Легкая поэзия, 6. Послевоенная романтич лирика

К 1802 — 1803 гг. относится первое дошедшее до нас стихо­творение Батюшкова «Мечта». Вскоре это имя начинает появляться и в печати: в 1805 г. в журнале «Новости русской литературы» было напечатано стихотворение Батюшкова «Послание к стихам моим», вслед за которым в ближайшие годы он выступает и с другими произведениями Что представляли собой первые опыты молодого поэта?

Уже в стихотворении «Мечта» звучат мотивы, которые станут характерными для поэзии Батюшкова. Поэт призывает мечту, «дщерь ночи молчаливой». Воображением он уносится в Сельмские леса,

Где ветр шумит, ревет гроза,

Где тень Оскарова, одетая туманом,

По небу стелется над пенным океаном.

Из этого мира оссиаповской поэзии поэт переносится мечтой к образу любимой женщины, «одетой ризою прозрачной, как туманом...». Погружаясь в эти «романтические» туманы, поэт забывает печальную действительность, хижину свою начинает счи­тать дворцом, «горесть» называет «сладостной» (гот же мотив, что и у Жуковского). Мечта способна дать утешение даже неволь­никам, руки которых отягчены цепями. Счастье мечты поэт-роман­тик противопоставляет «пустому блеску славы» и «блистанью сует». Возникает антитеза «света» и «скромной сени», где поэт обретает «мир, вольность и спокойство». Отсюда вытекает одно

I положений романтической поэтики: «Мечтанье есть душа поэтов И ешхов». Через полтора десятилетня, перерабатывая «Мечту» /Пи с борника своих произведений, Батюшков сохраняет общую кон­цепцию стихотворения и все его мотивы. Поэт-романтик остается Ирен культу мечты, услаждавшей его пребывание в «краях изгнан­ии юн» (в Финляндии). Тяготение к «мечтательному» миру охва- и.шаст теперь поэта еще более властно:

Где ты скрываешься, мечта, моя богиня?

Г де тот счастливый край, та мирная пустыня,

К которым ты стремишь таинственный полет?

В «Послании к Хлое» поэт противопоставляет свою «мирну «и кипу», куда он удалился с Хлоей, «свету», с которым он по­ри,in. В стихотворении «К Филисе» Батюшков сатирически ри- lyi'i высшее общество, где царит «гордость глупая», окруженная «кучей глупых обожателей». Поэт хочет «доказать»,

Что спокойствие есть счастие, ^

Совесть чистая — сокровище,

Вольность, вольность — дар святых небес.

I |ссь отчетливо выражена романтическая антитеза высокого мира (рновеческой личности и несовершенной действительности. Эта jilt'lic I вительность отрицается в ее общественно-моральных недостат­ка и пороках. Но отрицание порочной действительности не пере­удит в борьбу с ней. Душевное спокойствие, чистая совесть, внут­ренняя свобода — вот тот путь, на котором, по мнению поэта, жДус г искать преодоления противоречий жизни. Правда, Батюшков иногда готов признать полезной и общественную деятельность. В пихотворении «На смерть И. П. Пнина» Батюшков пишет:

Пнин был согражданам полезен,

Пером от злой судьбы невинность защищал.

Цциако в «Послании Н. И. Гнедичу» автор отказывается, «громку и|ру взяв, пойти вослед Алкею», поэту древности, прославивше­мся своими гражданскими стихотворениями, и, называя себя «лето- 1111 • и гелем веселий и любви», снова противопоставляет мечту, кото­рая «все в мире золотит», «пустой» истине.

Очень скоро романтический мир поэта-эпикурейца, противопо- i i.iii ляемый им реальной действительности, приобретает конкретные очертания, определяющие своеобразие батюшковского романтизма. «Манифестом» этого романтизма явилось напечатанное в 1806 г. Н журнале «Лицей» стихотворение «Совет друзьям». Через не­сколько лет Батюшков снова обращается к этому стихотворению и печатает в «Вестнике Европы» (1810) его новую редакцию под ип иавием «Веселый час», сохраняя, как и при переработке сти- Ь творения «Мечта», его основное содержание. В стихотворении "Исселый час» поэт проповедует свою жизненную философию. ('часгье, обещаемое мечтой, заключается в наслаждении, в земных радостях:

Скажем юности: лети! Жизнью дай лишь насладиться, Полной чашей радость пить.

Эпикурейская философия жизни связана у Батюшкова с опреде­ленными мировоззренческими предпосылками. «Умру, и все умрет со мной!..» —в полном противоречии с характерными для роман­тизма Жуковского упованиями на загробную жизнь заявляет поэт. Набрасывая пейзаж в духе Жуковского:

...уж месяц над рекою, Почили рощи сладким сном,

поэт не призывает друзей «здесь искать покою». Счастье в другом: \

О, радость! радость! Вакх веселый Толпу утех сзывает к нам.

Для романтизма Батюшкова характерно стихотворение «Элизий» (ранее печатавшееся под названием «Отрывок из элегии»), в ко­тором поэт выражает надежду, что жизнь, ценная земными ра­достями, сменится посмертным наслаждением в том Элизии,

...где все тает. Чувством неги и любви, Где любовник воскресает с новым пламенем в крови, Где, любуясь пляской граций, Нимф, сплетенных в хоровод, с Делией своей Гораций Гимны радости поет...

Как это не похоже на мечты Жуковского о загробной встрече с любимой!

Батюшков увлекается творчеством древних и новых поэтов, отдавших дань эпикурейской, любовной поэзии: Горация, Тибулла, Петрарки, Парни. Но «легкая поэзия» для русского поэта пере­ходной эпохи не была только культом чувственного наслаждения, только бездумным эпикуреизмом. Утверждение прав человека на земные радости являлось своеобразным «вольнодумством», имело прогрессивное значение на пути раскрепощения человеческой лично­сти от авторитарности, аскетизма феодальной идеологии. «В этом эпикуреизме, — писал Белинский о поэзии Батюшкова, — много человечного, гуманного, хотя, может быть, в то же время много и одностороннего» (VII, 235). Больше того, уход в лич­ную жизнь, в тишину деревни и усадьбы, в мир чувственных] и духовных наслаждений был для поэта-романтика своеобразной формой протеста против современной общественно-полити­ческой обстановки, вызывавшей с его стороны критическое от­ношение.

Особенно отчетливо это выступает в приобретшем большую популярность послании Батюшкова «Мои пенаты» (написано в 1811 — 1812 гг., напечатано в 1814 г.). Все стихотворение по­строено на противопоставлении скромного положения и образа

17.fi

МИ inn. избранного поэтом, «богатству с суетой», составляющим

Bi n........ жизненный интерес высоких общественных кругов: «раз-

|i......... счастливцев» сих «наемною душой», «придворных друзей»,

■им i\ М.1Ч князей». Не этим баловням судьбы-, а убогому калеке- ||1нм\ старцу, «убеленному годами и трудом», поэт хотел бы дать

Нри......... своей «смиренной хате». Сам он, забытый «в стране

От (на I ной», «без злата и честей», находит счастье в любви и дружбе,

........... п веселье, в чтении любимых поэтов и в поэтическом творче-

11 № М иная оппозиционность в отношении к правящим кругам, отвра- iHinih к «придворным узам» отличает эпикурейскую лирику Ba­li копа от сглаживающей противоречия идиллической поэзии

t «чиимспталистов.

1812-1814 гг. в поэзии Батюшкова

Под влиянием общественного воз- |уждпшя Батюшков в 1807 г. вступил в ополчение, чтобы участ- #1НШ11. в войне против Наполеона. В сражении под Гейльсбергом пн ом I ранен. Оставивший в 1810 г. военную службу, Батюшков | in сны 1812 г. служил в Петербургской публичной библиотеке (помощником хранителя рукописей). Обстоятельства привели его и Москву незадолго до ее оставления русскими войсками. Поэт {НИ* подал поток московских беженцев, направлявшихся в Нижний Новгород, а позднее побывал в сожженной Москве. В марте 1813 г. Inn юшков снова был зачислен в армию и вместе с ней совершил Инраничный поход. Он участвовал в сражении под Лейпцигом, В ко юром погиб его друг И. А. Петин; в составе армии-победи- fliii.нипы вступил в Париж, где получил много.волнующих впечат­лении; побывал в Англии, в Швеции.

Общественно-исторические события, свидетелем и участником которых стал Батюшков, нашли отражение в ряде произведений но па.

В 1812 г. под впечатлением московской трагедии он печатает lliu тише «К Дашкову».

Мой друг! Я видел море зла,—

наминает автор свое стихотворение, которое стало одним из игиппх образцов гражданской поэзии, связанной с событиями Отечественной войны 1812 г. Поэт взволнованно описывает сцены Г'ичства жителей Москвы, картины разоренной столицы, и отка- н.шается от привычной ему «легкой», эпикурейской поэзии.

Среди военных непогод, При страшном зареве столицы

|ю >т не может

...петь любовь и радость, Беспечность, счастье и покой И шумную за чашей младость!

Предвосхищая будущих поэтов гражданского романтизма, Батюш­ков восклицает:

Нет, пег! Талант погибни мой И лира, дружбе драгоценна. Когда ты будешь мной забвенна, Москва, отчизны край златой!

Стремясь расширить круг своей поэзии, он в том же 1813 i. пишет стихотворение «Переход русских войск через Неман 1 января 1813 г. Отрывок из большого стихотворения». По стилю отрывок приближается к батальной поэзии классицизма («и се» — узаконенная в ломоносовской «Риторике» фигура «указания»; традиционные образы и выражения: «сгущенных копий лес», «гремят щиты,' мечи и брони» и т. д.). Это, по-видимому, и было причиной незакончен­ности стихотворения: возвращение на путь гражданской поэзии в духе классицизма для Батюшкова было невозможно. И сле­дующее его стихотворение на тему войны, «Пленный» (1814), написано в форме элегии, в которой русский воин, томящийся в плену на берегах Роны, горестно вспоминает «отчизны вьюги, непогоду», родной кров, любимую женщину.

Через два-три года Батюшков возвращается к затронутому ранее сюжету: в 1817 г. появляется его историческая элегия «Переход через Рейн». Более широко, чем это было в стихотво­рении «Переход русских войск через Неман», рисуется здесь одни из эпизодов похода 1814 г. Находясь на берегу Рейна, Батюшков вспоминает исторические эпохи и события, свидетелем которых была эта река. История возбуждает гражданские, «дерзновенные» чувства поэта и воина.

Все, все — и вид полей и вид священных вод, Туманной древности и бардам современных, Для чувств и мыслей дерзновенных И силу новую и крылья придает.

Автор сознает себя участником и орудием больших исторических событий:

И час судьбы настал! Мы здесь, сыны снегов, Дод знаменем Москвы с свободой и с громами!..

По концепции и стилю это стихотворение более органично, чем оба предыдущих. Романтическая субъективность не вступает здесь в противоречие с объективным содержанием элегии. Привычные образы и обороты «высокой» поэзии (опять «и се», «по манию вождей», «шлемы воев оперенны» и т. п.) ассимилируются стилем формирующегося гражданского романтизма («за честь своих граж­дан», «страну, обильну славой, воспоминаньем древних дисп»,| «святая к родине любовь», «любовь и честь в душах суро«вых пробудились», «бич свободы» — имеется в виду Юлий Цезарь). Стихотворение «Переход через Рейн», как и посла ние «К Дашкову», сближало Батюшкова с представителя

jци I минской поэзии 10-х годов - Гнедичем, Ф. Глинкой, Кюхель-

< нндстслъством поисков более широких путей литературного Чии|""^[1] nia Служат и эпические замыслы Батюшкова, относящиеся h «I'M ке годам. В письме Гнедичу (май 1817 г.) писатель просит ■што tpyra подыскать материалы, необходимые ему для истори- 4i < I < ч I поэмы «Рюрик». В том же письме он просит прислать п тестпые в то время издания народных сказок и песен. Они Oi l in необходимы поэту для задуманной им поэмы на сказочный tiK.ii I (о Бове Королевиче). Но ни тот, ни другой замысел не осу- HlPi'i пи |ся. Дальше всего пошел Батюшков в разработке своего 11" II.' го эпического замысла — поэмы «Русалка», в которой он наме­рит п.'я сочетать историческую истину со сказочно-поэтическим in пилоном, сближаясь в этом отношении с Жуковским (план поэмы "И идимир»). Оба поэта-ромаитика отразили в своих эпических |NM и en: ix национально-исторические интересы, характерные для орт рессивного романтизма. И оба они потерпели неудачу, Причиной которой явился не столько характер свойственного им прования — лирического, а не эпического, — сколько умерен- IIIи и. н непоследовательность их общественно-исторических взгля- itm,

I I'l влиянием национального подъема, вызванного событиями 112 1814 гг., Батюшков, по свидетельству Вяземского, написал — не кнпедшее до нас — четверостишие, в котором призвал Алек- шпдрл 1 после окончания славной войны, освободившей Европу, in породить русский народ от крепостной зависимости. Такая пози­ции но)га-романтика не должна вызывать удивления. Его взгляды I к in h.iвались под заметным воздействием идеологии Просвещения. I Iне до войны 1812 г. (в письме Гнедичу 1 ноября 1809 г.) Батюш­ки", осуждая тех, кто «некстати» употребляет слово русское (имеются в виду литераторы вроде Шишкова и С. Глинки), и им 1,швая здравую любовь к отечеству, выступает против неве- 1К(ч та, против стремления «выхвалять все старое», от которого имi.i отдалены веками и, что еще более, целым веком просвеще- 1И1Н», В очерке «Прогулка по Москве» писатель отмечает пора- •|.|1ощнс наблюдателя московской жизни контрасты «невежества н просвещения, людкости и варварства». Он сожалеет, что начав­шийся в петровское время процесс просвещения и европеизации России еще не завершился. Пиететом к философу-просветигелю Ни п.теру проникнут очерк «Путешествие в замок Сирей».

Нарастание консервативных тенденций в романтизме Батюшкова

Новые темы и образы, появив-

...... в творчестве Батюшкова после 1812 г., открывали перед

ним пути к гражданскому романтизму. У поэта завязываются дружеские отношения со многими будущими декабристами, в част-

5 за*, но 129

ности с М. Луниным, Ф. Глинкой, С. Муравьевым-Апостолом;

он сближается с новыми членами «Арзамаса» — М. Орловым, Н. Тургеневым и Н. Муравьевым. Однако идейные основы творчи ства Батюшкова оказываются недостаточными для закрепления его на позициях гражданской поэзии. Формирование революцион­ного лагеря отбрасывает поэта-лирика назад, и в его творчестве побеждают мотивы, роднящие его с Жуковским, у которого в эти годы по тем же причинам резко усиливаются тенденции консерва­тивного романтизма. •;

Новые ноты можно расслышать уже в некоторых ctiixotbo-| реннях 1814 г. Так, в элегии «Тень друга» Батюшков расска­зывает о том, как ему («то был ли сон?») явился погибший на поле сражения друг, и поэт, в противоречии со своими прежними эпикурейски-материалистическими настроениями, готов признать, что «не все кончается смертью» — так сказано в предпосланном сти­хотворению эпиграфе из Проперция. Элегия полна скорбною чувства, тихих раздумий и нисколько не похожа на вакхические песни раннего Батюшкова.

К этой элегии близко по настроению, по тону стихотворение того же года «На развалинах замка в Швеции». Поэта поражает контраст между той бурной жизнью, которой жили когда-' то обитатели замка, и воцарившимися теперь в этих местах безмолвием, покоем, запустением. Утешение можно найти лишь в воспоминании о героях прошлого, «сынах и брани и сво-1 боды».

Грустным тоном проникнут и лирический цикл 1815 г. («Тав­рида», «Мой гений», «Разлука», «Воспоминания»). Это отчасти объясняется пережитой Батюшковым драмой личной жизни (любовь к А. Ф. Фурман и разрыв с ней). Но здесь нашел выражение и наметившийся у него общий кризис мировоззрения.

В стихотворении «К другу» (1815) Батюшков высказывает мысль о непрочности земного счастья, о скоротечности тех чувственных радостей, к которым он когда-то звал друзей, о призрачности любви и дружбы. «Вечное», «чистое», «непорочное» поэт обретает в «лучшем мире», куда он «духом возлетает». Здесь Батюшков гораздо больше похож на Жуковского, чем на самого себя. Те же мотивы Батюшков развивает в стихотворении «Надежда» (1815), которое, по меткому замечанию Пушкина, точнее следовало бы назвать «Вера» Интересно проследить, как изменяется содержание поэтической терминологии поэта. Так, «отчизна» для Батюшкова теперь — это не родина, о которой он вспоминал во время загра­ничных странствий, а загробный мир, в котором он надеется «обновить существованье». Выражение «души возвышенной сво­боду», под которым охотно подписались бы будущие поэты-декаб­ристы, означает для автора «Надежды» спокойствие духа среди невзгод и бедствий, которым подвергается человек. Подобными

Kin I роениями наделен и Торквато Тассо, поэт эпохи Возрождения, |»лс1ИИ «Умирающий Тасе» (1817), написанной на тему о траги- poKoli участи художника в обществе. Эта тема все более на- коИчиво привлекает внимание Батюшкова.

Думы Рылеева.

В апреле 1821 года Рылеев по предложению А. А. Дельвига был принят в члены-сотрудники «Вольногообщества любителей российской словесности». Выполняя задачи общества, уделявшего огромное внимание разработке отечественной истории, прославлению ее «великих мужей», поэт замысливает серию дум, написанных в духе гражданско-героического романтизма. На протяжении 1821-1823 годов большинство их опубликовано в периодической прессе, а в конце 1825 года издано в специальном сборнике.

В первой редакции предисловия к думам, от которого Рылееву пришлось отказаться по цензурным условиям, отмечалась их направленность против невежества — главной причины «всех неистовств и злодеяний», желание «пролить в народ наш хоть каплю света». В печатном предисловии поэт разъяснял их цель словами прогрессивного польского писателя и политического деятеля Ю. У. Немцевича (1757-1841), автора «Исторических Песен» (1816): «напоминать юношеству о подвигах предков, знакомить его со светлейшими эпохами народной истории, сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти».

Поэт славит мужественность, проявленную в борьбе за национальную самостоятельность и независимость родины, за освобождение народа от иноземного владычества. И в его думах воссоздаются образы Вадима («Вадим»), Ольги («Ольга при могиле Игоря»), Рогнеды («Рогнеда»), Димитрия Донского («Димитрий Донской»), Ермака («Смерть Ермака»), Сусанина («Иван Сусанин»), Богдана Хмельницкого («БогданХмельницкий»), Якова Долгорукого («Яков Долгорукий»), борцов против внутренних тиранов, попирающих права и свободу личности: образы А. Курбского («Курбский»), Артемона Матвеева («Артемов Матвеев»), А. Волынского («Волынский»), патриотов, ознаменовавших себя военными подвигами ради величия своего отечества: образы Святослава («Святослав», 1822) и Олега («Олег Вещий»), В думе «Марфа Посадница» воплощена тема вольного Новгорода с его звоном «вечевых колоколов». Не забыты поэтом и знаменитые деятели на поприще государственного устройства («Борис Годунов», «Петр Великий в Острогожске», 1823), религиозно-культурного развития («Владимир Святый») и просвещения народа («Державин»). Высоко чтя роль женщины во всех сферах жизни, Рылеев нарисовал ее самоотверженный облик в думах: «Ольгапри могиле Игоря», «Рогнеда», «Наталия Долгорукова» и «Марфа Посадница».

Обращаясь к прошлому, поэт хотел показать, что идеалы наиболее прогрессивных людей его времени опираются на лучшие традиции народа в его битвах за национальную независимость и свободу. Ради этой цели он пренебрегал исторической достоверностью и сознательно преображал своих героев, наделяя их чертами своего времени. Воскресить историю, для того чтобы возбудить доблесть современников славными делами предков, — таково основное намерение Рылеева. Димитрий Донской, князь XIV века, «гремит» здесь своим воинам явно в духе декабристского тираноборчества: «Доколь нам, други, пред тираном Склонять покорную главу». Артемий Волынский, вельможа и министр первой половины XVIII века, выступает в одноименной думе не поборником самодержавия, каким он был, а противником деспотизма и вольнолюбием. Его устами говорит сам Рылеев, утверждающий, что царю полезный гражданин «тот, кто с сильными в борьбе За край родной иль за свободу, Забывши вовсе о себе, Готов всем жертвовать народу».

Пушкин, прочтя в 1822 году думу «Олег Вещий» (1822), указал на неточность: во времена Олега у России еще не было герба, а Олег прибивает свой щит с этим гербом к царьградским воротам. Но Рылеев не исправил неточность при переиздании думы. Ему дорога была не историческая верность, а патриотическая идея, которая могла проводиться и через вымышленную деталь. Опираясь в думах на факты, приведенные Карамзиным в «Истории государства Российского», поэт давал им собственное толкование. В критической литературе уже указывалось, что он оттеняет заботы царя Бориса о «благоденствии» народа («Борис Годунов», 1823) и подчеркивает злодейство Димитрия Самозванца («Димитрий Самозванец», 1822).

Отдавая дань либеральным иллюзиям о «просвещенном монархе», Рылеев рисует в думах добродетельный образ идеального государя, желанного народу («Боян»), мученика за правду («Михаил Тверской»), защитника национальной независимости («Димитрий Донской») и ревнителя«законной свободы» («Борис, Годунов»). Преодолевая либерализм, Рылеев выразил и антицаристские настроения. Его царевич Алексей («ЦаревичАлексей Петрович в Рожествене») поднимается «на отца и на царя», правда, не только в защиту «утесненной нищеты», но и «в жертву богу». В думе «Голова Волынского» утверждается равенство перед высшим судом (бога) — царя и презренного раба.

Верный декабристской концепции, преувеличивающей роль отдельной личности, избранного меньшинства в освободительной борьбе, Рылеев посвящает думы выдающимся героям нации. Страшась инициативы простого народа, декабристы возлагали все надежды на героев, подвижнически борющихся с самодержавием, раскрепощающих народ и ведущих его за собой. Однако народ живет в сознании передовых людей как нравственная сила, которой они измеряют правоту своих дел. Именно народ называет Олега «вещим», Святополка — «окаянным», а Хмельницкого — «богомданным». Нельзя не отметить и того, что в последних думах поэта все чаще появляется образ народа — гневного, участвующего в освободительной борьбе («Димитрий Самозванец», «Богдан Хмельницкий»).

В предисловии к сборнику «Думы» Рылеев оговорил условность включения в него двух произведений: «Рогнеды» и «Олега Вещего». «Первая, — указывал оп, — по составу своему более повесть, нежели Дума; вторая есть историческая песня». Жанровое уточнение рылеевских дум можно вести и дальше. В критической литературе уже высказывалась мысль о делении их на общественно-героические поэмы («Вадим», «Иван Сусанин»,«Михаил Тверской») и социально-исторические думы («Владимир Святый», «Курбский», «Борис Годунов»). Думы Рылеева — оригинальный, уходящий своими корнями к народным украинским и русским историческим песням и думам жанр. Это краткие лиро-эпические произведения об исторических героях, находящихся чаще всего в драматических ситуациях. Публицистические размышления или речи героев рылеевских дум нередко завершаются прямыми назидательно-поучительными выводами, обращениями и призывами: «Отец, будь подданным своим» («Ольгапри могиле Игоря»), «Ужасно быть рабом страстей!» («Святополк»).

Осуществляя агитационно-дидактическую цель — пропаганду передовых идей, руководствуясь романтическим методом, Рылеев рисовал характеры дум лишь общими, но резкими и широкими штрихами. Образы его героев, сливаясь с обликом самого поэта, голос которого слышится во всех их патриотическо-свободолюбивых речах, привлекают высокими идеями, благородством чувств, целостностью, монументальностью характеров. Они романтичны по выдающейся силе ума и сердца, по исключительности психологических состояний, по драматичности положений. Своеобразны не только обстоятельства, но и психологические положения героев дум: военные походы («Олег Вещий»), плен и гнет («Рогнеда»), темница («Глинский»), изгнанничество («Курбский»), верховная власть Бориса при недоверии народа, не простившего ему убийства «отрока святого» («Борис Годунов»). Романтическая необычность обстановки, окружающей героев, оттеняется картинами ночного, осеннего, дикого пейзажа, как правило, мрачного, тревожного и бурного.

Но в некоторых думах обнаруживается и тенденция к объективации их основного героя (например, «Олег вещий» и «Смерть Ермака»).

Необычные герои, их исключительные психологические положения и обстоятельства потребовали эмоционально-напряженной интонации. Поэтому для синтаксиса дум особенно характерны восклицания, вопросы, повторения, обращения, анафоры, недоговоренность, пуантировки. Эмоциональное напряжение дум, непрерывно возрастая, обычно завершается кульминационной точкой: «Пал мертвым за юного Петра, Запечатлев невинность кровью» («Артемон Матвеев», 1822). Или: «И угасла, как свеча, Как пред иконой огнь лампадный» («Наталия Долгорукова»). И еще:«Жизнь окончил в страшных муках Нераскаянный злодей» («Димитрий Самозванец»).

Действенно-лирической тональности дум способствуют изобразительные средства. Их эпитеты зачастую гиперболичны и подчеркнуто-эмоциональны: «громозвучная слава», «ревущая буря», «буйная жизнь», «грозная дружина», «мощная рука», «кипящий Иртыш» («СмертьЕрмака»), «пламенный витязь», «грозные битвы», «убийственный хлад» («Вадим»), «ярые воды», «отважные рули», «пылкая жажда» («ОлегВещий»). Ощущение необычности создают мрачные или гиперболические сравнения: «И луна сквозь тучи крадется, Будто в саване мертвец» («Вадим»). Или: «И с ними полетел грозою На Цареградский брег» («Олег Вещий»). В думах, особенно ранних, совершенно очевидны приметы классицизма: в виде не только явно, но и тенденциозно выраженного дидактизма, в лексической архаике, в мифологизмах (Бард, Боян), в причастных рифмах. Но все эти особенности, внося в думы торжественные ноты, не нарушают их ведущего романтического пафоса.

Думы Рылеева художественно неравноценны. Эстетически совершенные среди них — «Смерть Ермака» и «Иван Сусанин». Дума «Смерть Ермака» превратилась в народную песню. Она захватывает целостностью могучего образа богатыря Ермака, грозно бушующей природой, трагическим сюжетом и динамической его композицией. Легендарный Иван Сусанин приобрел у Рылеева историческую конкретность как собирательный образ крестьянства, трудового народа, объятого любовью к отечеству. Сусанин гибнет здесь не как верноподданный монарха, а как верный сын своего отечества. В жертвенном подвиге ради сохранения царя он мыслит спасение родины, ее спокойствие, конец междоусобицы и интервенции. Его молитва за царя — молитва гражданина, а не раба. Проникновенно-торжественно он произносит: «Предателя, мнили, во мне вы нашли: Их нет и не будет на Русской земли!» В думе «Иван Сусанин» совершенно отчетливо проявились реалистические тенденции, в особенности в крестьянской речи героя.

В советском литературоведении уже указывалось на правдивость психологических состояний Рогнеды («Рогнеда») и Наталии Долгоруковой («Наталия Долгорукова»), на яркость изображения переправы русских в «Димитрии Самозванце», на живость описания поединка Мстислава с Редедей («Мстислав Удалый»).

Еще Н. П. Огарев в 1860 году отметил, что стих в думах постепенно совершенствуется. «В „Олеге Вещем“ чувствуется неуклюжий стих державинской эпохи; в „Волынском“ он уже звучен и силен».

Своеобразие стиха дум в их патетичности, органически связанной с тенденцией к непосредственности, разговорности. Эта разговорность придается им в известной мере четырехстопным ямбом, свойственным их большинству: «Димитрий Донской», «Смерть Ермака», «Петр Великий в Острогожске» и т. д. Разнообразя стих, поэт обращается к смешанному ямбу («Олег Вещий», «Борис Годунов»), к амфибрахию («Глинский»,«Иван Сусанин») и хорею («Михаил Тверской», «Димитрий Самозванец»).

Поэт явно тяготеет к восьмистрочным строфам, которыми написано подавляющее большинство дум, например: «Смерть Ермака», «Петр Великий в Острогожске», «Державин». Но, обогащая стих, он применяет и другие виды строф: четырехстрочные («Олег Вещий», «Боян»), пятистрочные («Марфа Посадница»), шестистрочные («Иван Сусанин»).

Создавая глубоко типические образы «героев века», Рылеев не избежал их прямой повторяемости. Эти герои раскрываются преимущественно по одной и той же схеме, говорят возвышенной речью, статичны в своих позах, компонуются по шаблону: описание обстановки и пейзажа, внешняя обрисовка героя, его речь и назидательный вывод. Но в некоторых думах Рылеева явно обозначились и герои не чуждые психологической сложности и даже противоречивости: Курбский, Борис Годунов.

Думы Рылеева читались прогрессивной общественностью и критикой с живейшим интересом. А. Ф. Воейков, поэт, переводчик и журналист, в примечании к думе «Смерть Ермака», появившейся в 1822 году, рекомендовал ее автора как «малоизвестного, но который скоро станет рядом со старыми и славными». П. А. Вяземский, ознакомившись с первыми думами, писал 3 июля 1822 года к А. И. Тургеневу: «У этого Рылеева есть кровь в жилах и „Думы“ его мне нравятся».

Думы Рылеева сыграли огромную роль в гражданско-патриотическом воспитании современников и последующих поколений. Но эта их роль, как уже отмечено, ослаблялась эстетической недовершенностью, выразившейся в той или иной доле абстрактности действующих лиц, в схематичности портретных и пейзажных зарисовок.

Наиболее строгим критиком дум оказался Пушкин. Указывая на присущие им недостатки, он в мае 1825 года писал Рылееву: «…во всех встречаются стихи живые… Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой… русского нет в них ничего, кроме имен (исключаюИвана Сусанина)». Отзыв Пушкина весьма огорчил Рылеева. Ведь для него Пушкин — «чудодей», приобретший в России «пальму первенства». Но этот отзыв не ослабил, а еще более побудил его к художественной активности.

Если Рылеев создавал думы, исходя из канонов романтизма, предполагающих широкую масштабность типизации, то Пушкин судил их, руководствуясь уже принципами реализма, требуя строго конкретной историчности. Пушкин явно недооценил их социально-политическую действенность и художественную оригинальность. И все же пушкинский взгляд на думы Рылеева стал господствующим и традиционным в последующей прогрессивной критике. Прошло много лет, и Н. П. Огарев в 1860 году в предисловии к лондонскому изданию дум, следуя Пушкину, писал: «В думах видна благородная личность автора, но не видно художника». Но при этом Н. П. Огарев превосходно назвал «Думы» «памятникомгеройского времени русской жизни».

«Думы»

Уезжая весной 1821 г. в деревню, Рылеев захватил с собой только что вышедший IX том «Истории государства Российского» Карамзина. Под свежим впечатлением от прочитанного Рылеев пишет Булгарину: «Ну, Грозный! Ну, Карамзин! — не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна, или дарованию нашего Тацита» (письмо 20 июня 1821 г.). «Пло­дом чтения» Карамзина, по словам Рылеева в том же письме, явилась его первая историческая «дума» под заглавием «Курбский». Так в поэзию Рылеева входит историческая тематика, занявшая в дальнейшем в его творчестве основное место.

На протяжении 1821 — 1823 гг. Рылеев напечатал свыше двадцати «дум». В 1825 г. они вышли отдельным сборником. Около десяти «дум» (считая и неоконченные) было найдено в бумагах Рылеева. При своем появлении «думы» вызвали противоречивую оценку. Известен суровый отзыв о них, принадлежащий Пушкину, который не нашел в них ничего национального, русского, кроме имен, н признал их однообразными по композиции (см. письма Вязем­скому и Рылееву в мае 1825 г.). Пушкин судил о «думах» Рылеева с точки зрения того более глубокого, чем это было у декабристов, понимания историзма и народности литературы, к которому он подходил как раз в эти годы. Но при всей своей романтической условности «думы» увлекли читателей герои­ческими образам! многочисленных деятелей русской истории и пат­риотическими чувствами автора. С этой точки зрения рылеевскнм «думам» нельзя отказать в народности, что подтверждается, в част­ности, широкой популярностью «Смерти Ермака» в качестве народ­ной песни.

Определяя жанровую природу «дум», Рылеев возводит их к укра­инской народной поэзии: «Дума, старинное наследие от южных братьев наших, наше русское, родное изобретение».

Стремление поэта-декабриста связать идейно-художественный замысел своих исторических баллад с народной традицией отве­чало одному из положений декабристской эстетики — признанию фольклора оплодотворяющим источником литературы.

«Думы» Рылеева связаны и с традициями художественной лите­ратуры, а именно — с дай рам историческ ой П-н^р п-у пптгуштнптм в те годы распространение в русской литературе. Крупнейшим явлением в этой области была пушкинская «Песнь о вещем Олеге» (1822). Но Рылеев своеобразно трактовал этот жанр, что было отмечено Бестужевым в его критическом обзоре: «Рылеев, сочинитель дум или гимнов исторических, пробил новую тропу в русском стихотворстве». Это своеобразие заключалось в ощути­тельном присутствии, а иногда и преобладании, лнрико-публнци- стнческого элемента в произведении.

Рисуя героев русской истории на протяжении ряда столетий, Рылеев поэтизирует образ борца за свободу и независимость родины (Мстислав Удалой, Дмитрий Донской, Иван Сусанин, Богдан Хмельницкий) или образ гражданина, мужественно отстаи­вавшего свои общественные идеалы (Артемон Матвеев, Яков Долго­рукий, Волынский). В уста своих героев Рылеев вкладывает моно­логи, в которых находят выражение гражданские идеи и настрое­ния декабристов. Так, например, Волынский признает верным сыном отчизны только того,

...кто с сильными в борьбе За край родной иль за свободу, Забывши вовсе о себе, Готов всем жертвовать народу.

Это далеко от истории, которая не дает оснований для Такой идеализации кабинет-министра А. П. Волынского, но это близко к той современности, активно воздействовать на которую стре­мились декабристы. Столь же по-декабристски звучало и обраще­ние Дмитрия Донского к соратникам перед битвой на Кулико­вом поле.

В «думах» Рылеева нашел выражение художественный метод революционного романтизма. Рисуя героев прошлого, поэт-де­кабрист стремился не столько воссоздать нсто рпчсскую де йстви тсщь.- ноегь, сколько воплоти ть свой лщсШг Тражданнн а. 'Это отвечало общественно-восшТтатслШьш задачам, которым должны были слу­жить «думы».

В соответствии с этими задачами «дум» находится и их композиционный строй, в котором Пушкин разграничил три основ­ных элемента: о,ццд шие мест а дейс твия, речь героя и «нраво ­ уче ние». Как правило, «думы»^Tai НМеют сю'ЖСГпого строения и представляют своего рода серию исторических портретов или картин. Значительная роль лшрического монолога, произносимого героем, сближает «думы» пО их общему характеру с гражданской лирикой Рылеева.

Не отличаются органическим единством рылсевские «думы» и в стилистическом отношении. В соответствии с тематико-ком- позиционнымн особенностями «дум» в них преоблад ает лирическое начало, что "находит особенно яркое выражение в обильных «фигу- "p;ix>> Нйэтическото синтаксиса (риторические вопросы, восклицания, обращения), придающих изложению ораторский стиль. Но в неко­торых «думах» (например, «Иван Сусанин») заметно стремление автора найти повествовательные формы изложения, отвечающие принципу простого рассказа о событиях. С этим связано и введе­ние в гражданско-патетическнй стиль «дум» бытовой лексики, соответствующей реальным подробностям изображаемого действия, например:

Вот скатерть простая на стол постлана;

Поставлено пиво и кружка вина.

И русская каша и щи пред гостями,

И хлеб перед каждым большими ломтями.

Тенденции национально-исторического эпоса, для которых узкие рамки «дум» не давали простора, нашли развитие в работе Рылеева над жанром поэмы.

11. «Войнаровский»

22 мая 1823 г. на заседании Воль­ного общества любителей российской словесности был прочитан отрывок нз поэмы Рылеева под названием «Ссыльный». А. Бесту­жев сообщает, что прочитанный отрывок был принят «душевным одобрением». Свое впечатление Бестужев формулирует в выраже­ниях, свидетельствующих о том, что новый опыт Рылеева был воспринят в его политическом содержании: «Рылеева Ссыльный полон благородных чувств и резких возвышенных мыслей». В 1825 г. новая поэма под заглавием «Войнаровский» вышла в свет от­дельной книжкой. Цензурные соображения, как можно предпола­гать, заставили автора устранить политический оттенок нз заглавия поэмы.

В соответствии с историческими интересами, общими для декабристов, предметом поэмы Рылеев избирает события нацио­нально-политической борьбы — выступление Мазепы, поддержан­ного его племянником и единомышленником Войнаровским, против Петра I. Трактовка исторических событий в поэме носит противо­речивый характер. В духе своих революционных идей Рылеев стремится осветить изображенные им события как политически- освободительную борьбу. Именно так толкует свои замыслы сам Мазепа в разговоре с Войнаровским:

Уж близок час, близка борьба, Борьба свободы с самовластьем!

Однако сквозь облик борца за свободу, в котором предстает перед Войнаровским украинский гетман, проступают иные черты, более близкие к историческому Мазепе. Весьма выразительна, хотя и мелодраматична, картина предсмертных видений Мазепы. Мятежный гетман кончает не как герой, погибающий за правое дело, а как преступник, терзаемый совестью. Не менее зна­чительна и сцена встречи Мазепы с пленным казаком, из раз­говора с которым гетман узнает, что народ не поддерживает его, а, наоборот, проклинает «как Иуду». Другие высказывания Рылеева о Мазепе, свидетельствующие о том, что фигура этого исторического деятеля живо занимала творческое воображение поэта-декабриста, позволяют восполнить недомолвки поэмы. В списке действующих лиц для задуманной Рылеевым еще до «Войнаровского» трагедии о Мазепе последний характеризуется так: «Человек властолюбивый и хитрый, великий лицемер, скрыва­ющий свои злые намерения под желанием блага к родине». Выступление Мазепы против Петра рассматривается как измена. В позднее обнаруженных рукописных фрагментах поэмы более определенно говорится о «мятеже», затеянном Мазепой из корыст­ных побуждений. В том же духе освещает фигуру украинского гетмана и приложенное к поэме Рылеева «Жизнеописание Мазепы», автором которого был декабрист Корнилович. Очевидно, героем свободы Мазепа выступает только в представлении Войнаровского, который своему вдохновителю «предался слепо». Но и он при­знается в том, что не мог проникнуть в глубину замыслов Мазепы:

Не знаю я, хотел ли он

Спасти от бед народ Украины,

Иль в ней себе воздвигнуть трон, —

Мне гетман не открыл сей тайны.

Больше того, через много лет, в уединении ссылки, размышляя над событиями прошлого, Войнаровский готов переоценить роль Мазепы и Петра и признать, что историческая и моральная правда была на стороне русского царя. Таким образом, некоторая доля романтической загадочности и даже поэтизации образа Мазепы не может скрыть иных, более реальных черт исторической фигуры честолюбивого гетмана.

Но зато Войнаровский, главный герой поэмы, как об этом свидетельствует и заглавие, был и остался пламенным патриотом и беззаветным борцом за свободу. Созданием образа Войнаров­ского Рылеев ввел в русскую романтическую поэму нового героя, основные черты которого отражают декабристское представление о «прямом гражданине» (слова Мазепы о Войнаровском). В от­личие от разочарованного, «хладного», индивидуалистически на­строенного героя южных поэм Пушкина, Войнаровский предстает перед читателем как герой-гражданин, в котором горит «пламеш. пылкий» любви к родине и свободе. Этими общественными моти­вами определяется вся деятельность Войнаровского. Некоторые традиционные черты романтического героя получают у Рылеева иное объяснение и значение. Войнаровский угрюм и мрачен не в результате разочарования и охлаждения, как это бывало обычно у романтического героя, а вследствие невозможности служить родине и свободе, вследствие того, что пламень патриота и свободолюбца в нем «горит напрасно». Войнаровский «всегда ди­чится и молчит». Но это не гордое одиночество романтического героя, а отсутствие родственной среды, единомышленников:

Иных здесь чувств и мнений люди: Они не поняли б меня, —

говорит Войнаровский историку Миллеру, с которым судьба столк­нула его в глуши сибирской ссылки. В беседах с неожиданным знакомцем глаза рылеевского героя загораются пламенем и «в из­бытке чувств», которые обличают в Войнаровском верного своим убеждениям гражданина, его слова «текут, как волны». Весь психологический облик Войнаровского отличен от того образа романтического героя, который получил популярность в русском романтизме под влиянием пушкинских Пленника и Алеко.

Своеобразен у Рылеева и образ героини, отвечающий граждан­скому характеру декабристского романтизма. Рылеев здесь не­зависим от южных поэм Пушкина с их романтическими женскими образами. Жена Войнаровского, разыскавшая его в Сибири и разделившая печальную участь мужа, выступает в поэме не только как верная, знающая свой долг подруга, но и как патриотка, пол­ная «высоких помыслов»:

Она могла, она умела Гражданкой и супругой быть.

Как и в поэмах других революционных романтиков, в «Вой­наровском» любовная интрига занимает побочное место. В центре сюжета стоят общественно-политические события. Это соответство­вало представлениям декабристов о поэме как одном из «вы­соких» жанров гражданской поэзии. Рылеев прокладывал здесь новую дорогу среди других образцов романтической поэмы, в кото­рых центральное место занимал любовный сюжет, а идейно- общественные мотивы оставались преимущественно средством психологического раскрытия характера.

Значительную самостоятельность проявляет Рылеев и в компози­ции своей поэмы. Внешние приемы построения «Войнаровского» еще несут следы романтической манеры. Поэма написана в форме исповеди героя, в которой рассеивается атмосфера таинственности, окружавшая героя при его первом появлении на сцене. Но эта внешняя форма изложения не мешает автору стать на путь поисков новой композиционной основы для своей, эпической по замыслу, поэмы. В «Войнаровском» отсутствуют те перестановки и разрывы в изложении сюжета, которые характерны для роман­тической композиции.

Отход от романтической условности в сторону жизненной правды заметно проявился у Рылеева в зарисовках быта и при­роды Сибири. Здесь автор «Войнаровского» использует уроки Пушкина, давшего в южных поэмах близкие к действительности пейзажные и этнографические картины. Работая над поэмой, Рылеев знакомится с географией и этнографией Сибири по тогдашним журналам и рассказам лиц, бывавших в Якутске. Уже первые строки поэмы в точных и конкретных деталях воспроизводят' колорит изображаемой местности: В той же манере ведется и описание бытовой обстановки:

Вот, вздув огонь, пришлец суровый, Проворно жпрннк засветил, Скамью придвинул, стол сосновый Простою скатертью накрыл И с лаской гостя посадил...

Поэма «Войнаровский» явилась значительным шагом вперед в художественном развитии Рылеева по сравнению с «думами». Пушкин, сурово отозвавшийся о «думах», писал брату в январе 1824 г.: «С Рылеевым мирюсь. «Войнаровский» полон жизни».

Интересны суждения Пушкина и о языке поэмы Рылеева. Сравнивая ее с появившейся тогда же поэмой Козлова «Чернец», он находил у Рылеева «более замашки или размашки в слоге» (письмо Вяземскому 25 мая 1825 г.). Но особенно значительно, при всей своей краткости, следующее суждение Пушкина о Ры­лееве: «Слог его возмужал и становится истинно-повествователь­ным, чего у нас почти еще нет» (письмо Л. Бестужеву 12 января 1824 г.). Русская поэзпя предшествующего времени, от классицизма до романтизма включительно, не разрешила проблемы повество­вательного, эпического слога, хотя отдельные поэты немало сде­лали в этом направлении. Даже проза, которую Пушкин за ее любовь к стилистическим украшениям называл детской, не овла­дела еще искусством простого рассказа. Новые стилистические принципы, нашедшие выражение в «Войнаровском», позволили Пушкину говорить о возмужании рылеевского слога и об истинно-повествовательном характере его. Делая оговорку («чего у нас почти еще нет»), Пушкин имел право подразумевать прежде всего самого себя, так как над выработкой истинно- повествовательного слога он трудился до Рылеева и независимо от Рылеева. Больше того, именно в стихотворном языке он справедливо считал себя «учителем» Рылеева, с чем соглашался и поэт-декабрист (в письме 10 марта 1825 г.). Повествовательный слог «Войнаровского» — это, с одной стороны, точная лексика, да­лекая от метафорического и перифрастического стиля, усвоенного широкой романтической поэмой. Это, с другой стороны, сжатый, основанный на преобладании простых предложений синтаксис, чуждый синтаксической усложненности поэтического языка, со­хранившейся и после карамзинской реформы. В понятие повество­вательного слога в широком смысле слова нужно включить, наконец, и эпическую манеру быстрого, сжатого рассказа о собы­тиях, которая отличала поэму Рылеева от драматизированного изображения событий, свойственного романтической поэме.

Эпические тенденции «Войнаровского» толкали Рылеева к отказу от лирической манеры изложения, свойственной романтической поэме. Сравнительно немногочисленные вопросы и восклицания в «Войнаровском» не являются выражением авторского лиризма, а мотивированы сказовой формой изложения большей части поэмы.

В соответствии с новыми тенденциями рылеевского слога на­ходится и использование автором «Войнаровского» местных сибир­ских слов, например: жирник, варнак, юрта.

Поэма «Войнаровский».

Воплощая свои замыслы и опираясь на опыт романтических поэм Пушкина, учась у него стихотворному языку, Рылеев начал в 1823 году трудиться над поэмой «Войнаровский» (1825). Эта поэма, воскресившая эпизоды изменнической политики Мазепы, была подготовлена всей литературной практикой Рылеева, а ее сюжет намечен в думах «Волынский», «Наталия Долгорукова», «Меншиковв Березове», в особенности же в трагедии «Мазепа», замыслы которой поэт набрасывал в 1822 году. Образ Мазепы к этому времени уже приковал внимание двух гениев мирового значения. О нем упомянул Вольтер в «Истории Карла XII» (1731), а Байрон опубликовал в 1819 году поэму«Мазепа».

Поэма Рылеева создавалась на волне стремительного подъема освободительного движения, непрерывного роста революционного самосознания и художественного мужания самого Рылеева. Это придало ее содержанию дух мятежности и бунтарства, а форме — блистательность, очаровавшую Пушкина. Основная тема поэмы — борьба за национальную независимость Украины. Сюжетом поэмы послужила жизнь Войнаровского, племянника и сподвижника Мазепы, его борьба за свободу родины и ссылка. В сюжет включен и любовный мотив — женитьба Войнаровского на простой казачке, разлука, а потом неожиданная встреча с ней в Сибири. Но определяющий пафос произведения гражданский.

Поэма «Войнаровский» — высшее достижение поэтической эволюции Рылеева. Ведущие ее персонажи воплощаются им как в той или иной мере психологически сложные. Поэт рисовал Войнаровского героически отважным тираноненавистником, привыкшим с детства «чтить Брута», душою«истинно свободного» и благородного «защитника Рима». В яростном сопротивлении деспотизму он не пощадил бы и Мазепу, своего родного дядю, если бы знал о его коварстве. Это пламенный патриот, готовый ради родины на любые жертвы. На прямой вопрос Мазепы о его готовности при случае не пожалеть себя за Украину он без раздумья восклицает: «…стране родимой Отдам детей с женой любимой; Себе одну оставлю честь». Для современников поэмы эти слова звучали как клятва на верность — родине и как призыв к гражданской жертвенности.

Войнаровский ясен умом, благороден душой, детски доверчив к людям, прям, непосредствен в своих поступках. Полюбив простую, бедную казачку, он пронес это чувство через всю свою жизнь. С какой сердечностью Войнаровский вспоминает о ней, погибшей в снегах Сибири, сумевшей «…И жар к добру души прекрасной, В укор судьбине самовластной, В самом страданье сохранить».

Обладая огромной внутренней культурой, герой выделялся и внешней образованностью. Историк Миллер, встретившийся с ним в Сибири, увидел в нем «стран европейских просвещенье».

Судьба Войнаровского трагична. Предназначенный по своим задаткам к великим деяниям, он стал жертвой коварных происков Мазепы и превратился в несчастного пособника его карьеристских интриг. Войнаровский не знал истинных намерений Мазепы и, слепо веря в его«патриотизм», чтил в нем «главу народа». Глубокую веру Войнаровского в Мазепу сильно поколебали, но окончательно не рассеяли даже длительные годы ссылки. И это явилось причиной его противоречий в отношениях к Петру и Мазепе, в осмыслении своей деятельности. Ему и перед самой смертью было неясно, кого порицать и кого благословлять. Обуреваемый сомнениями, он признается Миллеру: «Ах, может, был я в заблужденье, Кипящей ревностью горя; Но я в слепом ожесточенье, Тираном почитал царя…»

Если субъективные намерения Войнаровского рисуются последовательно положительными, то Мазепа изображается иначе. Поэт не скрывает отрицательных свойств гетмана, его честолюбия и коварства. Даже преданный ему Войнаровский отмечает его хитрый и скрытный нрав. Пытавшийся «себе воздвигнуть трон» на Украине, Мазепа рисуется к тому же и обольстителем. Теряя в предсмертной болезни сознание, трепеща и цепенея, «Он часто зрел в глухую ночь Жену страдальца Кочубея и обольщенную их дочь». Войнаровский колебался в оценке замыслов Мазепы. Народ же Украины не сомневался в их бесчестности. Один из пленных украинцев, взятых казаками Мазепы, так отвечал бывшему гетману на вопрос о событиях в Батурине: «Народ Петра благословлял… Тебя ж, Мазепа, как Иуду, Клянут украинцы повсюду».

Но в поэме наряду с осуждением еще более отчетливо проступает и оправдание Мазепы. Мазепа наделяется необычайным умом («Дивилсяя его уму») и добрым сердцем («Как дед дарил малюток милых»). Он умел покорять окружающих его людей: «мы обожали в нем отца». Предатель и палач украинского народа, связанный с иезуитами, жестоко подавлявший крестьянские восстания, рисуется даже как вольнолюбивый патриот: им произносятся слова, проникнутые ненавистью к самовластью и любовью к родине.

По верному суждению Пушкина, Войнаровский и Мазепа как исторические лица в поэме «своевольно искажены», идеализированы. Полемизируя с Рылеевым, поэт в предисловии к «Полтаве» писал: «Некоторые писатели хотели сделать из него (Мазепы) героя свободы, нового Богдана Хмельницкого. История представляет его честолюбцем, закоренелым в коварстве и злодеяниях».

Рылеев располагал обстоятельными объективными сведениями о том и о другом. В задуманной им до «Войнаровского» трагедии о Мазепе он совершенно недвусмысленно характеризовал гетмана «властолюбивым и хитрым», «великим лицемером», коварным предателем, честолюбцем, для которого не было ничего священного, кроме цели своих стремлений. В этой трагедии Войнаровский рисовался «пылким, благородным». Но в«Жизнеописании Войнаровского», составленном А. А. Бестужевым и предпосланном поэме, он предстает сознательным участником тайных замыслов Мазепы, обладателем огромного состояния, унаследованного от Мазепы и давшего ему возможность вести рассеянную жизнь за границей, где он был выдан царскому правительству и сослан со всем семейством в Якутск.

Во имя пропаганды идей патриотизма и свободы Рылеев пренебрег историческими фактами и представил Войнаровского последовательным борцом против самодержавной тирании, каким он не был, а Мазепу показывал в двойственном свете, окутывал таинственностью неразгаданности. Ложному освещению Мазепы способствует в поэме и то, что он выступает в восприятии Войнаровского, которому автор передоверил все права повествователя.

«Войнаровский»- романтическая поэма героико-патриотического жанра. Ее ведущие образы — герои, борющиеся за независимость своей родины. Это не беспочвенные одиночки, отщепенцы, ушедшие в себя, в свой духовный мир, а вожди, возглавляющие движение народа. Их одиночество, явившееся результатом поражения, вынужденное, приносящее им страдание.

Поэма «Войнаровский» — классический образец романтической архитектоники. Ее центром служит фигура главного героя. Кроме вступления, являющегося своеобразным прологом ко всей поэме, короткой описательной ремарки, связывающей первую и вторую части поэмы, и эпилога, поэма представляет собой исповедь Войнаровского. Она покоряет мастерством повествования. Великолепна здесь беседа Войнаровского с Мазепой. Психологически весьма тонко воспроизведен бред больного Мазепы. Однако исповедь Войнаровского не превратилась в подробную историю событий, раскрытых во всей их сложности. Войнаровский логически связно, причинно-обусловленно рассказывает о своей жизни, начиная с младенческих лет. Но, освобождая исповедь от прерывности, фрагментарности и загадочности, так свойственных композиции элегико-гуманистических поэм, например «Людмиле» Жуковского, Рылеев отбирает для нее лишь самые значительные, вершинные эпизоды, передавая их предельно сжато. Основные эпизоды этой исповеди — повесть ранних лет, полных военных отваг, любовная новелла, драматическая история борьбы за независимость родины, ссылка. Чередование быстро сменяющих друг друга красочных эпизодов, объединенных лишь образом героя, придало поэме динамичность.

Романтический характер структуры поэмы подкрепляют резко антитетичные характеры (благородный Войнаровский и коварный Мазепа) и необычные ситуации: стремление Войнаровского к подвигам и его участие в коварном замысле Мазепы, идиллия любви Войнаровского с казачкой, разлука с ней и встреча через много лет в снегах Якутии и т. п.

Необычен и внешний облик основных героев поэмы. Войнаровский появляется с «беспокойным» взором, с «суровым, тоскующим» выражением лица, с тревожными думами, отпечатавшимися на его челе, с сверкающим «пламенем» в глазах. Исповедь Войнаровского, горячая, взволнованная, сердечная, стремительная, обусловила эмоциональную приподнятость ее речевого строя. Как и в думах, в ней громко звучит декабристская фразеология («борьба свободы с самовластьем», «прямого гражданина», «друг отчизны», «тиран»), но «убывают» славянизмы и повышается роль общеупотребительных слов. Это придает возвышенному языку поэмы непосредственность и естественность.

Эмоциональная патетика исповеди ярко отразилась в вопросительно-восклицательной, часто драматической интонации, в многочисленных повторениях, анафорах и многозначительных недоговоренностях. Эмоционально напрягая речь рассказчика, поэт нередко повторяет начальное слово строки три раза: «Уж хутора вдали мелькали, Уж в куренях я зрел огонь, Уже я думал — вот примчался!»

Многоточие как форма выражения недоговоренности, обрыва фразы, зачастую усиливая переживание, является и паузой, отмечающей длительность изображаемой ситуации: «Но скоро пылкая любовь и в милой деве запылала… Настала счастия пора!»

Мрачная, драматическая история Войнаровского подкрепляется эпитетами преобладающе сурово-мрачного («угрюмый приют», «вид унылый п суровый», «гробовой холм») и эмоционально повышенного свойства («сверкающие глаза», «нестерпимые муки», «пылкая душа»). В полном соответствии с драматическими перипетиями ведущего героя поэмы находятся и сравнения: необычные, с явным тяготением к гиперболичности («и мы, как туча громовая», «казалась трупом вся земля»), эмоционально подчеркнутые («Увяла в цвете юных лет, Безвременно, в Сибири хладной, Как на иссохшем стебле цвет В теплице душной, безотрадной»).

В поэме широко показана природа. Служа фоном, оттеняя душевное состояние Войнаровского, она проникнута, как и словесно-изобразительные средства, сумрачностью. В степи «дикой и пустой», в постоянных сражениях провел Войнаровский годы молодости. В местах «унылых» промелькнули его три года счастья с любимой. В «степи глухой» открылся ему Мазепа в своей ненависти к Петру. В стране «пустынной», среди безбрежных снегов и угрюмых лесов, текли его годы изгнанья, и он, «как климат сибирский, стал В своей душе жесток и хладен». Картиной природы, словно увертюрой, начинается поэма: «В стране метелей и снегов…». Зарисовкой одинокой могилы и сидящего на ней «в оцепененье роковом» Войнаровского она завершается.

Лирическую непосредственность и живость исповеди Войнаровского сообщают разговорный четырехстопный ямб и вольный размерее строф, то кратких, то длинных, в зависимости от характера воссоздаваемого эпизода.

В этой героико-романтнческой лиро-эпической поэме, весьма динамической по своей интонации и развитию, еще более, нежели в предшествующих произведениях, ощутимы признаки реализма: строгая локальность происходящих событий, точная реально-бытовая речь, допускающая диалектизмы («заимка», «варнак», «юрта», «ясак», «чебан», «жирник»), отказ от причастной рифмы, ясная, сжатая, краткая фраза, этнографическая верность изображения природы.

Пушкину очень понравилась обрисовка палача из кошмарного сна Мазепы: «Вот засучил он рукава, Вот взял уже секиру в руки… Вот покатилась голова, И вот другая!.. Все трепещут!» На нолях Пушкин написал: «Продай мне этот стих!» Его восхитили строки: «Мазепа горько улыбнулся; Прилег, безмолвный, на траву И в плащ широкий завернулся».

«Войнаровский»-центральное произведение Рылеева, вошедшее в ряд самых лучших поэм гражданско-героического романтизма. Прочтя отрывки поэмы, опубликованные в 1824 году в «Полярной звезде», Пушкин написал 12 января 1824 года А. А. Бестужеву: «Рылеева „Войнаровский“ несравненно лучше всех его „Дум“». Ознакомившись в 1825 году со всей поэмой, Пушкин не изменил своего одобрительного к ней отношения, правда, сделав ряд критических замечаний, в особенности об «истуканности» Миллера.

Поэма «Войнаровский» оказала сильное воздействие на декабристскую поэзию, в частности на творчество А. А. Бестужева-Марлинского (баллада«Саатырь» и поэма «Андрей, князь Переяславский») и В. Ф. Раевского («Дума»). Ее влияние сказалось на произведениях А. Яковлева («Чигиринский казак»), А. Подолинского («Гайдамаки») и многих иных. Ее отзвуки несомненны в поэмах Огарева («Дон») и Некрасова («Русскиеженщины»).

Эта поэма с интересом читалась и последующими поколениями. Запрещенная царским правительством, она распространялась в списках, из которых в настоящее время в центральных и областных архивах, по подсчету исследователей, сохранилось более ста. Герцен находил в«Войнаровском» «большие красоты». Н. П. Огарев в 1861 году в предисловии к сборнику «Русская потаенная литература XIX столетия» писал:«Перечитывая „Войнаровского“ …мы пришли к убеждению, что он и теперь так же увлекателен, как был тогда».