Вторник, 1 января 2008 года

 

Проснувшись, обнаружил на мобильном текстовое сообщение:

 

Такси не приехало.

Пришлось ночевать здесь.

Скоро буду. Не скучай, Георгина.

 

Только я переварил эту новость, как в спальню вошла Пандора в халате Георгины. Она принесла мне чаю.

Я показал ей сообщение от жены.

– Что ж, звучит вполне правдоподобно, – прокомментировала Пандора. Сходив за своей чашкой чая, она уселась у меня в ногах. – Ади, у вас в семье нелады?

У Георгины, возразил я, настроение стало намного позитивнее, с тех пор как она устроилась на работу.

Пандора вздернула бровь:

– Она определенно похорошела. Похудела, обновила гардероб. Она часто работает сверхурочно?

– Бывает, ей приходится засиживаться в офисе допоздна, – ответил я.

Пандора вздохнула:

– Ты, похоже, не замечаешь носорогов в комнате, да?

– Слона, – поправил я. – Не замечают слона.

– Терпеть не могу, когда коверкают цитаты, – вспылила Пандора. – Это, черт подери, взято из пьесы Ионеско «Носороги», абсурдистской аллегории победы нацизма в Германии!

Что за женщина, дневник!

– И последний вопрос, – продолжила Пандора. – Она покупает лифчики и трусы одного цвета?

– Да. А что?

– Ха! Я так и думала! – Пандора поднялась и вышла из спальни.

 

Когда я спустился вниз, Пандора уже натянула свое вечернее платье и Грейси, с позволения гостьи, расчесывала ее длинные тяжелые волосы.

– У тебя волосы, как у принцессы, – восхищалась Грейси.

– Надеюсь, не как у принцессы Анны, – обронила Пандора.

Бернард Хопкинс засмеялся:

– Я встречался с ее королевским высочеством на книжном междусобойчике в 2002 году. Она удивительно похожа на породистую кобылу. Меня так и подмывало угостить ее кусочком сахара.

Я занялся завтраком, но Пандора приказала мне сесть и не шевелиться.

– Выглядишь хреново, Ади. Ложился бы ты обратно в постель.

Я сел, но в постель не лег. Мне хотелось оставаться рядом с ней как можно дольше и любоваться ею.

 

Среда, 2 января

 

Георгина вернулась вчера к обеду. Ее привез Хьюго Фэрфакс-Лисетт. В дом он не зашел. Георгина сказала, что ему нужно руководить уборкой дома.

– Ты не представляешь, – возмущалась она, – на что способны некоторые гости. Какой-то вонючий урод (это мог быть только мужчина) пописал в заблокированную раковину в спальне!

Желая сменить тему, я поинтересовался у жены, что мы будем делать со скелетом индейки.

– Выбросим? – предложил я.

– Отнеси кости в рощу, пусть лисицы полакомятся.

– Разве Фэрфакс-Лисетт не охотится на лисиц? А ты их подкармливаешь. У тебя идейные разногласия с работодателем?

– Страсть к охоте – единственное, что мне в нем не нравится, – ответила Георгина.

Единственное, дневник.

 

Утром к нам явились Бретт с отцом.

– Ты отращиваешь бороду? – спросил я братца.

– Нет, мне просто лень бриться. А это не одно и то же.

Он сел за кухонный стол рядом с Бернардом, который как раз информировал нас, цитируя «Индепендент», о том, что Британия входит в кризис, сравнимый с Великой депрессией 1930-х.

– А цена на нефть поднялась до ста долларов за баррель, – подхватил Бретт. – Беспрецедентный факт.

– Тебе-то какая разница? У тебя ведь больше нет машины, – заметил я.

– Да, но я снова разбогатею. В этом и заключается принципиальное отличие между нами, Адриан. У тебя никогда не было денег и не будет, ты – провинциальный лузер!

– Ладно вам, ребята, – сказал отец. – Пожмите друг другу руку и помиритесь.

Я бы пожал Бретту руку ради спокойствия отца, но мой полубрат вскочил и, хлопнув дверью, выбежал на улицу.

– Смотри, как он бежит, – растроганно произнес отец, глядя в окно. – Как молодой олень!

– В тот великий кризис мой отец прошел пешком от Джарроу до Лондона, – предался воспоминаниям Бернард, – чтобы достучаться до правительства. Мы на севере голодали. Помню, по воскресеньям на обед мать варила мослы с морковкой и луком-пореем.

– Бернард, а я думал, ты из среднего класса, – удивился я. – Ты же учился в Кембридже, верно?

– Мне дали стипендию. Отец был безутешен. Он хотел, чтобы я по семейной традиции спустился в шахту.

 

Четверг, 3 января

 

Для Георгины праздники закончились. Сегодня, когда она собиралась на работу, я спросил, когда ей заплатят, и почасовая ли у нее оплата, и какова продолжительность ее рабочего дня, а также надбавят ли ей за сверхурочные.

Я настоятельно рекомендовал ей заключить с работодателем договор о найме.

– Адриан, ну почему ты всегда норовишь превратить удовольствие в скуку смертную?

– Я не допущу, чтобы Фэрфакс-Лисетт тебя эксплуатировал.

– Если кто кого и эксплуатирует, то скорее я его, – загадочно ответила Георгина.

До следующего визита в больницу делать мне было решительно нечего. Рано или поздно придется наведаться на склад, где в запечатанном контейнере хранится содержимое книжного магазина. Но пока я к этому не готов и не хочу, чтобы Бернард занимался «останками» в одиночку.

 

Днем приехали Гленн с Финли-Роуз похвастаться обручальным кольцом на пальце Финли – неожиданно толстым ободком из белого золота с большим белым камнем, сверкавшим под кухонной лампой. Рождество и Новый год они отпраздновали у дедушки и бабушки Финли.

– Пап, прости, что раньше не сказал, – виновато произнес Гленн, – но на днях я отбываю обратно в Афган. Знаю, ты беспокоишься обо мне, вот я и не хотел портить тебе Рождество.

Я повел Гленна в гостиную под предлогом показать батут сестренки. Закрыв дверь, я начал:

– Самое время мне, как дважды женатому мужчине, снабдить тебя кое-какими полезными сведениями. Послушай, женщины ни за что не скажут напрямую, чего они хотят. Например, если они хотят, чтобы ты вынул посуду из посудомойки, они заметят как бы между прочим: «Кажется, посудомойка остановилась». Не отвечай: «Правда?» Либо они пожалуются: «У меня постоянно ноет спина, когда я вынимаю посуду». Ни в коем случае не называй ее в ответ «бедняжкой». А когда женщина вздыхает и ты спрашиваешь, что случилось, и она отвечает: «Ничего», не верь. У нее всегда есть причины, поэтому допытывайся, пока не выяснишь, что не так.

Гленн кивнул:

– Пап, если уж зашел такой мужской разговор, то… у меня есть эта, как ее… прострация?

– Конечно, как и у всех мужчин. Только… называй ее лучше «простатой».

– А для чего она, пап?

Я откашлялся. Мои познания в устройстве и функциях простаты не слишком глубоки.

– Это железа, расположенная рядом с мочевым пузырем, ее предназначение – подщелачивать семя и время от времени выбрасывать его наружу.

– Я уже запутался, пап.

– Простата – это как Банк Англии, только в ней не деньги лежат, а сперма, понял?

– Понял, – покраснел Гленн.

Для солдата он невероятно стеснительный.

– Так вот почему говорят «банк спермы», – протянул Гленн. – А я-то думал…

Я отправился к родителям позвать их отметить с нами помолвку Гленна. Они спали – отец в инвалидной коляске, мать в кресле у камина. Оба выглядели такими старыми и дряхлыми, и я подумал, каково мне будет, когда их не станет. Бретт в трусах и майке лежал на кровати в гостевой комнате и курил.

– Не пора ли одеться? – спросил я.

– Мне нечего надеть, – ответил Бретт, – все мои рубашки в мусорке.

Действительно, мусорная корзина в углу комнаты была битком набита белыми хлопчатобумажными рубашками. Я вынул их и пересчитал. Ровно десять.

– Но нельзя же такое выбрасывать, – сказал я, – их всего лишь нужно постирать в горячей воде.

– На бирже никто не стирает рубашки, – возразил Бретт. – Мы покупаем их сразу упаковками по десять штук и в конце дня выкидываем.

Я сгреб рубашки, сунул их в стиральную машину, установил температуру в шестьдесят градусов, положил таблетку «Ариэля» в отделение для моющего средства и запустил стирку. Потом я вернулся в комнату Бретта поинтересоваться его дальнейшими планами.

– Я не могу здесь оставаться, – сказал Бретт, – у них даже «Блумберга»^[68] нет.

 

Понедельник, 7 января

 

Прием у доктора Рубик.

На ней был ярко-красный кардиган. Я заметил доктору, что кардиган ей очень к лицу.

– Муж подарил на Рождество, хотя не очень понимаю, с какой стати, ведь он знает, что я ношу только черное, серое и белое, – пояснила она и перешла к результатам моих анализов. – САП более десяти, – сообщила врач и добавила: – Что вызывает некоторую тревогу.

Я почувствовал, как вся кровь, что есть в моем теле, прилила к ногам.

– То есть я вернулся к тому, с чего начал, – уточнил я.

– Это определенно регресс, – согласилась доктор, – но не забывайте, оптимального результата в нашем деле сразу не достигнешь. И вы – не исключение. Достаточно высокому проценту мужчин с раком простаты требуется несколько разновидностей лечения, прежде чем мы скажем «все чисто».

Я рассказал ей о новых симптомах.

– Это нормально, – кивнула доктор и принялась перечислять различные «пути, по которым мы можем двигаться».

А я думал про себя: «Нет, доктор Рубик, по этому пути мы двигаться не будем, на этой дороге всего одна колея, и я потащусь по ней один. А вы только помашете мне вслед».

Выйдя из кабинета, я сообразил, что толком не слушал доктора и не запомнил, какое же лечение она теперь предлагает. Отправился в отделение лучевой терапии повидать Салли, но над дверью горела лампочка, означавшая, что в данный момент Салли наводит смертоносные лучи на другого бедолагу. В итоге я спустился вниз, где меня дожидалась мать. Она спросила, как все прошло. Я неопределенно хмыкнул и заставил себя улыбнуться. Не хотел сообщать ей плохие новости, пока она не довезет нас в целости и сохранности до дома.

 

Когда мать затормозила у свинарников, я выпалил: лучевая терапия не вылечила мой рак. Мать уронила голову на руль, машина загудела. Распахнув входную дверь, отец съехал вниз по пандусу. Я как раз вылез из машины.

– Что с твоей матерью? – спросил он.

Я рассказал ему о визите к доктору Рубик.

– Бедная Полин, – огорчился отец. – Помоги ей выбраться из машины, Ади. – Затем он принялся лупить себя кулаками по ляжкам и кричать: – Подавай в суд на чертову государственную медицину. Они явно облажались!

С целью прекратить дальнейшее самобичевание родителей я пошел к себе, от души надеясь, что они за мной не последуют. Мне хотелось побыть немного в тишине, а потом позвонить Георгине, но мать с отцом не желали оставлять меня одного.

– Они делают пересадку простаты? – спросил отец. – Потому как, если делают, можно взять мою, сынок.

– Надо было привязать кристалл к мошонке, – хлюпая носом, сказала мать. – Вреда от этого никакого, а ведь могло бы и помочь.

В конце концов я уговорил их отправиться домой и позвонил жене.

Трубку она взяла сразу:

– Адриан! Что тебе сказали?

– Мой рак «не совсем излечен», – ответил я.

– Что значит «не совсем излечен»? – недоуменно спросила Георгина. – Это все равно что сказать «я не совсем беременна». Тебя либо вылечили, либо нет.

– Нет.

Я услыхал, как она говорит Фэрфакс-Лисетту: «Хьюго, мне надо домой».

И услыхал, как он просит: «Может, мы сначала закончим…»

– Нет, – повысила голос Георгина, – мне надо домой!

 

Фэрфакс-Лисетт привез ее на своем «ленд-ровере». Я смотрел, как он ползет по нашей подъездной дорожке, с преувеличенной тщательностью огибая ямы. Наверное, подумал я, сравнивает нашу дорожку со своей, на которой каждое утро разравнивают гравий. Но возможно, я возвожу на него напраслину. Остановив внедорожник, Фэрфакс-Лисетт вышел и открыл дверцу для Георгины. Они обменялись парой слов, он положил ей руку на плечо, и лишь затем Георгина побежала домой, чтобы упасть в мои объятия.

 

Бывали у меня дни и поудачнее. Мы пытались подбодрить друг друга – разожгли в гостиной камин с помощью зажигалок и растопки. Георгина сходила за дровами, но они отсырели, и огонь скоро погас. Потом вместе отправились за Грейси в школу. И я заметил, что мы оба стараемся не глядеть в сторону кладбища.

 

По дороге домой Грейси рта не закрывала – ее увлекла тема снежинок. Она поведала нам, что на свете миллионы, миллионы и миллионы снежинок и ни одна в точности не похожа на другую. После ужина я смотрел телевизор, но ничего не видел и не слышал. Спать лег рано. Георгина составила мне компанию, и мы лежали, обнимая друг друга, пока не заснули.

 

 

Февраль

 

Четверг, 14 февраля

 

Наверное, надо было самому позаботиться о подарке для Георгины на Валентинов день. Но, поскольку самостоятельно ходить по магазинам я сейчас не могу, пришлось попросить мать, отправлявшуюся в город, купить что-нибудь для моей жены. Мать вернулась с бумажной сумкой туалетных принадлежностей, приобретенных на крытом рынке.

– Это набор от «Шанель», – сказала она, вручая мне сумку, – но мне продали его всего за семь девяносто девять.

Я вынул из сумки кусок розового мыла, от которого даже через целлофан разило так, что глаза слезились. Затем карликовую щетку для ногтей, увлажняющий крем, который не впитывался в кожу, и диски для снятия макияжа, такие жесткие, что ими можно было бы отчистить нефтяную скважину. Жулику с рынка явно удалось заморочить матери голову – при ближайшем рассмотрении я обнаружил, что даже название написано неправильно: «Шанелл».

Георгина, взяв подарок, вежливо поблагодарила. Но позже я услышал, как она говорит Найджелу по телефону:

– Это такая же фальшивка, как и наш брак в настоящий момент.

Мне она подарила керамическую кружку с сердечком и открытку – черный лабрадор сидит у ног хозяина, расположившегося в кресле. Открытку, которую я подарил жене, изготовила Грейси. Она нарисовала свадьбу своих родителей. Причем мы с Георгиной очень разного роста, я достаю моей невесте только до колена, – неужто ребенок именно так видит наши отношения?

 

Пятница, 15 февраля

 

Выносил на помойку не поддающиеся переработке упаковки от продуктов и увидел семейство лис – они жрали вчерашние куриные кости. Не понимаю, как им удалось вытащить кости из бака?

Самый крупный лис – отец семейства, надо полагать, – презрительно глянул на меня и как ни в чем не бывало продолжил терзать куриные останки. Наглец! Неужто эти дикие существа больше не боятся нас, людей?

– У-у! – крикнул я и ударил в ладоши, но рыжая тварь лишь улыбнулась, не переставая жевать. Лисица-мать и два лисенка отошли на несколько метров, затем уселись и принялись вылизывать друг друга. – Убирайтесь! – заорал я и хлопнул крышкой бака, думая напугать их и обратить в бегство, все четверо и с места не двинулись.

В конце концов я замерз и ушел в дом.

 

Бретт, наблюдавший за мной из окна, сказал, когда я появился в гостиной:

– Надо было взять лопату и шарахнуть по их мерзким вшивым головам.

Бернард, читавший книгу, поднял на него глаза:

– Ты – законченный гад, Бретт, согласен? И чего ты вообще тут торчишь? Давай-ка проваливай в соседнее помещение.

– Это дом моего брата, ты, старый хрен, – огрызнулся Бретт. – И у меня куда больше прав находиться здесь, чем у тебя, побирушки вонючего.

Я должен был осадить Бретта, но, честно сказать, дневник, у меня более сил нет ругаться. Поднявшись в спальню, я лег на заправленную кровать.

 

Суббота, 16 февраля

 

Заглянули мать с отцом узнать, не надо ли нам что-нибудь купить. Похоже, прежде чем зайти сюда, они повздорили, и, пока я составлял список, мать продолжила перепалку.

– Джордж, – наседала она, – обещай, что не поддашься и не одолжишь Бретту эти деньги.

– Но нельзя же лишать мальчика шанса, да и что в этом такого ужасного? Без спекуляции нет аккумуляции. И не забывай, Полин, победа достается храбрым.

– Папа, – вмешался я, – если ты держишь в доме деньги, Бретт найдет их по запаху.

Мать встревожилась:

– Адриан прав. Надо их перепрятать, Джордж.

 

Вечером явилась мать с гигантской банкой фасоли «Хайнц». Вручая банку, она заговорщицки подмигнула мне:

– Это очень, очень ценная банка. Ты понимаешь, о чем я? У этой фасоли богатый вкус. Она станет весомым вкладом в ваши продуктовые запасы.

Я прервал этот поток неуклюжих финансовых намеков, взяв у нее банку, и поставил ее на полку с консервами.

 

Среда, 27 февраля

 

Дневник, ты словно жестокосердная возлюбленная, превратившая меня в своего раба. Но с тех пор, как я начал химиотерапию, мне все труднее находить силы для ежедневных записей. Теперь болезнь и процедуры властвуют надо мной.

 

 

Март

 

Среда, 5 марта

 

Ездил в больницу за бесплатным париком – вместе с Георгиной, она сидела за рулем «мазды». (Мать по-прежнему отказывается вписывать нас в свою страховку, пришлось купить полис, за который с нас содрали безумные деньги!) Георгина мотивировала свое участие так:

– Ты и белья себе нормального не способен купить, не то что парик выбрать.

Изготовителя париков звали Малкольм Далтри. Я спросил, не родственник ли он Роджеру Далтри, знаменитому рок-музыканту и певцу. Он озадаченно посмотрел на меня:

– Нет, не родственник.

Дневник, почему я испытываю потребность заводить светскую беседу с работниками здравоохранения? Может, мне настолько ненавистно называться «пациентом», что я каждый раз пытаюсь восстановить свой прежний статус обычного человека?

Осмотрев мой скальп, Далтри неодобрительно заметил:

– Вам следовало прийти ко мне задолго до того, как у вас начали выпадать волосы.

У самого Далтри шевелюра подозрительно напоминала парик, который, в свою очередь, сильно смахивал на мех животного, погибшего под колесами автомобиля, – горностая, например.

– Ваш парик вы сами изготовили? – поинтересовался я.

– Я не ношу парик, – сердито буркнул он. – У меня свои волосы. – Обмерив мою голову, он спросил: – У вас есть особые пожелания насчет цвета, формы, стиля, длины, волнистости?

– С тех пор как я на химиотерапии, у меня пропала способность принимать какие-либо решения, – сказал я.

Георгина, желая помочь, воскликнула:

– Ади, тебе выпал шанс обзавестись волосами, о которых ты мечтал всю жизнь!

– Примерьте образцы, если хотите, – предложил Далтри.

Первым я примерил черный парик с пробором сбоку, в нем я походил на китайского хипстера. Второй был блондинистым и кудрявым.

– Сними немедленно, – приказала Георгина, – а то мне чудится, что я вижу перед собой одного из братьев Маркс, самого придурковатого^[69].

Третий, мышиного цвета и едва покрывавший череп, и париком-то было трудно назвать.

– Что ж, англосаксонскую линию вы всю перепробовали, – подытожил Далтри. – Хотите взглянуть на парики для «людей в цвете»?

– Почему нет, – согласился я.

Задумчиво поглядев на меня в черном парике с тугими кудряшками, выполненном, как выразился Далтри, по «восточным лекалам», мастер сообщил:

– В принципе, мы можем подбирать подходящий цвет и длину, но только в строгом соответствии с государственным стандартом.

– А вы делаете прическу как у Бориса Джонсона?^[70] – оживился я. – Думаю, это меня бы устроило.

– Вы требуете невозможного, мистер Моул, – покачал головой Малкольм Далтри. – Если вам по сердцу стиль интеллектуальной знаменитости, обращайтесь к частному производителю.

Мы ушли, так ничего и не выбрав, – не хотелось производить впечатление людей настолько обнищавших, что они не могут позволить себе заказать парик у частника.

На улице Георгина сказала:

– Давай-ка наведаемся в «Побалуй себя» к Лоуренсу? Он наверняка посоветует что-нибудь стоящее.

Вернувшись в Мангольд-Парву, мы припарковались у салона. Лоуренс, развалившись в кресле перед зеркалом, читал «Вог». Миссис Льюис-Мастерс сидела под сушильным колпаком; бигуди, сплошь покрывавшие ее голову, были размером с канализационную трубу. Она читала «Деревенскую жизнь». Вместо приветствия старая дама приподняла бровь.

Георгина и Лоуренс бросились друг другу на шею.

– Где ты пропадала? – пропел Лоуренс.

– Дома, – улыбнулась моя жена, – сама мыла голову, сама подравнивала волосы.

Лоуренс воздел свои жилистые руки в утрированном испуге:

– Плохая девочка! Знаю, у тебя сейчас бабла не густо, но на прическе нельзя, нельзя экономить!

Георгина объяснила, зачем мы пришли.

Лоуренс схватил меня за руку:

– Слыхал, что ты теперь на химии. – Затем он усадил меня в кресло, в котором только что сидел, встал сзади и посмотрел на мое отражение в зеркале. Взъерошив редкие кустики волос на моей голове, он заявил: – Можно пойти ва-банк и сбрить все к чертям собачьим. Что от них толку, сам подумай? Ни вида, ни блеска.

– Мне нравятся бритые головы, – вставила Георгина.

Перспектива лишиться последних волос меня не вдохновляла, но жена настаивала:

– Ади, ты каждый день в душе теряешь их целыми пучками. И, если слив засорится, придется вызывать сантехника, а это стоит недешево.

Пока я колебался, Лоуренс пригласил в соседнее кресло миссис Льюис-Мастерс и принялся снимать с нее бигуди.

– Люди пустыни, – сообщила старуха, – почитали лысину как признак мудрости и мощной сексуальной потенции.

– Ладно, Лоуренс, сбривай, – сдался я.

Пока парикмахер сушил феном волосы миссис Льюис-Мастерс, я листал брошенную ею «Деревенскую жизнь», и вдруг с разворота с фотоотчетом об Охотничьем бале в Бельвуаре на меня глянуло улыбающееся, счастливое лицо Георгины – я аж вздрогнул. Она стояла под ручку с «достопочтенным Хьюго Фэрфакс-Лисеттом» в окружении других саблезубых охотников, поднимавших бокалы с шампанским. Они словно поздравляли Хьюго и Георгину с помолвкой. Я показал журнальную страницу жене.

– Я же тебе рассказывала, забыл? – рявкнула она.

– Почему же, отлично помню. Ту ночь я как раз провел в больнице после очень неприятной, болезненной биопсии.

Георгина понизила голос:

– Хьюго не с кем было туда поехать. В последнюю минуту его предполагаемая спутница отказалась.

– Я не виню тебя за то, что ты туда поехала. Но почему ты выглядишь такой счастливой? Ты же говорила, что тебе там страшно не понравилось, что тебя тошнило от «шайки придурков», которые наперебой хвастались тем, как они измывались над беспомощными лисами.

Соорудив из волос миссис Льюис-Мастерс нечто вроде шлема (это ее обычная прическа), Лоуренс передал даму своему помощнику (который, по словам Георгины, только и умеет, что сметать кисточкой остриженные волосы с лица и шеи, да и то не слишком ловко) и повернулся ко мне:

– Итак, бреем голову, и, кстати, у меня есть сказочная продукция от Андре Агасси, с ней твой скальп засияет, как солнце.

За каких-нибудь пять минут он сбрил все мои волосы и намазал голову увлажняющим лосьоном. Я уставился на свое отражение. Череп блестел под лампой дневного света, и очки вдруг стали очень заметны.

– Будет лучше, когда ты немного загоришь, – утешила меня Георгина.

Лоуренс взял с меня всего 5 фунтов за бритье, но вместе с увлажнителем от Агасси, тонизирующим лосьоном и кремом, придающим коже шелковистость, счет разросся до 40 фунтов. На чай я Лоуренсу не оставил.

 

Дома мать сказала, что ей всегда нравились лысые мужчины – с тех пор, как она увидела Юла Бриннера, танцующего на балу с Деборой Керр в фильме «Король и я».

Отец рассмеялся:

– Господи! Ты похож на бильярдный шар на ножках. На твоем месте я бы поостерегся попадаться на глаза Ронни О’Салливану^[71], а то он как увидит твою башку, так тут же загонит ее в лузу, не успеешь и глазом моргнуть.

Отец смеялся до икоты, пришлось дать ему воды, чтобы он успокоился. Зачем, спрашивается, отец выдал эту усложненную метафору? С целью скрыть свои истинные чувства, потому что на самом деле его душили слезы? Если так, то он сумел всех обвести вокруг пальца.

 

Грейси, придя из школы, погладила меня по голове:

– Мне нравится твоя новая прическа, папа.

Я очень устал, и во рту у меня все горело.

– Какая же это прическа? – раздраженно возразил я. – У меня ведь совсем не осталось волос.

У Грейси задрожали губы, но мне удалось предотвратить плач, позволив дочери отполировать мою лысину хозяйственной салфеткой.

– Можно я возьму «Блеск» для мебели? – спросила Грейси.

Я ответил отказом, тогда она неторопливо легла на ковер перед камином и забилась в истерике. Я бессильно наблюдал, как она колотит руками и ногами. Спустя пять минут девочка спокойно встала и вышла из комнаты.

 

Воскресенье, 9 марта

 

По дороге в больницу мать свернула на Хайстрит и притормозила у книжного магазина. Мы вышли из машины, посмотрели в оконное стекло. Там были рабочие, стенки между торговым залом, подсобкой и кладовкой они уже сломали – получилось одно большое пространство.

– Здесь будет «Теско Метро», – доложила мать. – Думаю, не устроиться ли к ним на работу. У меня ведь полдня свободны, пока ты лежишь на химии.

Дневник, надо же быть до такой степени бесчувственной?

 

Когда меня пристегнули к капельнице, я позвонил жене на работу. Ответил Хьюго Фэрфакс-Лисетт и сказал, что Георгина разговаривает по другой линии с Штатами:

– Извините, Адриан, я не хотел бы ее отвлекать, она сейчас обговаривает условия сделки с тамошним турагентом.

– Да, я слыхал, что вы планируете заманить к себе автобусные туры с американскими туристами.

– Янки стали очень нервными и путешествуют неохотно. Надо убедить их, что Аль-Каида вряд ли взорвет нашу оранжерею, когда они будут там пить чай… Мне бесконечно жаль, – продолжал он, – что ваша жена в последнее время очень много работает и вам, наверное, ее не хватает, но в апреле у нас открытие сезона, так что хлопот полон рот. Мы делаем весеннюю уборку тридцати четырех комнат, приводим в порядок восемьсот сорок акров оленьего парка и углубляем ров с водой. Уверен, вы понимаете, каково нам приходится.

Мне не терпелось закончить разговор, но я не знал как.

– Я слышал, вы не в лучшей форме в последнее время, – не унимался Фэрфакс-Лисетт.

Я признал, что это так.

– Георгина наверняка прекрасно о вас заботится. Она замечательная женщина.

– Ну, – возразил я, – жену я теперь не часто вижу, но моя мать оказывает мне всяческую поддержку.

– Прекрасно, прекрасно. Семья – это страшно важно.

Мы помолчали. Он явно ждал реплики с моей стороны, но я не нашелся что сказать, кроме:

– Будьте добры, попросите Георгину позвонить мне, когда она освободится. Спасибо.

Попробовал съесть апельсин, почищенный матерью, но не смог, жевать было слишком больно. Меня предупреждали о подобном побочном эффекте.

Зашла Салли проведать меня, сказала, что моя лысая голова выглядит «круто». Я с неизменным терпением внимаю бесконечной саге об отношениях Салли и Энтони, и мне совершенно ясно, что жених обманывает ее с другими женщинами, но Салли, похоже, в упор не замечает его похождений.

– На выходные мы собирались в горы на Волчьи отроги, – рассказала она сегодня, – но, когда Энтони загрузил в машину все походное снаряжение, выяснилось, что для меня там не осталось места.

– И он поехал один?

– Да, – кивнула Салли, – он был таким расстроенным, когда мы разговаривали по телефону.

– У него что, шатровая палатка? – с ноткой скепсиса в голосе спросил я.

– Палатка на четверых, но спальные мешки занимают очень много места.

– А какая у него машина? Мини?

– Нет, внедорожник, но он всегда берет большой запас продуктов.

– Салли, у вас рост сто шестьдесят сантиметров. Вас можно втиснуть куда угодно.

– Да, но кроме еды и палатки надо взять походную плитку, снаряжение на случай дождя, резиновые сапоги, бутыли с питьевой водой, поддоны для льда, утеплительный коврик, надувной плот, весла…

Дневник, я сдался. Она просто не хочет видеть то, что происходит у нее под носом.

 

По дороге домой мать пристально поглядела на меня:

– Георгина не вылезает из поместья. Надеюсь, ей хорошо заплатят за сверхурочные.

Домой жена вернулась в половине одиннадцатого. У нее возникли проблемы с рабочими, копающими ров.

– Немудрено, – заметил я. – Им, должно быть, трудно работать в темноте.

 

Понедельник, 10 марта

 

Письмо из Мексики по электронной почте от матери Георгины:

 

Здравствуй, дочь моя. Папа говорит, ты нашла работу в английском загородном доме. Добрая весть. Когда ты приедешь к нам с мужем и малышкой Грейси? Артур работает в Мехико-Сити. У него теперь два магазина, и в обоих торгуют свининой. У нас много солидных клиентов: начальник полиции, два кардинала и монахини, которые заботятся о сиротах, что промышляют на свалке. Надеюсь, ты по-прежнему не сердишься на меня, Георгиночка. Мне пришлось сбежать от твоего отца. Каждую ночь он по три часа без перерыва говорил со мной. Каждый день дарил подарки. Когда был на работе, звонил постоянно сказать, как он любит меня и какая я красивая. Вот почему я покинула его. Какая женщина такое выдержит? Я счастлива с Артуром, он не относится ко мне хорошо, каждый вечер я должна подавать ему ужин в столовой, а сама ем на кухне в одиночестве, но я счастлива.

С любовью от твоей мамы,

Кончита.

 

С разрешения жены я прочел это письмо и покачал головой:

– Мне никогда не понять женщин.

– Отец не давал ей дышать, – с грустью сказала Георгина.

Я спросил у нее, хотела бы она навестить Кончиту и своего отчима Артура, когда мне станет получше.

– Нет, – ответила Георгина, – Хьюго без меня не справится, да и в любом случае мы не можем себе этого позволить.

Я обрадовался: статистика убийств в Мехико одна из самых высоких в мире.

 

Вторник, 11 марта

 

Нас почтил своим вниманием Отдел по борьбе с преступлениями против окружающей среды. Весь «отдел» состоит из двух человек – молодой угрюмой женщины и мужчины постарше в водонепроницаемой куртке и болотных сапогах. Женщина показала удостоверение и спросила, нельзя ли им зайти в дом «на пару слов».

Терпеть не могу это выражение, поэтому я ответил:

– Вы можете войти, если у вас есть ко мне дело, но перекидываться парой слов мне некогда.

Я оставил их стоять в прихожей, поскольку на кухне торчал Бернард в очень коротком халате, купленном в секонд-хенде, который все время распахивался, а в гостиной мать подстригала отцу ногти на ногах моими особыми щипчиками.

Оказалось, создание Отдела по борьбе с преступлениями против окружающей среды благословили районные власти. Во время «патрулирования» борцы заметили, что два наших мусорных бака находились на обочине дороги в 10.17 – «целых два часа после того, как в 8.16 из них вытряхнули мусор». Это нарушение, напомнили мне, которое грозит штрафом в 100 фунтов.

– И более того, – угрюмо сказала женщина, – крышка одного из баков была приоткрыта на пятнадцать сантиметров.

Когда я объяснил, что слишком слаб, чтобы затащить баки обратно во двор, а моя жена, видимо, запамятовала о том, что баки нельзя переполнять, парочка обменялась скептическими взглядами профессионалов.

– Каких только отговорок мы не наслушались, мистер Моул, – скривилась дамочка. – В общем, вы официально предупреждены. Помните, вы обязаны выставлять баки на улицу не ранее семи тридцати утра и забирать их обратно не позднее половины девятого. Вам ясно?

Не знаю, долго ли мы еще препирались, но, когда в прихожую вышел Бернард узнать, «из-за чего сыр-бор», парочка поспешила ретироваться.

– Они напомнили мне о послевоенном Восточном Берлине, когда соседи доносили в Штази о каждом твоем чихе.

 

Среда, 12 марта

 

Утром не смог вылезти из постели. Георгина взялась отвести дочку в школу. Они опаздывали, потому что Грейси повела себя возмутительно. Все было хорошо, пока она не увидела содержимое коробки для завтраков.

– Фу! – завопила она. – Противный черный хлеб с какими-то семечками, противный виноград с косточками и противная вода с пузырьками. Почему мне не дают шоколадный батончик, чипсы и кока-колу?

Боюсь, девочка унаследовала плохие гены моего отца, отвечающие за пищевые пристрастия. Однажды отец чуть не уморил себя голодом в отпуске на пустынном греческом острове, когда по ошибке заказал проживание в отеле, где придерживались политики сыроедения, по схеме «все включено». Иных заведений, где его могли бы накормить, на острове не обнаружилось.

 

В 9.35 утра зазвонил телефон. Я, едва держась на ногах, встал ответить.

Голос, как у робота, произнес:

– Если вы являетесь родителем, либо опекуном, либо лицом, ответственным за Грейси Моул, нажмите один.

Нажал один.

– С вами говорят из службы оповещения о пропусках занятий начальной школы Мангольд-Парвы. Вашего ребенка, Грейси Моул, нет в школе. Если ребенок болен, нажмите два. Если ребенок отсутствует по объяснительной записке, нажмите три. Если ребенок ушел в школу, но не появился там, нажмите четыре. Если вышеперечисленное не подходит, нажмите пять. Если вы желаете побеседовать с представителем педсостава, не звоните в промежутках после… – И тут, дневник, робот застрекотал: – Восьми тридцати и до девяти десяти; после одиннадцати десяти и до одиннадцати тридцати пяти; после двенадцати пятнадцати и до часа тридцати; после трех пятнадцати и до трех тридцати пяти. Просьба учесть, что школа закрывается в четыре часа дня. Запросы о потерянном имуществе следует подавать в промежутках между указанными выше временными сроками.

Я нажал шесть – посмотреть, что из этого выйдет.

– Начальная школа Мангольд-Парвы, – гаркнул робот, – не несет ответственности за несчастные случаи либо инциденты, произошедшие с ребенком вне территории школы.

 

Попытался дозвониться до Георгины, но опять нарвался на робота – ее автоответчик. Позвонил на мобильный, однако номер был занят. Ничего не оставалось, как отправиться в школу и выяснить, что же случилось с моей дочерью. Уж не бросила ли ее Георгина на проезжей части после того, как Грейси своим ужасным поведением довела мать до ручки?

Бернард вызвался пойти вместо меня, но, когда человек с такой неконвенциональной наружностью объявится на игровой площадке и спросит о Грейси, все полицейские машины Англии с воем ринутся к школе – тем более если мой жилец наденет старомодный плащ, купленный на деревенской распродаже ношеной одежды.

 

С Георгиной мы столкнулись у запертых школьных ворот. Оба задыхались и не могли говорить. Давненько я не бегал, и стоило остановиться, как у меня подкосились ноги. Георгина подхватила меня, подвела к автобусной остановке и усадила на деревянную скамью, исчерканную вырезанными инициалами. Затем она принялась жать на кнопку переговорного устройства, выкрикивая свое имя, и, когда ее впустили на территорию школы, я попытался прийти в себя.

Я сидел, обхватив голову руками, и вдруг кто-то поставил на скамью пакет из «Спара». Это был Саймон, наш викарий.

– Адриан, гоните прочь отчаяние. – Викарий уселся рядом, положил руку мне на плечи. Я с отвращением увидел, что его глаза полны сочувствия. – Пока есть жизнь, есть надежда, – мямлил он, – и, если вы разделите свое бремя с Господом, Он вас услышит.

Словно рекомендовал обратиться в клиентскую службу Британских телефонных линий.

Воспользовавшись случаем, я поинтересовался у Саймона, не осталось ли на кладбище незанятых семейных участков.

– Я бы предпочел удаленное место, чтобы из школы не было видно, – уточнил я. – И по возможности такой участок, чтобы на него падали лучи заходящего солнца.

Саймон сказал, что восхищается моей прагматичностью, но, увы, на захоронение существует длинный список ожидания. Однако, в случае моей прискорбной кончины, при условии, что я выберу кремацию, моим родственникам разрешат развеять меня у церковного крыльца над клумбой с розами.

 

Из школы вышла Георгина, она громко и гневно поносила службу оповещения о пропусках занятий за дезинформацию. Викарий поднялся ей навстречу:

– Миссис Моул, вам сейчас, вероятно, трудно приходится.

– Еще бы! Попробуйте найти человека, который будет ухаживать за жирафом по минимальной ставке.

Пока они разговаривали, я, вопреки моим правилам не лезть в чужую душу, изучал содержимое пакета Саймона: баночка вазелина, консервированные абрикосы, головка чеснока и пакет ваты.

Когда викарий удалился, жена сказала:

– Ужасно выглядишь, Ади. Давай я позвоню твоей маме, пусть она приедет и заберет тебя.

Не стыжусь признаться, дневник, я позволил моей матери доставить меня домой и уложить в постель с чашкой чая и двумя зефиринами.

Бернард, только что вернувшийся из «Медведя», предложил открыть банку супа. Когда они оба ушли, я дал волю слезам. Плакал я две минуты и тридцать одну секунду.

 

Пятница, 14 марта

 

Химия.

 

Решил полноценно использовать те шесть часов, что я каждый день провожу в больнице. С этой целью я откопал в сарае старый лингафонный курс русского языка. Надеюсь, к концу терапии я уже смогу бойко произнести: «Извините, не подскажете, как пройти к могиле Достоевского?»

 

Воскресенье, 16 марта

 

Обнаружил в мусорном ведре выброшенный чек. На обратной стороне (четким почерком Георгины) было написано:

 

Миссис Георгина Фэрфакс-Лисетт

Г. Фэрфакс-Лисетт

Георгина Фэрфакс-Лисетт

Миссис Хьюго Фэрфакс-Лисетт

ГФЛ

 

Дневник, это может означать только одно.

 

Поискал ее дневник, но не нашел. Сел на край кровати и уставился в стену. Позвонил Пандоре, но у нее был включен автоответчик:

 

Здравствуйте, вы позвонили достопочтенной Пандоре Брейтуэйт, бакалавру, магистру, доктору философии, члену парламента. Если вы считаете ваш звонок достаточно важным, пожалуйста, оставьте краткое, исчерпывающее сообщение продолжительностью не более тридцати секунд. Если я соглашусь с вашим мнением по поводу важности звонка, я вам перезвоню.

 

Оставил сообщение, сказав, что я лишился волос, прикован к постели, во рту все болит, и, похоже, моя жена влюбилась, и, вероятно, у нее роман, иначе она бы не воображала себя женой Фэрфакс-Лисетта.

 

Пандора перезвонила через полчаса:

– Ади, судя по твоему голосу, ты исходишь жалостью к себе. Вылезай из постели, прими душ и возьми себя в руки. Задай Георгине прямой вопрос: влюблена ли она в этого козла Фэрфакс-Лисетта, у которого мозги с горошину.

Я в точности следовал ее указаниям, пока Георгина не вернулась домой. Дневник, наверное, если бы во мне текла латиноамериканская или средиземноморская кровь, мне было бы легче обвинить жену в супружеской измене и призвать к ответу, но моя чисто английская кровь в таком деле не помощник. Я просто не знаю, как за это взяться. Весь вечер Георгина была очень мила, давала мне кубики льда, чтобы язвы во рту меньше болели.

 

Понедельник, 17 марта

 

Химия.

 

Утром проснулся в депрессии, меня угнетала мысль о том, что с Георгиной все равно придется поговорить о ее отношениях с Хьюго Фэрфакс-Лисеттом. Но, когда жена принесла мне чай в постель, она была уже в деловом костюме и туфлях на шпильках. Сказала, что ей пора бежать на работу «заканчивать проспект», который нужно сдать в типографию сегодня. Грейси она возьмет с собой – у Хьюго гостят дочки от первого брака, и они предложили покатать Грейси на пони.

– Значит, будете играть в «счастливую семью»^[72], да? – спросил я.

– Разумеется, нет. Ты же знаешь, я ненавижу играть в карты.

– Ты знаешь, о чем я, Георгина.

Она глянула на меня так, словно хотела что-то сказать, но передумала и молча вышла.

 

Когда жена с дочерью отбыли, явилась мать «ухаживать за мной». Я заявил, что могу и сам отлично за собой поухаживать, но мать меня не слушала: сменила постельное белье и помогла переодеться в чистую пижаму. Умыла мне лицо и руки слегка намыленной фланелькой и уже собралась почистить мне зубы, но я вырвал у нее щетку из рук и почистил зубы сам. Прибирая в спальне и качая головой над разбросанной одеждой Георгины, мать нервно поглядывала на меня.

Я спросил, что случилось.

– Ничего, ничего, – ответила она тем неубедительным тоном, которым часто пользуются женщины.

И принялась вздыхать – раз, другой, третий. Я попробовал снова:

– В чем дело, мам? Расскажи.

– Нет, Ади, не вынуждай меня.

– Но я же вижу, тебе неймется рассказать.

Швырнув ворох грязного нижнего белья Георгины в корзину, мать взволнованно заговорила:

– Только не думай, что это доставляет мне удовольствие. У меня сердце кровью обливается.

– Что «это»?

– Ситуация с твоей женой. Вся деревня гудит. Неужто Георгина думает, что все вокруг слепые и глухие?

– Полагаю, ты намекаешь на ее дружбу с Фэрфакс-Лисеттом?

И тут словно плотину прорвало, мать уже было не остановить. Мангольд-Парва полнится слухами, говорила она, чуть ли не у каждого обитателя деревни найдется что сказать насчет Георгины и Фэрфакс-Лисетта. Венди Уэллбек из окна почты видела, как они держались за руки, сидя в машине; Лоуренс, парикмахер, стал свидетелем их крепких объятий в кармане у шоссе А6; женщина, которая убирает в Фэрфаксхолле, нашла в постели хозяина банковскую карту Георгины, а Том Уркхарт слышал, как Хьюго хвастался в баре «Медведя» своей «обворожительной полумексиканочкой» и тем, какая она «горячая».

В спальне возник Бернард:

– Цыпленочек, ты не первый мужчина, которому наставляют рога. Когда женишься на супертелке вроде Георгины, всегда рискуешь – какая-нибудь сволочь непременно положит на нее глаз и захочет увести ее.

Мать принялась меня защищать:

– Ади был красавчиком, пока у него волосы не выпали.

– Этот Фэрфакс-Лисетт – законченный выродок. Он заслуживает порки на конюшне. Похваляется своей великолепной библиотекой. А когда я начал конкретно расспрашивать о том, что у него есть, он сказал: «О, в книгах я ничего не понимаю. Я их не читаю, но я обожаю мою библиотеку».

Наконец они ушли, и я откинулся на подушки. Любой нормальный мужчина рвал и метал бы, но я лишь терзался печалью и ужасными предчувствиями. Днем я встал, почистил немного картошки и моркови на ужин. Нашел в морозилке рубленый бифштекс, пирог с начинкой. Сварил соус из кубиков. И только когда я перелил соус в любимый сине-белый кувшинчик Георгины, я заплакал.

 

Домой жена и дочь вернулись довольные, обе с румянцем на щеках. Сидя на крышке унитаза, я смотрел, как Георгина купает Грейси.

Дочка сказала, что «Хьюго» подарил ей пони и «он теперь мой».

– Что? – встрепенулся я. – Фэрфакс-Лисетт подарил Грейси пони? Не слишком ли щедро с его стороны?

Капнув шампунем «Лореаль без слез» на мокрую голову дочери, Георгина ответила:

– У Хьюго с полдюжины пони болтаются без дела по поместью, и ему ничего не стоит подарить одного из них.

Грейси нырнула с головой в чистую голубую воду – это часть ее банного ритуала, ей нравится, когда волосы расправляются в воде и с них пузырьками стекает шампунь. Когда она вынырнула, я спросил, как зовут ее пони.

– Я назвала его Нарцисс, – важно ответила девочка.

– Видел бы ты, Ади, какие в Фэрфаксхолле нарциссы! – подхватила Георгина. – Ну прямо «под кроной деревьев, на спуске к запруде, трепещут и пляшут, лишь ветер подует».

Я продолжил цитату:

– «Мерцая, как звезды, в туманности млечной, бегут они вдаль чередой бесконечной»^[73].

Мы улыбнулись друг другу.

 

Оставив их в ванной, я пошел накрывать на стол. Грейси заснула прежде, чем я подал ужин, а Георгина сказала, что сыта. Хьюго накормил их обедом, а ближе к вечеру напоил чаем. В девять позвонила мать и спросила, выяснил ли я отношения с женой. Нет, ответил я, положил трубку и отправился спать.

 

Вторник, 18 марта

 

Утром мать отвезла меня в больницу. После терапии я навестил Салли и рассказал ей, что у моей жены роман с местным землевладельцем.

– Это похоже на латиноамериканский сериал, – заметила Салли.

– Нет, скорее на женский роман. Больному раком интеллектуалу изменяет жена, наполовину мексиканка, с вальяжным хозяином поместья и страстным любителем охоты на лис.

Мы посмеялись, хотя, уверен, никто из нас не находит в этой истории ничего смешного.

 

После ужина позвонил Гленн сообщить, что «это не он, который погиб». Я не понял, о чем он, и Гленн пояснил: его бронетранспортер шел третьим в колонне, а на придорожной мине подорвалась вторая машина. Один из его товарищей убит, другому ампутировали ногу.

– Это покажут в вечерних новостях, папа. Я подумал, ты посмотришь и решишь, что это меня убили.

– Но, Гленн, военные всегда сначала сообщают родственникам и только потом дают сведения в СМИ.

Гленн долго молчал, а потом сказал:

– Я просто хотел тебя предупредить, пап.

– Наверное, это было ужасно.

– Угу. В Англии я со всеми лажу. А здесь все кругом тебя ненавидят и хотят убить, и это не очень-то приятно.

Мы попрощались, и я уже собирался выключить телефон, как Гленн выпалил:

– Стой, пап, погоди, напомни-ка мне, за что мы воюем в Афганистане. А то я все время забываю.

Я вкратце перечислил основные пункты: демократия, свобода, права женщин, победа над Талибаном и тренировочные лагеря, где, если верить Гордону Брауну, готовят террористов для засылки в Англию.

– Но, папа, разве они не тренируют террористов и в других странах тоже?

Я был вынужден согласиться с сыном: вероятно, так оно и есть.

– Спасибо, пап. Пока.

 

Жена вернулась с работы подавленной. Глаза опухли, тушь размазана – похоже, она плакала несколько часов, не переставая. Я спросил, что с ней.

– Ничего.

Георгина достала бутылку вина из холодильника, взяла с полки два бокала. Разлив вино и закурив, она села и принялась обводить пальцем узор на скатерти.

У меня сердце сжалось:

– Это из-за Хьюго, да?

Георгина уронила голову на скатерть и зарыдала.

– Ты его любишь, Георгина?

Она кивнула и посмотрела на меня:

– Я больше так не могу. Эта любовь не приносит радости ни мне, ни Хьюго. Мы страшно беспокоимся о тебе.

– Сожалею, что порчу вам удовольствие, – саркастически заметил я.

– Давай без гадостей, Ади. Мы искренне переживаем. Хьюго считает, что правда убьет тебя.

– Может, он надеется, что правда убьет меня.

– Ты его совсем не знаешь, Ади. Он очень ранимый и заботливый. Мы ведь не собирались влюбляться друг в друга, но так вышло.

– Ты уверена, что он тебя любит?

– О да! С ним никогда ничего подобного не случалось. Он полюбил меня, стоило ему увидеть, как я курю на улице у «Медведя». Говорит, я самая красивая женщина, какую он когда-либо встречал. Он обожает меня. И мы с ним разговариваем, Ади. Он восхищается моим умом.

– Ну, своего-то у него кот наплакал.

– На самом деле Хьюго очень смекалистый, – возразила Георгина. – Вот ты, к примеру, сумеешь освежевать кролика? А управлять квадроциклом? И держать в узде штат в двадцать пять человек? Только потому, что он не сидит день-деньской, уткнувшись в книгу…

– По тебе видно, – перебил я, – что ты сегодня много плакала.

– Да, я плакала в его объятиях. Он предложил переехать к нему. Я ответила, что не могу тебя оставить. Только не сейчас, когда ты так тяжело болен.

Дневник, совершенно спокойно я произнес:

– Мне не нужно, чтобы каждое утро, не успев проснуться, ты щупала мне пульс. Переезжай к нему, Георгина, так будет лучше. Мой рак – еще не причина, чтобы удерживать тебя здесь против твоей воли, верно?

 

Я упрашивал ее уехать, она отказывалась. Когда Георгина заперлась в ванной, чтобы поправить макияж, я вынул ее мобильник из сумочки и набрал номер Фэрфакс-Лисетта.

От ответил мгновенно:

– Дорогая?

– Это не ваша дорогая, это муж дорогой.

– А! Чудесно! Как вы, дружище?

– Я все знаю. И отправляю к вам жену. Можете забирать ее.

– Послушайте, Моул, это очень достойно с вашей стороны. Когда первая жена бросила меня ради жокея из Охотничьего общества, я гонялся за этим гномом с плеткой. Мерзавец не мог сесть на лошадь до конца сезона.

– Мы, Моулы, на рожон не лезем, но гнев наш обладает разрушительной мощью, и горе тому, на кого он направлен. Кассирше из «Спара», обсчитавшей мою мать, пришлось перебраться в соседнюю деревню.

– Нам надо поговорить как мужчина с мужчиной, – вкрадчивым тоном предложил он. – Могу я к вам приехать?

 

Дневник, меньше всего на свете мне хотелось перепалок на повышенных тонах, истерических признаний в любви и слезных просьб о прощении. Но именно это я и получил. Когда приехал Фэрфакс-Лисетт, начали мы с ледяной вежливости, но очень скоро докатились до вивисекции – резали по живому наш брак.

Упреки сыпались один за другим, и кроме многого прочего, выяснилось, что мои «вечные разговоры о политике» причиняли жене «невыносимые душевные страдания».

– Меня абсолютно не волнует, кто и что сказал на заседании какой-нибудь парламентской комиссии, – бушевала она. – Наверное, ты единственный человек во всей Британии, который смотрит трансляции из парламента. А смотришь ты их только потому, что жаждешь охмурить эту наглую тварь, Пандору хренову Брейтуэйт.

Дневник, она была права лишь отчасти. Меня и в самом деле живо интересуют мельчайшие подробности утверждения ежегодного бюджета.

– Когда я только влюбилась в тебя, я думала, ты – прикольный придурок, но с тех пор я поняла: в тебе нет ничего прикольного, ты просто придурок!

Вот тут я утратил самообладание, схватил любимую кружку Георгины с логотипом «Тейт Модерн» и швырнул о стену.

– Скотина, как ты мог! – завопила Георгина. – Эта кружка была единственной ниточкой, связывающей меня с прошлой жизнью!

 

Фэрфакс-Лисетт по большей части помалкивал, но когда на шум явилась моя мать узнать, что у нас происходит, и обозвала его «звездюком и жертвой инцеста с банановой пипкой вместо подбородка», он взревел:

– Я забираю Георгину из этого адского гадюшника!

Георгина обернулась к моей матери:

– Вы ведь присмотрите за Адрианом, Полин?

– Я присматриваю за ним почти сорок лет, – ответила мать. – Я рожала моего сына тридцать шесть часов в страшных муках из-за его необычайно большой головы. Так что вряд ли я его сейчас возьму и брошу.

 

Георгина отправилась в нашу спальню, и я услыхал, как она снимает чемодан с верхней полки гардероба.

Вернулся Бернард (он был «в гостях у приятеля») и застал на кухне такую картину: я, мать и Фэрфакс-Лисетт сидели за столом в полном молчании. Бернард как ни в чем не бывало пожарил себе яичницу с беконом и сел ужинать с «Англосаксонскими манерами» Энгуса Уилсона; книжку он прислонил к вазе с фруктами. Как ни странно, поведение Бернарда подействовало на нас отрезвляюще, и, когда Георгина спустилась из спальни с двумя явно увесистыми чемоданами, мы попрощались достаточно благопристойно. Впрочем, Бернард сказал-таки Фэрфакс-Лисетту:

– Я еще помню времена, когда мужчина, укравший чужую жену, был вынужден убираться вместе с ней из Англии в одну из наших колоний. Вы жалки, сэр.

После отъезда Георгины с Фэрфакс-Лисеттом мать всплакнула:

– Я любила ее, как дочь. Мы с ней были родственные души.

– А я одно время любил принцессу Маргарет. Писал ей письма каждый день и каждый четверг посылал дюжину темно-красных роз. Но она вышла за этого колченогого коротышку, Энтони Армстронга-Джонса, и я был в отчаянии. Поехал на побережье, написал Маргарет прощальное письмо и уже собрался броситься в море со скалы, но тут пошел дождь. Тогда я сел в машину и вернулся домой. – Бернард глянул на меня: – Не грусти, цыпленочек. У тебя еще остались мы с твоей матерью.

 

Итак, дорогой дневник, кошмар начинается. Отныне мое здоровье и счастье в руках моей матери, Бернарда Хопкинса и государственной медицины.

 

Среда, 19 марта

 

Рано утром спустился на кухню, а там – моя жена. Она сидела за столом, пила кофе, сваренный в большом кофейнике.

– Ты вернулась, – сказал я. – Я знал, что так и будет.

– Мы не обговорили ситуацию с Грейси. Я хочу забрать ее. Ты ведь сейчас не можешь заботиться о ней, верно?

Я представил, как дочка скачет на Нарциссе и кричит: «Папа, смотри!» – Фэрфакс-Лисетту кричит.

– Нет, – тряхнул я головой, – Грейси останется здесь, со мной.

Георгина налила мне кофе:

– Без меня ей будет не очень хорошо. И честно сказать, Адриан, не думаю, что твоя мать или Бернард Хопкинс годятся в воспитатели маленькому ребенку. Я разбужу ее минут через пять, одену и отведу в школу, а днем заберу ее оттуда.

 

Четверг, 20 марта

 

Нельзя было сдаваться без боя, но, с другой стороны, не мог же я вырвать девочку из рук матери. Пришлось соврать Грейси, что она отправляется в Фэрфаксхолл на каникулы, и с вымученной улыбкой помахать ей вслед.

Отныне в доме нас осталось только двое – я и Бернард Хопкинс. И как мы дожили до такого?

 

Днем зашел Бретт с предложением хлопнуть Фэрфакс-Лисетта.

– По плечу или по заднице? – спросил я.

– На фене «хлопнуть» значит «убить», – вставил Бернард.

– Да знаю я, что это значит. Читал про братьев Крей^[74], сначала они хлопали, потом отсиживали.

– Я всего лишь хотел помочь, братан, – сказал Бретт.

– Просто интереса ради, сколько стоит хлопнуть кого-нибудь? – полюбопытствовал Бернард.

– В провинции-то? – скроил гримасу Бретт. – Непозволительно мало.

 

Когда мы ехали в больницу, мать с уверенностью заявила:

– Георгина скоро устанет от Фэрфаксхолла, там столько прислуги! – Обогнав трактор на крутом повороте, мать продолжила: – И зачем, спрашивается, таскаться в Париж за шмотками, когда в Лестере можно купить почти то же самое?

– В Париж? – эхом отозвался я.

– Да, они едут туда на выходные. Он «хочет видеть ее в „Диоре“».

– Она мне и в «Монсуне» нравилась, – пробормотал я.

Мать погладила меня по руке:

– Хотелось бы мне посмотреть на его физиономию, когда он войдет в спальню и увидит все это шикарное барахло разбросанным по полу.

 

Дома меня ждало письмо – приглашение на свадьбу от Найджела и Ланса, адресованное мистеру Адриану и миссис Георгине Моул. В приписке требовали подтвердить наше участие в церемонии, поэтому я ответил:

 

Дорогие Найджел и Ланс,

Спасибо за приглашение для меня и моей жены. Я с радостью приду на вашу свадьбу 19 апреля. Однако за жену ручаться не могу, поскольку она теперь живет со своим любовником. Ее новый адрес: Фэрфаксхолл, Мангольд-Парва, Лестершир.

Искренне ваш,

Адриан.

 

 

ГеоргинаГлаза твои, губы – не скрою,

Без них я бы прожил. Но, мой свет,

Без ласк твоих я волком вою,

А тебя здесь нет.

Не профиль твой с розовою щекою

Нарушит сон мой и покой.

Но какую книгу ни открою,

Я слышу голос твой.

 

Газеты листаю,

Смотрю ТВ,

Ни слова не понимаю…

Вернись ко мне.

 

Сожгу кардиганы,

Очки куплю классные,

Хрумкать перестану

И сольюсь с массами.

Научусь рок-н-роллу,

Полюблю сериалы,

Эстраду, и соул,

И транссексуалов.

«Большой брат» в день по два раза –

Прямой эфир и повтор.

Наберусь ума-разума,

Читая «Хелло!».

«Икс-фактору» я больше не враг,

А «Новости» – чушь, следы на песке.

Вернись, Георгина, разожги мой очаг, Стынет твой рыцарь в тоске!

 

А. А. Моул (муж Георгины Моул)