Непротивление злу насилием 7 страница

¹ "Патриотизм и правительство", с. 24.

² "Дневник", т. 1, с. 176.

³ "Единое на потребу", с. 24--25.

на взаимном согласии, мирское, с общинным владением землей, управление, которое вполне удовлетворяло требованиям мирного общежития. Отсутствие правительства,-- того самого правительства, которое удерживает силою право на пользование землей за не работающими землевладельцами,-- только будет содействовать той общинной земледельческой жизни, которую русский народ считает необходимым условием хорошей жизни, содействовать тем, что, уничтожив власть, поддерживающую земельную собственность, освободит землю и даст на нее одинаковые, равные права всем людям. Переворот, который предстоит христианскому миру и который начинается теперь в русском народе, тем и отличается от прежних революций, что прежние разрушали, не ставя ничего на месте разрушенного ими, или ставя вместо одной формы насилия другую. В предстоящем же перевороте ничего не нужно разрушать, нужно только перестать участвовать в насилии, не вырывать растения, ставя на его место нечто искусственное и неживое, а только устранять все то, что мешало его росту. Прекращение повиновения правительствам должно привести людей к земледельческой жизни. Земледельческая же жизнь приведет к самому естественному при такой же жизни общинному устройству небольших, находящихся в одинаковых земледельческих условиях, обществ. Весьма вероятно, что общины эти не будут жить обособленно и войдут между собою, вследствие единства экономических, племенных или религиозных условий,-- в новые, свободные соединения, но совершенно иные, чем прежние -- государственные, основанные на насилии. Отрицание насилия не лишает людей возможности соединений, но соединения, основанные на взаимном согласии, могут образоваться только тогда, когда будут разрушены соединения, основанные на насилии. Для того, чтобы построить новый и прочный дом на месте разрушающегося, надо разобрать старые стены камень по камню и вновь строить¹.

Как произойдет этот переворот, какие перейдет ступени,-- нам не дано знать, но мы знаем, что он неизбежен. Жизнь людей только -в том и состоит, что время дальше и дальше открывает скрытое и показывает верность или неверность пути, по которому они шли в прошедшем².

¹ "Конец века", с. 41--44.

² Там же, с. 59.

 

ГЛАВА III

Труд и собственность

Противоречие современных экономических отношений и коего -- собственность. Город и деревня. О благотворительности. Деньги, как средство порабощения. Разделение труда. Физический труд. Единственное возможное решение земельного вопроса.

 

 

Не только в государственных и международных, но и в экономических отношениях современное человечество руководится теми основами, которые были годны людям три и пять тысяч лет тому назад и которые прямо противоречат и теперешнему нашему сознанию, и тем условиям жизни, в которых мы находимся.

Люди все имеют одинаковые права на жизнь и на блага мира. Всякий знает это несомненно твердо всем существом своим и вместе с тем не только видит вокруг себя деление всех людей на две касты: одну трудящуюся, угнетенную, нуждающуюся, страдающую, а другую -- праздную, угнетающую, роскошествующую и веселящуюся,-- не только видит, но волей-неволей с той или другой стороны принимает участие в этом отвергаемом его сознанием разделении людей и не может не страдать от сознания такого противоречия и участия в нем. Рабочая масса, большое большинство людей, страдая от постоянного, поглощающего всю их жизнь бессмысленного, безрассветного труда и лишений, страдает больше всего от сознания вопиющего противоречия того, что есть, с тем, что должно бы быть. Это большинство знает, что все это происходит в мире, в котором признается не только научное положение о том, что только работа есть богатство, что пользование чужими трудами есть несправедливость, незаконность, казнимая законами, но -- в мире, в котором исповедуется учение Христа, по которому мы все братья, и достоинство и заслуга человека только в служении ближнему, а не в пользовании им. Еще в большем противоречии и страдании живет человек так называемого образованного класса. Всякий такой человек, если верит во что-нибудь, то верит если и не в братство людей, то в гуманность, если не в гуманность, то в справедливость, если не в справедливость, то в науку; и вместе с тем знает, что вся его жизнь построена на условиях прямо противоположных всему этому, всем положениям и христианства, и гуманности, и справедливости, и науки. Мы все братья, а мне утром необходимы сигара, сахар, зеркало и т. п. предметы, на работе которых теряли и теряют здоровье мои, равные мне, братья и сестры. Мы все братья, а я живу тем, что работаю в банке или в торговом доме и лавке над тем, чтобы сделать все нужные моим братьям товары дороже. Мы все братья, а я живу тем, что получаю жалованье за то, чтобы уличать, судить и казнить вора или проститутку, существование которых обусловлено всем складом моей жизни и которых -- я сам знаю, что надо не казнить, а исправлять. Мы все братья, но я живу тем, что получаю жалованье за собирание податей с бедных рабочих для употребления на роскошь праздных и богатых. Мы все братья, а я получаю жалованье за то, чтобы проповедовать людям мнимо-христианскую веру, в которую я сам не верю, лишающую их возможности узнать истинную. Мы все братья, но я отдаю бедным свои педагогические, врачебные, литературные труды только за деньги. Мы все братья, а я получаю жалованье за то, что готовлюсь к убийству -- учусь убивать или делаю оружие, порох, крепости... Вся жизнь наших высших классов есть сплошное противоречие, тем более мучительное, чем чутче нравственное сознание человека. Нечуткие и заглушившие совесть люди высших угнетающих классов если не страдают совестью, страдают страхом и ненавистью. И им нельзя не страдать. Они знают про ту ненависть против них, которая живет и не может не жить в рабочих классах. Высшие классы видят союзы, стачки, 1-е мая и чуют ту беду, которая угрожает им, и страх этот отравляет им жизнь. Они знают, что сами погибнут, как скоро не только перестанут, но ослабеют в угнетении. Они и делают это, несмотря на мнимые заботы о благоденствии рабочего, о 8-ми часовом дне, о запрещении работ малолетним и женщинам, о пенсиях и вознаграждениях. Все это обман или забота о том, чтобы раб был в силах работать¹. Поддержание этого суеверия и этого обмана составляет цель политических наук вообще и в частности так называемой политической экономии. Цель ее -- скрыть от людей то положение угнетения и рабства, в котором они находятся. Средство, употребляемое ею для этой цели,-- в том, чтобы рассматриванием насилия, обусловливающего всю экономическую жизнь порабощенных, как чего-то естественного и неизбежного, обмануть людей и отвести их глаза от настоящей причины их бедствия ².

Но кажущийся неразрешимым вопрос экономический, социальный есть вопрос крыловского ларчика³. Это -- старый вопрос пользования одними людьми трудом других. Прежде пользовались трудом других прямо насилием, рабством; в наше время это делается посредством собственности. Собственность в наше время есть корень всего зла: и страдания людей, имеющих ее или лишенных ее, и укоров совести людей, злоупотребляющих ею, и опасности за столкновение между имеющими

¹ "Царство Божие внутри вас", с. 82--86.

² "Так что же нам делать", с, 151.

³ Там же, с. 254.

избыток ее и лишенными ее. Делением, обеспечением собственности занят весь мир. Государства-правительства интригуют и воюют из-за собственности; чиновники, ремесленники бьются, обманывают, угнетают, страдают из-за собственности; суды, полиция охраняют собственность; каторги, тюрьмы, все ужасы так называемых наказаний -- все из-за собственности¹. Что же такое собственность?

По смыслу слова, это -- то, что дано, принадлежит мне одному исключительно, то, с чем я могу сделать всегда все, что хочу, то, чего никто не может отнять у меня, что остается моим до конца моей жизни, и то, что я именно должен употреблять, увеличивать, улучшать. Такая собственность для каждого человека ведь есть только он сам. А между тем в этом самом смысле и разумеется обыкновенно воображаемая собственность людей². Мы говорим про дом и про свою руку одинаково: моя собственная рука и мой собственный дом. Человек называет своей собственностью свою жену, своих детей, своих рабов, свои вещи, но действительность всегда показывает ему его ошибку, и он должен отказываться от этого суеверия или страдать и заставлять страдать других³.

Собственность есть только средство пользования трудом других. Пользование это распределяется так, что чем хитрее и сложнее уловка, которую употребляет сам человек или употреблял тот, от кого он получил наследство, тем больше он пользуется трудами,других людей и тем меньше сам прилагает труда. Сначала идут Штиглицы, Дервизы, Морозовы, Демидовы, Юсуповы, потом крупные банкиры, купцы, землевладельцы, чиновники. Потом -- средние банкиры, купцы, чиновники, землевладельцы. Потом -- низшие, вовсе мелкие торговцы, кабатчики, ростовщики, становые, урядники, учителя, дьячки, приказчики; потом -- дворники, лакеи, кучера, водовозы, извозчики, разносчики; и под конец уже рабочий народ -- фабричные и крестьяне, число которых относится к первым, как 10:1⁴.

 

 

 

В России, как и во всем мире, происходит одно и то же. Богатства сельских производителей переходят в руки торговцев, землевладельцев, чиновников, фабрикантов, и люди, получившие эти богатства, хотят пользоваться ими. Пользоваться же вполне этими богатствами они могут только в городе. В деревне, во-первых, трудно найти, по раскинутости жителей, удовлетворение всех потребностей богатых людей, нет всякого рода мастерских, лавок, банков, трактиров, театров и всякого рода общественных увеселений. Во-вторых, одно из главных удовольствий, доставляемых богатством -- тщеславия, желания

¹ Там же, с. 255.

³ Там же, с. 255.

² Там же, с. 257.

⁴ Там же, с. 112

удивить и перещеголять других, опять по раскинутости населения, с трудом может быть удовлетворяемо в деревне. В деревне нет ценителя роскоши, некого удивить. Какие бы деревенский житель ни завел себе украшения жилища, картины, бронзы, какие бы ни завел экипажи, туалеты, некому смотреть и завидовать, мужики не знают во всем этом толку. И, в-третьих, роскошь даже неприятна и опасна в деревне для человека, имеющего совесть и страх. Неловко и жутко в деревне делать ванны из молока или выкармливать им щенят, тогда как рядом у детей молока нет; неловко и жутко строить павильоны и сады среди людей, живущих в обваленных навозом избах, которые топить нечем. В деревне некому держать в порядке глупых мужиков, которые по своему необразованию могут расстроить все это. И потому богатые люди скопляются вместе и пристраиваются к таким же богатым людям, с одинаковыми потребностями, в города, где удовлетворение всяких роскошных вкусов заботливо охраняется многолюдной полицией. Коренные такие жители в городах -- это государственные чиновники; около них уже пристроились всякого рода мастера и промышленники, к ним присоединяются и богачи¹.

Все стремления богатой жизни, начиная с пищи, одежды, жилья, нашей чистоты и до нашего образования,-- все имеет главною целью отличение себя от бедных. И на это-то отличение, отделение себя непроходимыми стенами от бедных тратится, мало сказать, 9/10 нашего богатства. Первое, что делает разбогатевший человек,-- он перестает есть из одной чашки, он устраивает приборы и отделяет себя от кухни и прислуги. Он сыто кормит и прислугу, чтобы у нее не текли слюни на его сладкую еду ². Самый способ принятия пищи (обеды) делается уж у него делом тщеславия, гордости. Богатому уже немыслимо пригласить за стол бедного человека. Надо уметь вести даму к столу, кланяться, сидеть, есть, полоскать рот, и только богатые умеют все это. То же происходит и с одеждой. Если бы богатый человек носил обыкновенное платье, только прикрывающее тело от холода -- полушубки, шубы, валеные и кожаные сапоги, поддевки, штаны, рубахи,-- ему бы очень мало было нужно, и он не мог бы, заведя две шубы, не отдать одну тому, у кого нет ни одной; но богатый человек начинает с того, что шьет себе такую одежду, которая вся состоит из отдельных частей и годится только для отдельных случаев, и потому не годится для бедного. У него фраки, жилеты, пиджаки, лаковые сапоги, ротонды, башмаки с французскими каблуками, платья, ради моды изрезанные на мелкие куски, охотничьи, дорожные куртки и т. п., которые могут иметь употребление только в отдаленном от бедности быту. То же, и еще яснее, в жилье. Чтоб жить одному в 10 комнатах, надо, чтобы этого не видали те, которые живут десятеро в одной. Чем богаче человек, тем труд-

¹ Там же, с. 99.

² Там же, с. 104--105.

нее добраться до него, тем больше швейцаров между ним и небогатыми людьми, тем невозможнее провести по коврам и посадить на атласные кресла бедного человека. То же с способом передвижения. Мужику, едущему в телеге или на розвальнях, надо быть очень жестоким, чтобы не подвезти пешехода,-- и место, и возможность на это есть. Но, чем богаче экипаж, тем становится менее возможным посадить в него кого бы то ни было. То же со всем образом жизни, который выражается словом: чистота. Чистота! Кто не знает людей, в особенности женщин, которые ставят себе эту чистоту в высшую добродетель, и кто не знает выдумок этой чистоты, не имеющих никаких пределов, когда она добывается чужим трудом? Нынче чистота в том, чтобы менять рубашку каждый день, завтра -- менять два раза в день. Нынче -- мыть каждый день шею и руки, завтра -- ноги, еще завтра -- каждый день все тело, да еще особенными притираниями. Нынче скатерть на два дня, завтра -- на день и две в день. Нынче -- чтобы руки у лакея были чисты, завтра -- чтобы он был в перчатках и в чистых перчатках подавал бы письмо на чистом подносе. И нет пределов этой никому и ни для чего не нужной чистоты, как только для того, чтобы отделить себя от других и сделать невозможным общение с ними. То, что называется вообще образованием, есть то же самое. Образованием называет народ: модное платье, политичный разговор, чистые руки, известного рода чистоту. В кругу немного повыше образованием называют то же, что и народ, но к условиям образования прибавляют еще игру на фортепьяно, знание по-французски, письмо по-русски без орфографических ошибок и еще большую внешнюю чистоту. В кругу еще повыше образованием называют все это, с прибавлением еще английского языка и диплома из высшего учебного заведения и еще большую чистоту. Но образование и то, и другое, и третье по существу своему -- одно и то же. Образование -- это те формы и знания, которые должны отличать человека от других. И цель его та же, как и чистоты: отделить себя от толпы бедйых для того, чтобы они, голодные и холодные, не видали, как мы празднуем. Но спрятаться нельзя, и они видят¹.

Богатые люди собираются в городе и там, под охраной власти, спокойно, потребляют все то, что привезено туда из деревни. Здесь собираются около богатых все те люди, которым нечем кормиться в деревне, и особенность их в том, что это все люди, пришедшие из деревни кормиться в город; если есть городские бедные, такие, которые родились здесь, и такие, которых отцы и дети родились здесь, то эти отцы и дети пришли сюда тоже, чтобы кормиться. Но что значит: кормиться в городе? В этих словах есть что-то странное, похожее на шутку,

¹Там же, с. 105-106.

если вдуматься в смысл их. Как, из деревни, т. е. из тех мест, где и леса, и луга, и хлеб, и скот -- где все богатство земли,-- из этих мест люди приходят кормиться в то место, где нет ни деревьев, ни травы, ни земли даже, а только один камень и пыль! И, однако, как ни странно это кажется, это так. Причина этого -- одна: переход богатств производителей в руки непро-. изводителей и скопление их в городах. И действительно: пришла осень -- все богатства собраны в деревне. И тотчас же являются требования податей, солдатчины, оброков; тотчас же выставляются соблазны водки, свадеб, праздников, мелких торговцев, разъезжающих по деревням, и всякие другие, и не тем, так другим путем, богатства эти в самых разнообразных видах: овец, телят, коров, лошадей, свиней, кур, яиц, масла, пеньки, льна, ржи, овса, гречихи, гороха, семени конопляного и льняного -- переходят в руки чужих людей и перевозятся в города, а из городов в столицы. Деревенский житель вынужден отдать все это для удовлетворения заявленных к нему требований и соблазнов и, отдав свои богатства, остается с нехваткой, и ему надо идти туда, куда свезены его богатства'. И вот он и тянется в город и пристраивается около богачей, всякими средствами стараясь выманить у них назад то, что ему необходимо, и подчиняясь всем тем условиям, в которые поставят его богачи. Он содействует удовлетворению всех их прихотей; он служит богачу и s бане, и в трактире, и извозчиком, и проституткой, и делает ему экипажи, и игрушки, и моды, и понемногу научается у богатого жить так же, как и он,-- не трудом, а разными уловками, выманивая у других собранные ими богатства -- и развращается, и погибает. И в самом деле, надо только вдуматься в положение этих деревенских жителей, приходящих в город для того, чтобы заработать на хлеб или на подати, когда они видят повсюду вокруг себя безумно швыряемые тысячи и самым легким способом добываемые сотни, тогда как они самым тяжелым трудом должны вырабатывать копейки, чтобы удивляться, как еще остаются из этих людей рабочие люди, а не все они берутся за более легкую добычу денег: торговлю, прасольничество, нищенство, разврат, мошенничество, грабеж даже. Есть такие наивные люди, которые серьезно говорят, что бедные очень благодарны нам за то, что мы кормим их своею роскошью. Но бедные люди не лишаются человеческого рассудка оттого, что они бедные. Никогда они не признавали и не признают того, чтобы было справедливо одним людям постоянно праздничать, а другим постоянно постничать и работать, они сначала удивляются и оскорбляются этим, потом приглядываются к этому и, видя, что эти порядки признаются законными, стараются сами освободиться от работы и принять участие в празднике. Одним удается, и они становятся такими же вечно пирующими, другие понемногу подбираются

¹ Там же, с. 97-98.

к этому положению, третьи обрываются, не достигнув цели, и, потеряв привычку работать, наполняют непотребные и ночлежные дома¹.

 

 

 

Существование городской нищеты не может быть не известно богатым классам и не может не колоть им глаза. И вот они задаются целью облегчить ее положение. Вместо того, чтобы сознать, что жизнь их дурна, и исправить ее, они делают тот странный вывод, что для того, чтобы им было жить хорошо, нужно исправить жизнь других людей; и они начинают исправлять жизнь других. Возникает благотворительность.

Но между нами, богатыми и бедными, стоит воздвигнутая нами же стена чистоты и образования, сложившаяся из нашего же богатства, и чтобы быть в состоянии помогать бедным, нам надо прежде всего разрушить эту стену и сблизиться с бедными². С другой стороны, каждый искренний человек не может не испытывать стыда от того ложного положения, в которое ставит его благотворительная деятельность, так как он не может не увидать в конце концов, что он дает неимущим так мало, что это не составляет и не может составлять для него никакого лишения; скорее вся его благотворительность есть только потеха, которой он забавляется, как и когда ему вздумается. В самом деле я приду в дорогой шубе или приеду на своей лошади, или увидит мою 2000-ную квартиру тот, которому нужны сапоги; увидит хотя только то, что я сейчас, не жалея их, дал 5 рублей только потому, что мне так вздумалось; ведь он знает, что если я даю так рубли, то это только потому, что я набрал их так много, что у меня их много лишних, которые я не только никому не давал, но которые я легко отбирал от других. Что же он может видеть во мне другого, как не одного из тех людей, которые завладели тем, что должно бы принадлежать ему? И какое другое чувство он может иметь ко мне, как не желание выворотить у меня как можно больше этих отобранных у него, и у других рублей?³. И вот такое-то отбирание у бедных одной рукой тысячей, а другой швыряние копеек тем, кому вздумается, богатый человек называет добром.

Я хочу помогать людям, и потому ясно, что прежде всего я должен, с одной стороны, не обирать их, как я это делаю; с другой стороны -- не соблазнять их. А то я самыми сложными, и хитрыми, и злыми, веками накопившимися уловками, устроил себе положение владельца неразменного рубля, т. е. такое, при котором я могу, никогда ничего не работая, заставлять работать на себя сотни и тысячи людей, что я и делаю; и я воображаю себе, что я жалею людей и хочу помогать им. Я сижу на шее у человека, задавил его и требую, чтобы он вез

¹ Там же, с. 100-101.

² Там же, с. 106.

³ Там же, с. 104.

меня, и, не слезая с него, уверяю себя и других, что я очень жалею и хочу облегчить его положение всеми возможными средствами, но только не тем, чтобы слезть с него. Ведь это так просто. Если я хочу помогать бедным, т. е. сделать бедных не бедными, я не должен производить этих самых бедных. А то я даю по своему выбору бедным, сбившимся с пути жизни, рубли, десятки, сотни, а на эти самые рубли я отбираю тысячи у людей, не сбившихся еще с пути, и этим делаю их бедными, и их же еще развращаю¹.

Стоит понять это человеку, пытавшемуся помогать бедным раздачей им денег, которые вовсе не представляют его труда, чтобы устыдиться своего заблуждения. В то же время такой человек не может не почувствовать, что уже в самых деньгах, в обладании ими, есть что-то гадкое, безнравственное; что самые деньги и являются одной из главных причин тех зол, которые он видит,-- и у него возникает вопрос: что же такое деньги?².

 

 

 

Наука говорит: деньги есть такой же товар, как и всякий другой, имеющий стоимость своего производства, только с той разницей, что этот товар избран, как самое удобное для установления цен, для сбережения и для платежей средство обмена: один наделал сапог, другой напахал хлеба, третий выкормил овец, и вот, чтобы им удобнее меняться, они заводят деньги, представляющие соответствующую долю труда, и посредством их променивают подметки на баранью грудинку и десять фунтов муки.

Но такого положения дел никогда в мире не было. Во всех человеческих обществах, где были деньги, как деньги, всегда было насилие сильного и вооруженного над слабым и безоружным; а там, где было насилие, знаки ценностей -- деньги, какие бы то ни были: скотина, меха, шкуры, металлы,-- всегда неизбежно должны были терять это значение и получать значение откупа от насилия. Деньги несомненно имеют те безобидные свойства, которые перечисляет наука, но свойства эти они имели бы в действительности только в том обществе, в котором не появилось бы насилия одного человека над другим: в идеальном обществе; но в таком обществе и денег, как денег, общей меры ценности, и вовсе бы не было, как не было и не могло их быть во всех обществах, не подвергшихся общему государственному насилию. Во всех же известных нам обществах, где есть деньги, они получают значение обмена только потому, что служат средством насилия. И главное значение их не в том, чтобы служить средством обмена, а в том, чтобы служить насилию. Мерою ценностей они не могут быть потому, что как только

¹ Там же, с. 113.

² Там же, с. 115.

в обществе один человек может отнять у. другого произведение его труда, так тотчас же нарушена эта мера. Если на конную вместе выведут лошадей и коров, выкормленных хозяевами и отнятых силою у других хозяев, то очевидно, что ценность на этом базаре лошадей и коров уже не будет соответствовать труду выкармливания этих животных, и ценности всех других предметов изменятся сообразно этому изменению. Если же и самые деньги приобретаются насилием и употребляются на покупку предметов, то деньги теряют уже совершенно всякое подобие средства обмена. Насильник, отобравший деньги и отдающий их за произведения труда, не обменивает, а только берет посредством денег все то, что ему нужно. Тот предмет, который будет более нужен насильнику и за который он будет давать больше денег, получит большую ценность и -- наоборот. Так что в обществе, подвергшемся насилию, деньги тотчас получают одно преобладающее значение средства насилия для насильника и удержат значение средства обмена для насилуемых только настолько и в таком отношении, которое выгодно для насильника¹.

Если бы это было не так, то отчего же выпуск этого средства обмена всегда составлял и составляет прерогативу власти? Положим, люди установили свое средство обмена, ну и оставьте их обмениваться, как и чем они хотят; и вы, люди, имеющие власть, т. е. средства насилия, и не вмешивайтесь в этот обмен. А то вы начеканите эти монеты, никому не позволяя чеканить такие же, а то, как у нас, только напечатаете бумажки, изобразите на них лики царей, подпишете особенной, подписью, обставите подделку этих денег казнями, раздадите эти деньги своим помощникам и требуете себе, в форме государственных и поземельны" податей, таких монеток или бумажек, с такими точно подписями, столько, что рабочий должен отдавать весь свой труд, чтобы приобресть эти самые бумажки или эти самые монетки, и уверяете нас, что эти деньги нам необходимы как средство обмена. Наука подтверждает это, говоря, что люди все свободны, и одни люди не угнетают других, не держат их в рабстве, а только есть деньги в обществе и железный закон, по которому рента увеличивается, а рабочая плата уменьшается до минимума! Но если бы эта воображаемая наука -- политическая экономия -- не занималась тем же, чем занимаются все юридические науки -- апологией насилия, она не могла бы не видать того странного, явления, что распределение богатств и лишение одних людей земли и капитала, и порабощение одних людей другими -- все это в зависимости от денег, и что только посредством денег теперь одни люди пользуются трудом других, т. е. порабощают других².

Вообще, всякое порабощение одного человека другим основано на том, что один человек может лишить другого жизни и,

¹ Там же, с. 131-133.

² Там же, с. 130-131.

не оставляя этого угрожающего положения, заставить другого исполнять свою волю. Если человек отдает весь свой труд другим, питается недостаточно, отдает малых детей в тяжелую работу, уходит от земли и посвящает всю свою жизнь ненавистному и ненужному для себя труду, как это происходит на наших глазах, в нашем мире (называемом нами образованным, потому что мы в нем живем), то наверно можно сказать, что он делает это только вследствие того, что за неисполнение всего этого ему угрожают лишением жизни. В древние времена способ порабощения и угроза лишения жизни были очевидны: употреблялся первобытный способ порабощения людей, состоящий в прямой угрозе убийства мечом. Способ этот при усложнении жизни представил большие неудобства для насильника. Чтобы пользоваться трудом елабых, ему необходимо было их кормить и одевать, т. е. содержать так, чтобы они были способны к работе,-- и этим самым ограничивалось число порабощенных; кроме того, этот способ принуждал насильника беспрестанно с угрозой убийства стоять над порабощенным, И вот вырабатывается другой способ порабощения.

Пять тысяч лет тому назад, как это записано в Библии, был изобретен Иосифом Прекрасным этот новый, более удобный и широкий способ порабощения людей -- посредством голода. Иосиф, пользуясь правом первобытного способа порабощения людей угрозою меча, собрал хлеб в хорошие годы, ожидая дурных, которые обыкновенно следуют за хорошими, что знают все люди и без сновидений фараона, и этим средством -- голодом -- сильнее и удобнее для фараона поработил и египтян, и всех других жителей окрестных стран, поставив дело так, чтобы навсегда держать народ в своей власти¹. Но и этот способ порабощения не удовлетворял вполне желаниям сильного,-- как можно больше отобрать произведений труда от наибольшего числа работников и поработить как можно большее число людей,-- и не соответствовал более усложнявшимся условиям жизни, и вырабатывается еще новый способ порабощения. Новый и третий способ этот есть способ дани. Способ этот основывается, так же как и второй, на голоде, но к средству порабощения людей лишением хлеба присоединяется еще лишение их и других необходимых потребностей. Сильный назначает с рабов такое количество денежных знаков, находящихся у него же, для приобретения которых рабы обязаны продать не только запасы хлеба, но и предметы первой необходимости: мясо, кожу, шерсть, одежды, топливо, постройки даже, и потому насильник держит всегда в своей зависимости рабов не только голодом, но и холодом, и всякими другими лишениями. И устраивается третья форма рабства -- денежного².

Выгоды этого способа порабощения, сравнительно с прежними, для насильника состоят в следующем. Во-первых, посред-

¹ Там же, с. 136-137.

² Там же, с. 139--140.

ством него может быть отобрано большее количество труда и более удобным способом, так как денежная подать подобна винту: может быть легко и удобно завинчиваема до того последнего предела, при котором только не убивается золотая курица, так что не нужно дожидаться голодного года, как при Иосифе, а голодный год устроен навсегда¹. Во-вторых, при этом способе насилие распространяется на всех ускользавших прежде людей, отдававших только часть своего труда за хлеб, теперь же обязанных отдавать насильнику еще другую часть этого труда, за подати. Невыгода же для насильника в том, что он при этом способе делится с большим количеством людей, не только своих непосредственных помощников, но, во-первых, всех тех частных землевладельцев, которые обыкновенно появляются при этом третьем способе; во-вторых, со всеми теми людьми своего и даже чужого народа, которые имеют денежные знаки, требующиеся с рабов. Выгода для насилуемого сравнительно со вторым способом одна: в том, что он получает еще большую личную независимость от насильника; он может жить -- где хочет, делать --что хочет, сеять и не сеять хлеб и, имея деньги, может считать себя совершенно свободным и постоянно надеяться достигнуть и временами достигать, когда у него есть лишние деньги или купленная на них земля, положения не только независимого, но и насилующего человека. В общей же сложности при этом третьем способе положение насилуемых становится гораздо тяжелее, так как количество людей, пользующихся трудами других, становится еще больше, и потому тяжесть содержания их ложится на меньшее число людей. Этот третий способ порабощения людей тоже очень старый и входит в употребление вместе с двумя прежними, не исключая их совершенно.