Мифологическая реконструкция табу

Миф не есть выдумка, или фикция, не есть фантастический вымысел; миф не есть бытие идеальное; миф не есть научное и, в частности, примитивно-научное построение; миф не есть ни схема, ни аллегория; миф есть личностная форма; миф есть чудо.

А.Ф. Лосев

Когда б вы знали, из какого сора стихи растут,

не ведая стыда

А. Ахматова

Напомним, что мифы не просто сказания «седой старины», смесь вымысла и фантазии, это форма, в которой запечатлены и типологизированы фундаментальные человеческие переживания. Обращение к мифам последующих, вплоть до современности, поколений обнаруживает, что мифология не просто аккумулировала древние переживания, но дала их как вечные, общечеловеческие образы, имеющие нравственно- психологическое содержание [55].

Итак, половое табу не только самое первое в истории человечества категорическое требование, но и самое страшное, психологически напряженное. В древних мифах, как известно, самый главный бог – Зевс. У Гомера: «С Зевса начнем… Зевс меж богов величайший и лучший…». Этимологически имя Зевс ведет к слову «dzoc» – жизнь, и даже еще глубже, подчеркивает Ю. Бородай, – к понятию «первопричина» (dzoc – выводят от dia – предлог «через», «при помощи», то есть в том смысле, что «через» Зевса все существующее). На острове Крит находится идейский камень, по названию горы Ид, который называется Зевс – «первопричина жизни»[56]. Он вызывал у людей и экстатическую радость, и ужас одновременно.

Ипостаси Зевса в мифологии: Талос, Загрей, Дионис. Наидревнейший Зевс был представлен следующей символикой: змея, птица, сардонический смех. Согласно психоанализу птица во всех мифологиях символизировала эрекцию, а змея мужской половой орган. Таким образом, говорит Ю. Бородай, синтез змеи и птицы, т.е. наидревнейший Зевс – «первопричина жизни»! – раскрывается как фетишистское представление[57] первобытным человеком своего эротического возбуждения. Позже в процессе разрушения мифологического сознания и появления философии, искусств это исходное представление о «первопричине сущего» трансформировалось в категорию космического эроса (Платон), а затем превращается в понятие «энергии» вообще, т.е. «эрос» и «энергия» этимологически родственные понятия.

Но что же означает третий символ – «сардонический смех»? Загадка этого символа не давала покоя многим античным авторам, но так и оставалась без разрешения. Ю. Бородай, опираясь на ряд материалов, дает объяснение, которое представляет для нас интерес, ибо приоткрывает тайну табу, его мощное запретительное значение.

«Сардонический смех» – это смех жертвы, утраты, отречения. Этот смех стал у греков поговоркой в отношении людей, смеющихся в момент своей гибели. Характерно, что сардонический смех связывали с огнем. Согласно критскому мифу, так «смеялись» люди, сжигаемые Гефестотевктоном (одна из ипостасей Зевса). Все указания сводятся к тому, что это смех в момент наивысшей опасности и возбуждения. Вот, например, как его описывает Гомер: «Дико они хохотали и, лицами вдруг изменившись, ели сырое кровавое мясо». Из истории античности известны исступленно-распутные, кроваво-жизнерадостные дионисийские оргии, т.е. всенародные «праздники» древних афинян, превратившиеся со временем в организованный хор козлов (в Греции козел был символом похоти) – tragos, т.е. в трагедию – наимощнейшее и глубочайшее искусство, которому до сих пор не перестает удивляться человечество[58].

Ю. Бородай предлагает искать объяснение странному символу сардонического смеха в психопатологии. Он обращается к Блейлеру, крупнейшему психиатру начала ХХ века, по поводу описания им типичного невротического симптома «сжигания». Именно Блейлер впервые раскрыл фундаментальнейшее явление, характерное, прежде всего для проявления человеческой эротики – амбивалентность. Это наличие взаимоисключающих состояний психики, переживаний в форме синтеза, слияния. «Сардонический смех» и есть амбивалентность, слияние напряженнейших антитез: жуткого и святого, завлекающего и запретного, наслаждения и мучительных судорог смерти одновременно, ужаса, страха и непреодолимого влечения. В науке о примитивных обществах, напоминает Ю. Бородай, этот феномен обозначается полинезийским словом табу, которое раскрывается по своему психологическому содержанию как именно «амбивалентность». Он рождает мучительное состояние виновности, даже если сексуальное действие или убийство не реализуются. Переживание вины – одна из психологических основ морали, любовь (радость, блаженство) – другая мощная основа ее. И оба источника эти слиты. Вина за убиение не возникала бы и не была бы столь болезненна, если бы не существовала любовь, причастность, соединенность с другими людьми своей общины («жалость» по Вл. Соловьеву). Боязнь нарушить абсолютный запрет рождает потребность искупительной жертвы[59], формирующей ритуал жертвоприношения. Отметим, что архаичная мифология сопровождает ритуальные действия, задает ритм, озвучивает, частично объясняет происходящее. Миф служил для запоминания порядка действий, их сценария, но не существовал отдельно от ритуала.

Итак, в древнейшем мифологическом сознании отразился мучительный процесс «рождения человека», способного к осознанию вины, к самоограничению, ответственности.