И воскрешенны древеса С вершинами живыми, И, как бессмертье, небеса Спокойные над ними

Словом, в конечном итоге все в основном сводится к сюжетной линии, хорошо известной из восходящей к средневековой европейской литературной традиции, — только «спящих красавиц» у Жуковского не одна, а целых двенадцать. Помимо связанного со «спящей красави­цей» можно уловить в произведении также обрывки других литератур­ных мотивов.

Слито в единое целое это все вряд ли художественно безупречным образом. Религиозная дидактика соединена с такими разнородными художествеными элементами также довольно механистично. Например, вполне очевидная банальность сюжетного начала о сделке с дьяволом наложила отпечаток на многое в дальнейшем развитии произведения. Не случайно юный Пушкин, вскоре написавший поэму «Руслан и Людмила», в некоторых местах этой поэмы озорно пародирует «Двенад­цать спящих дев». Последующая читательская судьба «Двенадцати спя­щих дев» тоже косвенным образом показала, что данное произведение вряд ли принадлежит к числу вершин творчества Жуковского. В то же время оно дает представление о широте разброса творческих исканий этого крупного русского поэта.

 

Особое место среди произведений Жуковского занимают баллады, посвященные любви: «Людмила», «Светлана», «Эолова арфа» и другие. Главное здесь для поэта — успокоить, наставить на путь истинный влюбленного человека, пережившего трагедию в любви. Жуковский и здесь требует обуздания эгоистических желаний и страстей. Его несчастная Людмила жестоко осуждена потому, что предается страсти, желанию быть во что бы то ни стало счастливой со своим милым. Любовная страсть и горечь утраты жениха так ослепляют ее, что она забывает о нравственных обязанностях по отношению к другим людям. Жуковский романтическими средствами стремится доказать, как неразумно и даже опасно для человека это эгоистичное желание собственного счастья вопреки всему: Гроб, откройся; полно жить; Дважды сердцу не любить. Так восклицает обезумевшая от горя Людмила. Гроб открывается, и мертвец принимает Людмилу в свои объятия. Ужас героини страшен: каменеют, меркнут очи, кровь холодеет. И уже невозможно вернуть себе жизнь, так неразумно ею отвергнутую. Но страшная баллада Жуковского жизнелюбива. Поэт отдает предпочтение реальной жизни, несмотря на то что она посылает человеку суровые испытания. Баллада «Светлана» по сюжету близка «Людмиле», но и глубоко отлична. Эта баллада — свободное переложение баллады немецкого поэта Г. А. Бюргера «Ленора». В ней повествуется о том, как девушка гадает о женихе: тот уехал далеко и долго не шлет вестей. И вдруг он является в очаровательном сне, навеянном гаданием. Милый зовет невесту венчаться, они скачут сквозь вьюгу на бешеных конях. Но жених неожиданно оборачивается мертвецом и едва не утаскивает невесту в могилу. Однако все заканчивается хорошо: наступает пробуждение, жених появляется наяву, живой, и совершается желанное, радостное венчание. Жуковский далеко уходит от оригинала, внося в балладу национальный русский колорит: он включает описание гаданий в «крещенский вечерок», примет и обычаев: Раз в крещенский вечерок Девушки гадали: За ворота башмачок, Сняв с ноги, бросали, Снег пололи, под окном Слушали, кормили Счетным курицу зерном, Ярый воск топили, В чашу с чистою водой Клали перстень золотой. Серьги изумрудны, Расстилали белый плат И над чашей пели в лад Песенки подблюдны. Поэт воспроизводит привлекательный и изящный девичий мир, в котором значимы и башмачок, и серьги изумрудны, и перстень золотой. Баллада не только рассказала об эпизоде из жизни юного существа, но представила ее внутренний мир. Вся баллада полна жизни, движения и внутреннего, и внешнего, какой-то девичьей суеты. Душевный мир Светланы также полон движений. Она то отказывается от крещенских игр, то соглашается присоединиться к гадающим; она и боится, и надеется получить желанную весть, и во сне ее одолевают те же чувства: страх, надежда, тревога, доверие к жениху. Ее чувства предельно напряжены, ощущения обострены, сердце на все отзывается. Баллада написана в стремительном ритме: балладные кони мчатся, девушка с женихом мчится на них, и сердце ее разрывается. Интересна в балладе «Светлана» и цветовая гамма. Белым цветом пронизан весь текст: это прежде всего снег, образ которого возникает сразу же, с первых строк, снег, который снится Светлане, вьюга над санями, метелица кругом. Далее — это белый платок, используемый во время гадания, стол, покрытый белой скатертью, белоснежная голубка и даже снежное полотно, которым накрыт мертвец. Белый цвет ассоциируется с именем героини: Светлана, светлая, а по-народному — свет белый. У Жуковского здесь белый цвет, несомненно, символ чистоты и непорочности. Второй контрастный цвет в балладе не черный, а скорее, темный: темно в зеркале, темна даль дороги, по которой мчатся кони. Черный цвет страшной балладной ночи, ночи преступлений и наказаний, в этой балладе смягчен, высветлен. Таким образом, белый снег, темная ночь и яркие точки огоньков свечей или глаз — вот своеобразный романтический фон в балладе «Светлана». И все-таки очарование баллады в образе юной влюбленной Светланы. Ее страхи рассеялись, она ни в чем не повинна. Но поэт, верный своим этическим принципам, предупредил юное существо о пороке самолюбия. Вера в провидение оборачивается верой в жизнь: Улыбнись, моя краса, На мою балладу, В ней большие чудеса, Очень мало складу. Вот баллады толк моей: «Лучший друг нам в жизни сей — Благ зиждителя закон: Здесь несчастье — лживый сон; Счастье — пробужденье». Итак, на примере лучших и главных баллад В. А. Жуковского мы пытались разобрать основные принципы жанра баллады. Надо сказать, что и после Жуковского к этому жанру активно обращались русские писатели: это и А. С. Пушкин «Песнь о вещем Олеге» (1822), и М. Ю. Лермонтов «Воздушный корабль» (1828), «Русалка» (1836), и А. Толстой «Василий Шибанов» (1840).

 

Жуковский выступал в самых разнообразных поэтических жанрах. Кроме уже названных, он пробовал свои возможности в балладе, романсе и сказке. Но ведущая роль в его творчестве принадлежит балладе. «Баллады, — писал поэт, — мой избранный род поэзии».

Баллада, как она обозначилась к XIX веку в сентиментально-романтической западноевропейской литературе, преимущественно в Англии (С. Т. Колридж, В. Скотт, Р. Саути) и Германии (Г. Бюргер, Ф. Шиллер, Гете, Л. Уланд), — лиро-эпическое произведение, чаще всего необычного, легендарно-исторического, фантастического и драматическо-героического характера. Этот вид как нельзя более соответствовал мрачным переживаниям и раздумьям Жуковского о жизни и о судьбах человека.

Западноевропейская, в особенности англо-шотландская и немецкая, баллада тесно связана с фольклором, ее основным источником. Благодаря этому Жуковский, переводя баллады, расширял свои знания народной литературы. Но при этом им избирались для перевода лишь романтические произведения.

Поэт создает баллады самого разнообразного содержания: античного («Ивиковы журавли», 1813; «Кассандра», 1809; «Ахилл», 1812-1814), средневеково-рыцарского («Граф Гапсбургский», 1818; «Рыцарь Тогенбург», 1818; «Адельстан», 1813; «Эолова арфа», 1814; «Замок Смальгольм, или Иванов вечер», 1822; «Кубок», 1831; «Перчатка», 1831), отечественного («Вадим», 1814-1817; «Светлана», 1808-1812). Всем им свойствен глубочайший лиризм.

Именно, как создатель тридцати девяти баллад, написанных с 1808 по 1833 год, поэт приобретает славу оригинального, ведущего писателя, всеми признанного главы нового направления. «Балладник» — так называли его современники, в частности Батюшков.

Стилевое своеобразие романтических произведений Жуковского с наибольшей полнотой раскрывается в балладах «Людмила», «Двенадцать спящих дев», «Светлана» и в стихотворении «Теон и Эсхин».

Баллада «Людмила», созданная по западноевропейскому образцу и являющаяся вольным переводом знаменитой баллады «Ленора» немецкого поэта Г. А. Бюргера (1747-1794), опубликована в 1808 году в девятом номере «Вестника Европы». Ее сюжет связан с русским средневековьем, с ливонскими войнами XVI-XVII веков. Людмила, не дождавшись любимого с поля брани, начала роптать на свою судьбу. Ее успокаивает мать, говоря: «Кратко жизни сей страданье; Рай — смиренным воздаянье, Ад-бунтующим сердцам; Будь послушна небесам». В этих словах основная идея баллады. За отступление от веры Людмила наказывается. Вместо награды, вечного счастья ее уделом стал ад.

Уже в сентиментальных произведениях Жуковский обнаружил преобладающий интерес к психологическому миру своих героев. В «Людмиле» и во всех последующих произведениях психологическая обрисовка персонажей становится еще более глубокой и тонкой. Поэт стремится воссоздать все перипетии переживаний Людмилы: тревогу и грусть по милому, ожившие надежды на сладостное свидание и неудержимую скорбь, отчаяние, недоумение и радость, сменяющиеся страхом и смертным ужасом, когда любимый привозит ее на кладбище, к собственной могиле.

В соответствии с общим духом этой баллады в ней отчетливо отразилась созерцательно-лирическая лексика: «приуныв», «вздыхала», «мечтала». Слово «тихий», в разнообразных сочетаниях повторяется здесь более десяти раз («тихо идет», «тихою дубравой», «тихий… хор»). В балладе явственно обнаруживается склонность к лирико-эмоциональным эпитетам: «томну голову», «милый друг», «безотрадная обитель», «прискорбны очи», «нежною рукой». Стремление передать неопределенность световых оттенков только что наступившей ночи привело к фразеологизму«светлый сумрак».

Для повышения эмоционального напряжения и музыкальности баллады поэт обильно использует вопросительно-восклицательную интонацию («Близко ль, милый?» — «Вот примчались»), остановки и паузы («А Людмила?»), рефрены («Чу!») и их варианты («Едем, едем, час настал»,«Едем, едем, путь далек»).

Остановки, умолчания и паузы, синтаксические параллелизмы, часто встречающиеся в балладе «Людмила», — следствие психологизации языка, присущей романтизму.

Развивая художественные завоевания предшествующего периода, Жуковский еще чаще обращается к звукописи, способствующей музыкальности его баллады: «Топот, ржание коней; Трубный треск и стук мечей». Или: «Слышат шорох тихих теней». И еще: «Страшно доски затрещали; Кости в кости застучали».

Усиливая легкость, воздушность, напевность, мелодичность четырехстопного хорея баллады, Жуковский применяет пиррихии («Черный ворон встрепенулся»), повторения («Близко, близко ратный строй»), пропуски членов предложения («Дом твой — гроб, жених — мертвец»), единоначатия («То из облака блеснет, то за облако зайдет»).

Подчеркивая элегизм своего романтизма, Жуковский впервые дал в балладе «Людмила» сгусток его внешних признаков, связанных с таинственно-страшным, глубоко-скорбным, могильным: ночь, мрак, привидения, саван, могильные кресты, гроб, мертвец. Здесь даже «в траве чуть слышный шепот, как усопших тихий глас». Придавая балладе народный колорит, поэт применяет в ней просторечные слова и выражения («сулил»,«миновалось», «проглянет», «ждет-пождет»), бытовые сравнения («светлым хороводом», «будто в листьях повилика»), устно-поэтические («борзый конь», «ветер буйный»), традиционно-сказочные изобразительные приемы («пышет конь, земля дрожит»).

По свидетельству Белинского, «стихи этой баллады не могли не удивить всех своей легкостью, звучностью, а главное — своим складом, совершенно небывалым, новым и оригинальным».

Но, обладая несомненными достоинствами, оправдывающими восторг и удивление современников, баллада «Людмила» не несет в себе черт подлинной народности. В соревновании с этой балладой, в протесте против так называемого в ту пору «унылого» романтизма П. А. Катенин опубликовал в 1816 году балладу «Ольга». Если Жуковский, переделывая «Ленору» Бюргера, вытравлял в ней местные краски и черты народности, то Катенин усиливал простонародную фразеологию оригинала.

В полемике, развернувшейся в том же 1816 году по поводу «Ольги», Н. И. Гнедич выступил с прямым осуждением ее речевых вульгаризмов, якобы«оскорбляющих слух, вкус и рассудок», а Грибоедов — с похвалой ее «пиитической простоты» и «натуры». Подводя итоги дискуссии, А. С. Пушкин в 1833 году встал на сторону Грибоедова и назвал «Ольгу» замечательным произведением, в котором «Ленора» предстает «в энергической красоте ее первобытного создания», а «Людмилу» охарактеризовал как «неверное и прелестное подражание», «ослабившее дух и формы своего образца». Высоко ценя «фантастический колорит красок» «Людмилы», этой «детско-простодушной легенды», Белинский справедливо видел в ней «самое романтическое произведение в духе средних веков».

В 1829 году, возможно под влиянием уже указанной полемики, Жуковский дал точный перевод «Леноры». Но этот перевод несравним с художественными красотами оригинальной «Людмилы».

Опираясь на тот же сюжет бюргеровской «Леноры», Жуковский задумал в 1808 году, закончил в 1812 (?) и опубликовал в 1813 году («Вестник Европы», № 1-2) самую радостную балладу «Светлана». Связывая эту балладу с русскими обычаями и поверьями, с фольклорной, песенно-сказочной традицией, поэт избрал предметом ее изображения гадания девушки в крещенский вечер. Русская обстановка подчеркивается здесь и такими реалиями, как светлица, метелица, санки, церковь, поп. Национально-народному колориту баллады содействует также вступление («Раз в крещенский вечерок»), следующая за ним имитация подблюдных песен («Кузнец, Скуй мне злат и нов венец»), вкрапленные на протяжении всей баллады народно-просторечные слова («вымолви словечко», «вынь себе колечко», «легохонько», «сулить») и песенные выражения («подруженька», «красен свет», «моя краса», «радость, свет моих очей», «в ворота тесовы»).

В этом поэтичном шедевре как живой, полный психологической правды, вырисовывается облик милой, простодушной, нравственно чистой Светланы. Она изображена то молчаливо-грустной, тоскующей по безвестно исчезнувшему жениху, то пугливо-робкой, замирающей от страха во время гадания, то недоумевающей и ужасающейся во время сна, то растерянно встревоженной, не знающей, что ее ждет: радость или кручина. Это первый в отечественной поэзии художественно убедительный образ русской девушки. И недаром современники называли Жуковского «певцом Светланы».

С оптимистическим тоном баллады, национального и наиболее близкого к устно-народной поэзии произведения, великолепно сочетается песенный, энергичный хорей.

Но при наличии ярко выраженного реалистического вступления, национально-русского колорита и бытовых реалий определяющий пафос баллады, конечно, романтический. Ее романтизм в исключительности события, в редкой обаятельности героини, условном пейзаже, подчеркивающем необычность происшествия во времени и пространстве: «Тускло светится луна В сумраке тумана»; «Вестник полуночи…», «Пусто все вокруг»,«Вкруг метель и вьюга». Здесь налицо все традиционные приметы «унылого» романтизма, вплоть до особенностей языка. Тут и «черный вран», и«черный гроб», и «тайный мрак грядущих дней». В балладе нет мистицизма. Но при всем том действительное Жуковский подменил мистификацией, типическому жизненному эпизоду придал характер фантастичности. Страшный сон отнюдь не поэтическая шутка, не пародия на романтические ужасы. Поэт напоминает читателю, что его жизнь на земле кратковременна, а настоящее и вечное в загробном мире. Он так формулирует основную идею баллады: «Лучший друг нам в жизни сей Вера в провиденье…». В этой балладе, как и во многих других произведениях, Жуковский утверждает торжество любви над смертью.

Баллада «Светлана» свидетельствует о том, что поэт, элегический романтик, в той или иной мере уходит от строго конкретных вопросов жизни в мир мечтаний и фантастики, стремится к потустороннему.

Полной противоположностью «Светлане» является мрачная повесть «Двенадцать спящих дев», в которой сказываются реакционные, явно мистические тенденции. В построении ее сюжета использованы некоторые мотивы романа «Двенадцать спящих дев, история о привидениях» немецкого писателя X. Г. Шписа (1755-1799). Произведение Жуковского состоит из двух баллад: «Громобой» и «Вадим» — и повествует об идеальной любви, преодолевающей все преграды, стоявшие на пути к спасению дорогого человека.

Программным стихотворением романтического этапа поэта стала социально-философская баллада «Теон и Эсхин» (1815). Ее тема — смысл и цель жизни. Основная ее идея: жизнь на земле — блаженство и красота, но земные радости неразлучны с горестями и страданиями; истинное благо внутри нас; подлинное счастье впереди, за гробом. Сюжетом стихотворения послужила необычная история двух друзей: Теона, оставшегося в родном краю, познавшего радость разделенной любви и горечь утраты своей подруги, и Эсхина, долго бродившего по свету в поисках счастья и разочаровавшегося во всем.

Сознание человеческого достоинства приводило многих людей в пору написания этого стихотворения в передовые ряды освободительного движения. Между тем Теон, условный герой экзотической страны, видит превосходство человека над всем существующим в осмыслении божественной гармонии, примирении «с природой и жизнью».

Осуществляя свой идейный замысел, поэт строит стихотворение на противопоставлении: жизни на земле и потустороннего мира, странничества Эсхина и верности Теона родному очагу, различия их мировосприятий. Необычные, резко противоположные друг другу характеры-символы Теона и Эсхина воссоздаются на фоне экзотической природы условно античной Греции, «под сенью олив и платанов». Верный канонам «унылого» романтизма, Жуковский включил в балладу и гроб «из белого мрамора», в котором покоится прах любимой Теона.

Абстрактным образам-символам Теона и Эсхина соответствует язык баллады: возвышенный, эмоционально-патетический, книжный: «С безоблачных солнце сходило небес»; «Обет неизменной надежды» и т. п. Баллада нарочито испещрена славянизмами, усиливающими ее отвлеченно-философское содержание: «к брегам», «младость», «на Праге», «благостно», «вперил», «возвещают», «зрел», «вотще», «сих», «уз», «сей», «не ропщу», «нетленные». Органичны здесь слова, связанные с общими понятиями, вроде: «закон», «творенье», «вселенна», «судьба», «бытием».

Романтико-символический смысл стихотворения, требуя расширения содержания некоторых слов, придает им ассоциативность, многосмысленность, превращая их в символы. Так, слову «человек» сообщен глубокий подтекст: это высшее существо, свободно постигающее гармонию вселенной. Слово «надежда» стало символом огромной, таинственно манящей, сияющей жизненной перспективы. Универсально-космополитический, а не строго-локальный, национально-исторический характер героев баллады совершенно естественно определил смешение реалий греческого (Зевс, Вакх, Эрот) и римского (Пенаты, Аврора) мира.

Баллада «Теон и Эсхин» носит отчетливо логизированный характер. Это строго последовательное размышление, завершающееся обобщением. В нем мысли оттесняют образы, а поэтому словесно-изобразительные средства- эпитеты (небо «прекрасное», река «тихоструйная»), сравнения («счастье, как тень»), метафоры («цвет жизни был сорван, увяла душа») — общи, отвлеченны и малочисленны.

Но, являясь отвлеченной, логизированной, баллада не перестает быть лирической. Этому сложит и весь строй изобразительных приемов: печальный сюжет, психологически контрастные образы мятущегося Эсхина и спокойного Теона, эмоциональный диалог героев, восклицательно-вопросительная интонация и недосказанность фраз, наконец, плавный, медлительно важный амфибрахий. Критик Н. А. Полевой отметил любимые синтаксические обороты поэзии Жуковского: бессоюзие, остановку, недомолвку, использованные и в балладе «Теон и Эсхин».

Стихотворения «Теон и Эсхин» и «Узник» Белинский справедливо считал «самыми романтическими» произведениями. Имея в виду главным образом ранние романтические баллады Жуковского, П. А. Вяземский шутя назвал их творца «гробовых дел мастером», а Пушкин — «могил и рая верным жителем». Баллады доставляли современникам «какое-то сладостно-страшное удовольствие» (Белинский). «Кто не увлекался- писал А. А. Бестужев, — мечтательною поэзией Жуковского, чарующего столь сладостными звуками?»

Романтизм Жуковского, условно называемый нами элегико-гуманистическим и этико-психологическим, определил все его темы, родовые и видовые формообразования. Жуковский — создатель интимной, по преимуществу песенной лирики. Выражая чувства дружбы и любви, он искусно передает тончайшие переливы переживаний, рисует картины природы глубоко эмоционально, психологически ажурно, при этом окутывая все дымкой поэтической туманности, таинственности и мечтательности. Дружба воспевается им как «святой союз», неизменно верный, сопровождающий людей до гроба («Дружба»; «К Батюшкову»; «Цвет завета»; «Тургеневу, в ответ на его письмо»). Но любовь превосходит дружбу. И она, пользуясь выражением Белинского, «играет главную роль в поэзии Жуковского». Выражающая таинственное родство душ, не подвластная «ни времени, ни месту» («О милый друг»), она идейно-возвышенна, кристально чиста, целомудренна и вечна: «Любовь есть неба дар, В ней жизни цвет хранится» («К Батюшкову»). Любимая — божество и мечта, «вселенная твоя», «жизни сладость», всегдашний «незримый спутник». Целомудренно-изящное изображение любви поэт отстаивал и в своих теоретических высказываниях. В статье «О нравственной пользе поэзии» (1809) он утверждал, что долг поэта — «живописать любовь, не делая привлекательными ни чувственность, ни сладострастия».

В поэзии Жуковского взаимная любовь, не знающая социальных различий, пренебрегающая ими, — небесное блаженство. Но это блаженство, как правило, кончается драматически: оно слишком часто прерывается утратой любимого существа («Кольцо души-девицы»; «Минувших дней очарованье…»; «Утешение»), жизненными невзгодами («Счастье во сне») и превращается в «томленье разлуки» («К востоку, все к востоку…»), в«тоску воспоминанья» («Воспоминание…»).

Говоря словами Белинского, «неразрешенная», безответная, неудовлетворенная любовь («Рыцарь Тогенбург») несет в поэзии Жуковского «стоны растерзанного сердца» по несбывшемуся сладостному чувству, «горе без утешения», «скорбь без выхода» и «страдания без исцеления». «Певец сердечных утрат» — так назвал Жуковского Белинский.

Но и эти утраты, муки любви благословенны. В них сияние надежды, жизнь очарованного сердца, в самом страдании находящего красоту и удовлетворение: «страданье в разлуке есть та же любовь» («Теон и Эсхин»); «Я… Рад тоске. Хочу любить…» («Новая любовь-новая жизнь»). Вот почему нельзя не согласиться с Белинским, когда он пишет, что в поэзии Жуковского «скорее потребность, жажда любви, стремление к любви», нежели сама любовь в ее счастливом проявлении.

Из любовной лирики «Песня» («Кольцо души-девицы»), написанная в 1816 году и опубликованная в 1818 году, приобрела широчайшую популярность как народная и вошла в репертуар шарманок. Однако самое оригинальное произведение Жуковского о возвышенной, идеально чистой, беспредельно преданной любви, торжествующей над сословными предрассудками, — баллада «Эолова арфа» (1814). По справедливой оценке Белинского, в ней «сосредоточен весь смысл, вся благоухающая прелесть романтики Жуковского».

Природа в стихах поэта, как правило, одухотворена, полна смысла. Это зеркало человеческой души, переживаний лирического героя, как бы перенесенных, «опрокинутых» в пейзаж. Одушевляя его, поэт говорит: «Рукою осени жестокой» («Цветок», 1810). В картинах природы, нарисованных Жуковским, мы ощущаем теплоту, интимность живого существа, полного неразгаданности, таинственности («Море»), вызывающего своей красотой чувства восторга («Там небеса и воды ясны!»), приносящего людям успокоение («Ночь»). Это и дало право А. Н. Веселовскому назвать картины природы «пейзажами души».

Явления природы, воссозданные поэтом в тончайших оттенках и причудливых изменениях, преходящи, мимолетны — «Цветок»; «Песня (Где фиалка, мой цветок?)». Но в этой временности проявляется дыхание непостижимого, вечного («Листок»; «Утренняя звезда»; «Море»), Любуясь пластичностью полных смысла пейзажных зарисовок, Белинский сказал: «Утро ли, полдень ли, вечер ли, ночь ли, вёдро ли, буря ли, или пейзаж- все это дышит в ярких картинах Жуковского какою-то таинственною, исполненною чудных сил жизнию… души и сердца, исполненная высшего смысла и значения» (VII, 215, 219).

Патриотические гимны. «Певец во стане…». Говоря словами стихотворения «Пловец», Жуковский, «вихрем бедствия гонимый», искал поддержку и спасение в «провиденье». Но его уход от современности никогда не был абсолютным. Высокая гражданственность, глубокий патриотизм поэта обусловили создание им поэмы «Песнь барда над гробом славян-победителей» и стихотворения «На смерть фельдмаршала графа Каменского». Но наибольшая его социально-патриотическая активность проявилась в пору Отечественной войны 1812 года. В 1813 году в послании«Тургеневу…» поэт ополчается против «гнусного света», где «доброму следов ко счастью нет» и «мнение над совестью властитель», где все «иль жертва, иль губитель!». В 1814 году в гражданственном послании «Императору Александру» он восторгается могучей отвагой народа, выступившего на защиту национальной независимости, и здесь же поэт просит царя «благословить» народ «державною рукою» и «поверить» ему, иными словами, раскрепостить его. В том же году в гимне «Певец в Кремле» поэт высказывает надежду на то, чтобы в государстве цвели«тишина», «устройство и свобода», а также была «без рабства верность» перед троном.

Все свои призывы поэт подкреплял и практически. В 1822 году он отпустил собственных крестьян на волю.

Из всех гимнов Жуковского идейно и художественно выделяется «Певец во стане русских воинов» (1812). Его основная часть написана перед сражением при Тарутине, где находился в ополчении и поэт. В этом гимне средства гражданской торжественности, так свойственные классицизму, поэт искусно подчиняет романтическому пафосу выражения глубоко патриотической идейности. Величие ведущих идей гимна: пламенная любовь к родине-святыне, хвала доблести и мужеству русского народа-богатыря, его массовому героизму, возбуждение его воинского духа и непреоборимая уверенность в близкой победе над иноземным захватчиком-врагом — отражает могучий взлет общенациональных чувств, осознание патриотической мощи в тот драматический момент русской истории.

Конечно, верный своим дидактическим позициям, Жуковский не обошел в «Певце…» привычных для него религиозно-нравственных наставлений о вере, смирении, покорности властям, загробном воздаянии и т. д.

В произведении одическая торжественность, привычные ее формы (обращения, перифразы, славянизмы и т. д.) приняли глубоко лирическую и романтическую окраску. Романтичны здесь своей необычностью, одушевленностью, поэтичностью и зарисовки природы. Придавая гимну торжественность, Жуковский обращается к возвышенному языку, к славянизмам: «се», «рать», «грады», «сонм», «зрит», «прияли», «сей», «на поле бранном», «вперил», «внимай». Здесь прозвучали и лексические предвестия гражданственной поэзии декабристов: «отчизна», «родина святая», «священный алтарь», «подвиг». Чтобы ярче передать мужественность гимна, автор обращается к динамическим, предельно собранным, нередко эллиптическим выражениям: «Наш каждый ратник — славянин»; «Там девы прелесть наших дней»; «Священный трон твой — наш алтарь»;«За гибель-гибель, брань- за брань». Во многих случаях фразы гимна приобретают рельефно выраженную афористичность: «Мы села-в пепел; грады — в прах; В мечи -серпы и плуги». Этому же служат и чеканные антитетические фразы: «Где жизнь судьба ему дала, Там брань чего сразила; Где колыбель его была, Там днесь его могила».

Эмоционально-патетической тональности, сердечности, лиричности гимна способствует обилие восклицательных, вопросительных и недосказанных предложений: «Сей кубок чадам древних лет! — Где прелести? Где младость? Увы! — А ли, Кутайсов, вождь младой…»

Усиливая торжественную, лирико-патетическую тональность гимна, поэтизируя изображаемое событие, Жуковский сознательно заменяет «ядра» и«пули» — на «стрелы», «сабли» — на «мечи» и «щиты», «шинели» и «фуражки» — на «броню» и «шлемы».

Разнообразя краски в характеристике героев-полководцев, поэт использует народно-сказочные средства (образ Платова), в частности заимствованные из «Слова о полку Игореве»: «Орлом шумишь по облакам, По полю волком рыщешь».

Действенность, энергичность стиля гимна создается также сочетанием четырехстопного ямба с трехстопным, в особенности мужскими рифмами четырехстопного ямба. Сочетание в гимне трехстопного и четырехстопного ямба было большой новостью. До этого оды писались только четырехстопным ямбом.

«Певец во стане…», переписанный во многих тысячах экземпляров, облетел всю Россию. Многие его фразы превратились в крылатые. Этот гимн принес его автору еще большую славу, нежели «Сельское кладбище», «Людмила» и другие предшествующие произведения. «Только через эту пьесу, — свидетельствует Белинский, — узнала вся Россия своего великого поэта» (VII, 186).

Жуковский не переставал обращаться в пору своего романтизма и к прозе. К 1808 году относятся его произведения «Три сестры», «Кто истинно добрый и счастливый человек», «Три пояса», «Марьина Роща», а к 1809 тещу — «Печальное происшествие». Самое идейно острое из них —«Печальное происшествие», посвященное защите крепостной интеллигенции. «Что унизительнее рабства!» — восклицает он в этом очерке. Наиболее художественное из только «го упомянутых прозаических произведений — старинное предание „Марьина Роща“. По мнению Н. А. Полевого, эта проза «так же музыкальна, как и стихи его». Однако, на наш взгляд, проза Жуковского не поднимается до вершин его лирических и лиро-эпических произведений.