<...> Я отрекомендовался графу, он любезным жестом пригласил меня сесть и
сам поместился против меня в широком и удобном кресле.
- Цель моего посещения, Лев Николаевич, - начал я, - узнать ваше мнение о
возникшей мысли об устройстве приюта для престарелых литературных
тружеников.
- Дело это, несомненно, доброе, - сказал граф, - истинно христианское, и я
своевременно выскажусь о нем. Хотя я очень близко и не знаком с газетным
миром, но к работникам его чувствую всегда некоторую зависть.
- Почему так?
- Журналистам не приходится так уходить в работу с головой, отдаваться
всем телом и душой своей идее и, наконец, испытывать те родовые муки,
которые неизбежно сопровождают всегда появление на свет божий какого-нибудь
произведения. Независимо от этого у журналистов вырабатывается техника,
которой, признаюсь, даже у меня совсем нет. Не говоря уже о том, что я самым
старательным образом отделываю каждую строку моих произведений, мне даже
написать простое письмо чрезвычайно трудно и иногда приходится переписать
его до пяти, шести раз. Пишу я только тогда легко, когда совершенно забываю
о самом процессе и отдаюсь моим мыслям. В настоящее время я так усиленно
занят переделкой и отделкой моей новой повести (*1*), что особенно это
чувствую. Работы очень много, а времени очень мало. Старость берет свое,
чувствуется приближение смерти, и она уже не далеко.
- Как вы чувствуете себя вообще?
- Здоровье мое находится, в общем, в удовлетворительном состоянии, но
простая арифметика показывает, что жить мне осталось уже очень и очень
немного.
Отсутствие времени не мешает мне высказаться о новом направлении в
литературе. Я хочу сказать о декадентах.
- Как вы определяете декадентизм?
- Декадентами я называю тех художников, которые, не имея своей мысли и не
зная, что сказать, стремятся произвести на читателя впечатление
сопоставлением ряда сцен или просто слов, но идеи, проходящей через все
произведение красной нитью, у них нет. Декадентизм гораздо сильнее и
опаснее, чем это принято у нас думать. Критики наши относятся к декадентам
свысока и с насмешечкой, а сами не подозревают, что это направление
отразилось уже на всех родах и видах литературы. Нужно только различать
криптодекадентов, то есть тайных, от явных. Первые скрывают, что они
принадлежат к этой школе, а другие просто действуют. У нас есть теперь уже и
пьесы такие, и свои и переводные, и, как я слышу, публика ходит их смотреть
и довольна, когда ей растрогают нервы, а автор только этого и добивается.
Криптодекаденты опасны, а явные в публике никогда успеха иметь не будут, так
как передаваемое ими настроение слишком интимно и никем понято не будет, а,
следовательно, нервов не расстроит, иначе говоря - не понравится.
Просматривая современных беллетристов, я должен сознаться, что почти
никогда не нахожу ни оригинальной мысли, ни даже нового какого-нибудь
выражения. Только свое, хотя маленькое что-нибудь, ценно и может обеспечить
жизнеспособность художественному произведению. Эту мысль еще раньше меня
выразил Альфред Мюссе: "Mon verre n'est pas grand, mais je bois dans mon
verre!" (*) Может быть, причиной тому мои годы, и старикам все прошлое
всегда кажется лучше, но не только я люблю старые произведения, но даже
старые люди, иначе говоря отражение пережитой эпохи, кажутся мне лучше, чище
и нравственнее, чем современное молодое поколение. Эту мысль я и старался
провести во "Власти тьмы", резко проводя грань между представителями старого
и нового. Там заветы добра и веры держатся крепко и незыблемо, здесь заметно
шатание, и нет цельности выдержки даже в зале. Насколько мысль моя была
воспринята публикой и понята, конечно, я судить не в силах, но я собираюсь
пойти как-нибудь в "Скоморох" (*2*) в раек, и послушать, что там будут
говорить о моей драме и, что самое интересное, - обо мне. Мнение людей, не
знающих вас лично, а потому и беспристрастных, - несомненно самое ценное.
(* Мой бокал невелик, но я пью из своего бокала! (фр.) *)
- Что вы скажете относительно исполнения "Власти тьмы" на сцене Малого
театра?
- Об исполнении "Власти тьмы" на сцене Малого театра я не могу вам ничего
сказать по той простой причине, что я не бываю в театре уже около тридцати
лет. Так что мои указания, сделанные артистам, и не должны были служить им
какой-нибудь руководящей нитью, а просто - советом (*3*).
Прислушиваясь к отзывам и читая рецензии в газетах и журналах, я пришел к
убеждению, что ни один из артистов, даже хвалимых, не играет так роль Акима,
как я этого хотел и как я ее задумал.
- А как бы вы хотели, Лев Николаевич?
- Акима обыкновенно играют проповедником, серьезным и важным. Акима, по
моему представлению, нужно играть совершенно иначе. Он должен быть
вертлявый, суетливый мужичонко, вечно волнующийся, весь красный от
пронимающего его волнения, беспомощно хлопающий себя руками, качающий
головой и частящий свое "тае-тае".
- Но тогда. Лев Николаевич, он может показаться публике смешным.
- Вот этого-то я и хочу. Выходит Аким; что он ничего не стоящий мужичонко
- видно даже из того, что его ни жена, ни сын в грош не ставят. Публика
добродушно смеется над его заиканием, но вот настает момент, и Аким
раскрывает свою душу, обнаруживает в ней такие перлы, что каждому должно
сделаться жутко, невольно подумаешь в эту минуту о себе: "Я-то сохранил ли
доброе и хорошее, что было мне дано наравне с Акимом?"
Я не отрицаю того, что эта задача очень трудна и вряд ли какой-нибудь
актер решился бы так вести роль. Он мог бы вдруг чем-нибудь вызвать смех и в
самый трагический момент, и для него все бы пропало, а мне, автору, было бы
все равно.
Публика, просмеявшись даже всю пьесу и разойдясь по домам, в тишине и на
досуге одумалась бы и в конце концов пришла бы к тем выводам, которые мне
желательны. Относительно других ролей я ничего не могу сказать, только
Никиту не нужно изображать ни Дон-Жуаном, ни героем.
Он самый обыкновенный крестьянский парень, каких по деревням целая куча.
Все его несчастье состоит в бесхарактерности и нравственном шатании. В
общем, я бы дал совет всем артистам, играющим мою пьесу, как можно меньше
стараться изображать чувства. Внешнего проявления чувств у крестьян вы не
заметите, они их скрывают в своей душе гораздо лучше нас. Артисты должны
стараться держать себя как можно проще, приложив все старания к толковой и
правильной передаче своих слов.
- Как вы отнесетесь, Лев Николаевич, к изданию сборника на образование
фонда для приюта неизлечимых больных и престарелых тружеников пера?
- Понятно, что это дело доброе, и хорошо, если каждый пишущий даст
что-нибудь из своего портфеля на этот сборник. Я лично сейчас ничего не могу
дать, так как у меня нет ничего готового, но не отказываюсь категорически.
Повесть, которая должна быть скоро мною окончена, потребовала от меня
капитальной переработки и отняла гораздо более времени, чем я того ожидал.
- Долго вы пробудете еще в Москве?
- Положительно не знаю, но думаю, что скоро уеду опять в деревню. Слишком
уж я привык к ней за последние годы, да и работается там гораздо лучше и
скорее, а работы еще очень, очень много. Хочется высказаться о целой массе
вопросов, которые мучают и не дают покоя.
Лев Николаевич смолк. Лицо его было сурово, тяжелая складка легла
посередине лба, придавая ему выражение репинского портрета. Глаза его
смотрели в темный угол комнаты. Он задумался глубоко, глубоко...
- Много времени ушло, - сказал он тихим голосом, - в молодости бесплодно и
бесцельно, и с каким удовольствием смотрю я на тех, кто уже в ранние годы
может работать ясно и определенно! От души желаю успеха вашим начинаниям и
замыслам!
Я встал и горячо поблагодарил Льва Николаевича за беседу, которой отвлек
его от труда художника, с вопросами жизни и действительности.
Граф тепло и любезно простился со мною.
Мы вышли в залу. На пороге простились еще раз, и я повернул налево, на
лестницу, а граф - направо, в коридор. Я остановился еще раз поглядеть на
него.
И сейчас, когда я пишу эти строки, передо мною как живая рисуется
удаляющаяся фигура великого писателя Земли Русской, колеблющаяся фигура,
согнутая спина и руки, заложенные за спину. Еще одно мгновенье, и Лев
Николаевич исчез из моих глаз...
Комментарии
Conto. У гр. Л. Н. Толстого. - Курьер торговли и промышленности, 13, 14 и
15 декабря 1895 г., No 641, 642, 643.
Псевдоним раскрыть не удалось.
1* Роман "Воскресение". Толстой начал работу над новой редакцией романа в
декабре 1895 г.
2* Толстой был на представлении "Власти тьмы" в театре "Скоморох" 12
декабря 1895 г. "Знаменитый писатель, - сообщал журнал "Литературное
обозрение" (1895, No 52) - одет был в свой обычный зимний костюм; на нем
были полушубок, валенки и войлочная шапка. В театре он находился вместе со
своим сыном, приехав совершенно инкогнито, и поместился в "райке", на второй
лавочке".
3* Толстой присутствовал на репетиции в Малом театре своей пьесы 28 ноября
1895 г.
