О красоте человеческих лиц

 

Есть лица, подобные пышным порталам,

Где всюду великое чудится в малом.

Есть лица — подобия жалких лачуг,

Где варится печень и мокнет сычуг.

Иные холодные, мертвые лица

Закрыты решетками, словно темница.

Другие — как башни, в которых давно

Никто не живет и не смотрит в окно.

Но малую хижинку знал я когда-то,

Была неказиста она, небогата,

Зато из окошка ее на меня

Струилось дыханье весеннего дня.

Поистине мир и велик и чудесен!

Есть лица — подобья ликующих песен.

Из этих, как солнце, сияющих нот

Составлена песня небесных высот,

 

1955

 

 

ЗОЩЕНКО Михаил Михайлович [28 июля (10 августа) 1894, Петербург (по др.сведениям — 1895, Полтава) — 22 июля 1958, Ленинград], русский писатель, сатирик, драматург.

Ранние годы

Родился в небогатой интеллигентной семье (отец — художник-передвижник, мать — писательница; обремененная семьей, где было восемь детей, она иногда печатала свои рассказы в газете «Копейка»). В 1914 в 20 лет, прервав учебу в университете, Зощенко ушел на фронт, где был командиром взвода, прапорщиком, командиром батальона. За личную храбрость был награжден пятью орденами, среди которых был редчайший — солдатский Георгиевский крест. Тогда же был ранен, отравлен газами, получил порок сердца и депрессию, обострявшуюся во время крутых переломов его судьбы. После Февральской революции, при Временном правительстве, работал начальником почт и телеграфа, комендантом Главного почтамта в Петрограде, секретарем полкового суда в Архангельске. После Октябрьской революции служил пограничником в Стрельне и Кронштадте, потом добровольцем ушел в Красную армию, где был командиром пулеметной команды и адъютантом под Нарвой и Ямбургом. В 1919 был демобилизован, начал писать. Первые опыты — литературно-критические статьи (книга «На переломе», не завершена). В 1921 в «Петербургском альманахе» опубликовал свой первый рассказ. Демобилизовавшись, попробовал себя во множестве профессий и никогда об этом не жалел: внутренний опыт военных и первых послереволюционных лет лег в основание его художественного видения.

Литературное окружение

Желание стать профессиональным писателем привело Зощенко (1921) в группу «Серапионовы братья» (Л. Лунц, Вс. Иванов, В. Каверин, К. Федин, М. Слонимский, Е. Полонская, Ник. Тихонов, Ник. Никитин, В. Познер). «Серапионовы братья» чуждались демагогии и суесловной декларативности, пытались сделать искусство независимым от политики, в изображении реальности намеренно шли от фактов жизни, а не от лозунгов. Их позицией была осознанная независимость, которую они противопоставляли рано сформировавшейся идеологической конъюнктурности в советской литературе. Критики, опасливо относясь к «серапионам», считали тем не менее, что Зощенко является «наиболее сильной» фигурой среди них.

Творческая установка

Самосознание Зощенко складывалось в социокультурном контексте русского жизнетворчества. Революция усилила в нем идею непосредственного участия в преобразовании жизни. Порвав со своим классом еще до революции, как он заявлял неоднократно, Зощенко воспринял ее как «гибель старого мира», «рождение новой жизни, новых людей, страны». Его мировоззрение располагалось в русле «интеллигентски-народнической» (А. Воронский) тенденции 1920-х годов. «Я всегда, — писал он Горькому в 1930, — садясь за письменный стол, ощущал какую-то вину, какую-то, если так можно сказать, литературную вину. Я вспоминаю прежнюю литературу. Наши поэты писали о цветках и птичках, а наряду с этим ходили дикие, неграмотные и даже страшные люди. И тут что-то страшно запущено. И все это заставляло меня заново перекраивать работу и пренебречь почтенным и удобным положением» (Литературное наследство, Т. 70, М., 1963, с. 162).

Так родилась проза Зощенко, которую пародисты называли литературой «для небогатых» («Литературный Ленинград», 1935, 1 января, с. 4).

Прежняя литература была писателем отринута как вялая и пассивная. Он боялся «дворянской реставрации» в литературе, А. Блока считал «рыцарем печального образа» и надежды возлагал на литературу с героическим пафосом, моделируя ее по Горькому и Маяковскому (книга «На переломе»).

В ранних рассказах Зощенко («Любовь», «Война», «Рыбья самка» и др.) была ощутима школа Чехова, вскоре, однако, отринутая: большая форма чеховского рассказа казалась Зощенко не соответствующей потребностям нового читателя. Он избрал краткую форму в 100-150 строк, которая надолго стала канонической формой его сатирических рассказов. Он хотел писать языком, где был бы воспроизведен «синтаксис улицы... народа» (Перед восходом солнца. «Октябрь», № 6-7, с. 96). Себя он считал человеком, временно замещающим «пролетарского писателя».

Зощенко-сатирик.

Первой победой были «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова» (1921-1922). О верноподанности героя, «маленького человека», побывавшего на германской войне, было рассказано иронически, но беззлобно; писателя, кажется, скорее смешит, чем огорчает, и смиренность Синебрюхова, который «понимает, конечно, свое звание и пост», и его «хвастовство», и то, что выходит ему время от времени «перетык и прискорбный случай». Дело происходит после Февральской революции, рабье в Синебрюхове еще кажется оправданным, но оно уже выступает как тревожный симптом: произошла революция, но психика людей остается прежней.

Повествование окрашено словом героя — косноязычного человека, простака, попадающего в различные курьезные ситуации. Слово автора свернуто. Центр художественного видения перемещен в сознание рассказчика. В контексте главной художественной проблемы времени, когда все писатели решали вопрос «Как выйти победителем из постоянной, изнурительной борьбы художника с истолкователем» (К. Федин), Зощенко был победителем: соотношение изображения и смысла в его сатирических рассказах было на редкость гармонично. Основной стихией повествования стал языковой комизм, формой авторской оценки — ирония, жанром — комический сказ. Эта художественная структура стала канонической для сатирических рассказов Зощенко.

Поразивший Зощенко разрыв между масштабом революционных событий и консерватизмом человеческой психики сделал писателя особенно внимательным к той сфере жизни, где, как он считал, деформируются высокие идеи и эпохальные события. Наделавшая много шума фраза писателя «А мы потихонечку, а мы полегонечку, а мы вровень с русской действительностью» вырастала из ощущения тревожного разрыва между «стремительностью фантазии» и «русской действительностью». Не подвергая сомнению революцию как идею, Зощенко считал, однако, что, проходя сквозь «русскую действительность», идея встречает на своем пути деформирующие ее препятствия, коренящиеся в вековечной психологии вчерашнего раба.

Он создал особый — и новый — тип героя, где невежество было сплавлено с готовностью к мимикрии, природная хватка — с агрессивностью, а за новой фразеологией были скрыты прежние инстинкты и навыки. Моделью могут служить такие рассказы, как «Жертва революции», «Гримаса нэпа», «Тормоз Вестингауза», «Аристократка». Герои пассивны, пока не понимают, «что к чему и кого бить не показано», но когда «показано» — они не останавливаются ни перед чем, и их разрушительный потенциал неистощим: они издеваются над родной матерью, ссора из-за ершика перерастает в «цельный бой» («Нервные люди»), а погоня за ни в чем не повинным человеком превращается в злобное преследование («Страшная ночь»). Новый тип стал открытием Зощенко. Его часто сравнивали с «маленьким человеком» Гоголя, Достоевского, позже — с героем Чарли Чаплина. Но зощенковский тип — чем дальше, тем больше — отклонялся от всех образцов. Языковой комизм, который стал отпечатком абсурдности сознания его героя, стал формой и его саморазоблачения. Он сам себя маленьким человеком уже не считает. «Мало ли делов на свете у среднего человека!» — восклицает герой рассказа «Чудный отдых». Горделивое отношение к «делу» — от демагогии эпохи; но Зощенко ее пародирует: «Сами понимаете: то маленько выпьешь, то гости припрутся, то ножку к дивану приклеить надо... Жена тоже вот иной раз начнет претензии выражать». Так в литературе 1920-х сатира Зощенко образовала особый, «отрицательный мир», как он говорил, — с тем, чтобы он был «осмеян и оттолкнул бы от себя».

В фарватере Гоголя: «сентиментальные повести»

Начиная с середины 1920-х Зощенко публикует «сентиментальные повести». У их истоков стоял рассказ «Коза» (1922). Затем появились повести «Аполлон и Тамара» (1923), «Люди»(1924), «Мудрость» (1924), «Страшная ночь» (1925), «О чем пел соловей» (1925), «Веселое приключение» (1926) и «Сирень цветет» (1929). В предисловии к ним Зощенко впервые открыто саркастически говорил о «планетарных заданиях», героическом пафосе и «высокой идеологии», которых от него ждут. В нарочито простецкой форме он ставил вопрос: с чего начинается гибель человеческого в человеке, что ее предрешает и что способно ее предотвратить.

Этот вопрос предстал в форме размышляющей интонации. Герои «сентиментальных повестей» продолжали развенчивать мнимо пассивное сознание. Эволюция Былинкина («О чем пел соловей»), который ходил вначале в новом городе «робко, оглядываясь по сторонам и волоча ноги», а, получив «прочное социальное положение, государственную службу и оклад по седьмому разряду плюс за нагрузку», превратился в деспота и хама, убеждала в том, что нравственная пассивность зощенского героя по-прежнему иллюзорна. Его активность выявляла себя в перерождении душевной структуры: в ней отчетливо проступали черты агрессивности. «Мне очень нравится, — писал Горький в 1926, — что герой рассказа Зощенко «О чем пел соловей» — бывший герой «Шинели», во всяком случае близкий родственник Акакия, возбуждает мою ненависть благодаря умной иронии автора» («Литературное наследство». Т. 70. М., 1963).

Но, как заметил К. Чуковский в конце 1920-х — начале 1930-х, у Зощенко появляется еще один тип героя — человек, «потерявший человеческий облик», «праведник» («Коза», «Страшная ночь»). Эти герои не принимают морали окружающей среды, у них другие этические нормы, они хотели бы жить по высокой морали. Но их бунт кончается крахом. Однако в отличие от бунта «жертвы» у Чаплина, который всегда овеян состраданием, бунт героя Зощенко лишен трагизма: личность поставлена перед необходимостью духовного сопротивления нравам и представлениям своей среды, и жесткая требовательность писателя не прощает ей компромисса и капитуляции.

Обращение к типу героев-праведников выдавало извечную неуверенность русского сатирика в самодостаточности искусства и было своеобразной попыткой продолжить гоголевские поиски положительного героя, «живой души». Однако нельзя не заметить: в «сентиментальных повестях» художественный мир писателя стал двуполюсным; гармония смысла и изображения была нарушена, философские размышления обнаруживали проповедническую интенцию, изобразительная ткань стала менее плотной. Доминировало слово, сращенное с авторской маской; по стилистике оно было похоже на рассказы; между тем характер (тип), стилистически мотивирующий повествование, — изменился: это интеллигент средней руки. Прежняя маска оказалась приросшей к писателю.

Зощенко и критика

Отношение критики к таланту Зощенко — трагическое непонимание. Вплоть до последних дней его обвиняли в мещанстве, пошлости, бытовизме, аполитичности (первым поводом стала статья «О себе и своей работе», последним — произведения 1940-х гг.). Ему советовали перестать писать о «мещанском болоте, которое и без того отживает свой век и никого не интересует» («Литературный современник», 1941, №3, с.126). Реальное опровержение этой точки зрения было заложено в широком диапазоне зощенковских героев: их социальный круг был велик и выходил за рамки тех, кто имеет «какую-либо небольшую собственность» — тут были и рабочие, и крестьяне, и служащие, и интеллигенты, и нэповские хозяйчики, и «бывшие».

Защищая свою приверженность к изображению особого типа героев, Зощенко писал: «Я не хочу сказать, что у нас все мещане и жулики, и все собственники. Я хочу сказать, что почти в каждом из нас имеется ведь та или иная черта, тот или другой инстинкт мещанина и собственника». Он объяснял укорененность мещанства тем, что оно «накапливалось столетиями». При таком понимании мещанство выводилось за пределы сословных перегородок и включалось в иной ряд — этический, социально-психологический. «Мещанство» становилось не столько атрибутом сознания героя, сколько знаком особой формы существования человека в мире, особым способом видеть и чувствовать мир, системой жизни, где быт не одухотворен и где он не поднялся до уровня бытия.

Следовательно, истинной причиной расхождения Зощенко и критики была его сосредоточенность на природе человека: она не вписывалась в ортодоксальную советскую идею быстрой «переделки» человека, его герой выпадал из канонизированного образца советской литературы — носителя передовых взглядов, представителя «отборных качеств» своего класса. Критика упрекала Зощенко также в непроясненности авторской оценки. Саркастическая интонация, ирония казались ей недостаточно энергичной формой авторской тенденции.

Это привело к глубокой и неплодотворной рефлексии писателя над своим творчеством. Он ей подчинился. «Ироническую» складку своего характера он начал ощущать как собственную недостаточность. В его размышлениях огромное место заняли поиски «светлой формулы». «Ум не должен останавливаться на мрачном решении», — писал он в статье о Заболоцком (1937). «Мрачные качества непригодны советскому сатирику... — писал он в статье тех же лет об И. Ильфе, — и комментировал: «Народу несвойственно такое мировоззрение». Прежде уверенно отвергавший «рыхлую», как он говорил, мысль о необходимом присутствии в сатире положительного героя, Зощенко с годами начал отождествлять требование официозной критики с «мнением народным».

Деформация

Корпус произведений Зощенко, написанных в 1930-е, достаточно велик: в него входят около двух десятков пьес («Уважаемый товарищ», 1930; «Преступление и наказание», 1933; «Опавшие листья», 1941; «Под липами Берлина» (совместно с Е. Шварцем, 1941), «Солдатское счастье» и др.), а также повести «Возвращенная молодость», «История одной жизни», «Черный принц», «Керенский», «Шестая повесть Белкина», «Тарас Шевченко». Стилистически они написаны в нейтральном стиле, в них нет языкового комизма Зощенко, их риторика нравоучительна и банальна. Больше других привлекала к себе внимание «Голубая книга» (1935). С целью усилить воздействие своих идей на человека, Зощенко, по совету Горького, сгруппировал рассказы в циклы «Деньги», «Любовь», «Коварство», «Неудача», «Удивительные события». Новеллы на исторически-назидательные темы соседствовали с цензурованными самим писателем старыми рассказами. Во имя оптимистического звучания из них было вынуто сатирическоле жало.

Противоречия в повествовательной ткани произведений Зощенко конца 1930-х свидетельствовали о глубоких внутренних смещениях в структуре его художественного мира: как бы перестав доверять сокрушающей силе смеха, Зощенко выносит морализм на поверхность. И тогда в его рассказах появляются назидание, перестройка героя на глазах у читателей («Огни большого города») и проповедническая интонация («Поминки»). Изредка являясь в своем истинном облике, сатира Зощенко все-таки оказывалась более глубокой и меткой, и такие рассказы, как «История болезни», убеждали в нерастраченных силах Зощенко-сатирика.

Прошедшее сквозь всю жизнь писателя сходство с Гоголем ощутимо дает себя знать и в последний период. Исследуя человеческое в человеке, Зощенко, судя по произведениям 1930-1940-х, в частности, по книге «Перед восходом солнца», в качестве модели исследования использовал и себя. Пережив революцию, он по себе знал и чувство страха перед «случаем», и ощущение «шаткости», и «какого-то хитрого подвоха в жизни», и несовпадение человека с самим собой, и «ленность» сознания, не сумевшего преодолеть жуткую правду реальной жизни.

Свое личное несовпадение с окружающей жизнью, гложущую его невозможность слияния с нею он возводил к своей «мрачности». Подобно тому, как Гоголь считал, что, борясь с болезнью, он занимается «изгнанием бесов», Зощенко в книге «Перед восходом солнца» (1943-1944), спускаясь в глубины своего подсознания, по Фрейду исследуя свои детские травмы, облекая ранние впечатления в слово, надеялся избавиться от депрессии. Он разделял советский взгляд на подсознательное как на сырой подвал, в который необходимо вторгнуться и которому должен противостоять разум. В этом он видел значение своей работы во время Великой Отечественной войны.

Но публикация повести в журнале «Октябрь» (1943) вызвала резкую критику. Вторая часть так и не увидела свет при жизни писателя (впервые вышла в 1972, текстологически не выверенная, под названием «Повесть о разуме»). Волна политических обвинений прокатилась в прессе и в 1945 — после перепечатки в «Звезде» детского рассказа Зощенко «Приключения обезьяны» (первоначально — журнал «Мурзилка»). Настороженное отношение критиков к его «издевательским», как они писали, «анекдотам» о революции было поставлено в прямую связь с «аполитичностью» «Серапионовых братьев» (о которых вспомнили в 1944 в связи с выходом первой части книги К. Федина «Горький среди нас»).

В 1946 грянул гром, что стоило Зощенко здоровья и сильно сократило его жизнь. В докладе А. А. Жданова «О журналах «Звезда» и «Ленинград»» и последующем затем постановлении ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 Зощенко был назван «подонком», «клеветником» и «подлецом». Его исключили из Союза писателей и лишили пенсии и карточек. Постановление было отменено только в годы перестройки.

В состоянии тяжелейшей депрессии Зощенко пробовал писать (фельетоны, партизанские рассказы). Его перу принадлежат также переводы романов «За спичками» и «Воскресший из мертвых» М. Лассилы, «От Карелии до Карпат» А. Тимонена и др. (переводческая работа, которую устраивали ему друзья, в частности В. Каверин, была единственным средством существования его семьи). Здоровье Зощенко было основательно подорвано. Нищета, незаслуженные оскорбления и одиночество, в котором он оказался, усилили его болезненное состояние. 22 июля 1958 писатель скончался. Похоронен в Сестрорецке.

Сатирические типы Зощенко усложнили традиционное русское народоискательство. Сатирическое изображение жизни уже в самом методе несло в себе развенчание народнических иллюзий. Оно усиливалось сосредоточенностью Зощенко на исследовании личности и его убежденностью в том, что только в духовном, нравственном обновлении человека кроются перспективы возрождения общества.