержинку на отделение под загадочным названием «Подъем затонувших судов» и вот – тридцать лет - поднимают. Я по состоянию здоровья медкомиссию не прошел. И... – промыслом Божьим – слава Богу.
На первой медкомиссии – в нашем военкомате - меня сперва приписали в десант, так как зашкалил – не смотря на видимую худобу – динамометры, но при более детальном обследовании выяснилось, что не все органы работают как надо. И не десант, не флот… а ждал меня стройбат. И вот почему…
Из-за Дзержинки я прошляпил все сроки и, кажется, единственный ВУЗ, куда ещё брали документы, оказался инженерно-строительный. Я вознамерился было на архитектурный факультет, но, глянув на рисунок Аполлона – а надо было помимо четырех общих экзаменов сдавать рисунок с натуры – засомневался... и подал на конструкторский факультет, где брали без аполлонов. Как позже выяснилось, в приёмной комиссии был вывешен для образца рисунок какого-то знаменитого преподавателя, а те рисунки, с которыми на архитектурный поступали... – э-э-э, да я рисовал много лучше... Но опять же – промыслом Божьим, - попал куда надо. Что бы я повидал там, - в конструкторских бюро... – чай – перекур – кульман… чай – перекур – кульман… - какие такие зоны, какие б песни тюремные услышал?
Ну, уж забегу немного вперед – про коллег-конструкторов, надо рассказать… - про «чай-перекур-кульман».
Про коллег-конструкторов
Я уже на Кировском работал, - реконструировал старые цеха. И чаще всего наши проектировщики были из ПИ-1 (читать надо «пэ-и один» – проектный институт № 1). Я любил к ним ездить только по одной причине: что не в коробку из стекла и бетона где-нибудь в промзоне, а в центр, где
Поднявши лапы, как живые,
Застыли львы сторожевые…
ПИ-1 находился в том самом особняке на Сенатской площади, что воспел Пушкин – помните: Евгений во время потопа сидел верхом на этом самом льве… правда, сидя верхом, в наше время Медного всадника уже не увидишь – деревья выросли… Ну, моё дело было доложить, какие конструкции требуют замены сверх того, что указано в общем проекте. Потом к нам на объект приезжал «проектировщик»… На Кировский ездила такая Дора Соломоновна: - Где тут у вас разрыв нижнего пояса фермы?
Но ведь это надо лезть на эту самую ферму (отметка 30 метров) и щупать её руками. Конечно, Дора Соломоновна никуда не лезла – у неё имелся бинокль. Бинокль, к изумлению моему, театральный. Перламутровый. Кажется, он совсем не увеличивал… но, - перламутровый. Впрочем, и в морской бинокль тут ничего не разглядишь… Моё дело было - вовремя развернуть чертёжик, где в уголочке у меня уже был нарисован соответствующий элемент и проект его ремонта:
- А вот так нельзя ли дело поправить… Вот и расчётец тут небольшой… - Дора Соломоновна снова «возводила очи горе», вооружив их своим перламутром:
- Ну, что же… сгодится на крайний случай… - и ставила свою визу на чертеж. В сложных случаях требовалась ещё и печать – мне радость великая: значит еду в ПИ – снова пройдусь маршрутами пушкинского Евгения… там, где
Поднявши лапы, как живые…
И заказчиков и проектировщиков в старой части города было не мало… Я часто находил повод прогуляться – нет, не ради любви к городским прогулкам, а потому что строили мы на совесть… Ну, а если уж надо – если дело требует, то отчего ж не прогуляться…
Какие-то картинки из прошлого всплывают: солнышко наискосок из-за башенки, черёмуха сыплется на брусчатку – есть ещё в Питере мощенные камнем переулки… - стихи опять же с утра… а я иду по городу исправлять очередной прокол в проекте… ведь всё это здорово.
Кстати о стихах – бригадир как не заглянет в вагончик, - начальник всё сидит, на пишущей машинке стучит: «пр о цент считает». Уважали.
Были у нас среди проектировщиков и свои Келдыши и Королёвы, но были и такие дамочки с биноклями… Но… это – впереди.
А пока я поступил на конструкторский факультет ЛИСИ. Я думал, будет скучно: сопромат, теоретическая механика, в общем, всякая физика-мизика в неограниченных количествах. Ведь я поступил в строители вместо загадочного «Подъёма затонувших судов», который, на самом деле тоже – был не моё. Я-то считал себя поэтом… Дважды не своим делом занялся – лишь бы не думать о…
Думал, будет скучно.
Скучно не было. Во-первых, ребята, во-вторых – учителя… Хорошие, замечательные…
