Глаза у Фарида защипало. Слезы. Боль той ночи, когда Сажерук отдал за него жизнь, не притупилась. Если бы хоть на минуту забыть его застывшее лицо! Помнить его таким, каким он был в жизни! Но перед Фаридом снова и снова всплывали опавшие черты, немое, холодное тело…
– Мне надоело на тебя работать! – в бешенстве крикнул он стоявшему наверху Орфею. От ярости Фарид даже забыл про души повешенных, которым могло не понравиться, что живые орут во всю глотку на месте их гибели. – Ты ведь свою часть уговора не выполнил! Катаешься тут как сыр в масле, вместо того чтобы вернуть его наконец! Ты смирился с его смертью как все остальные! Фенолио прав: толку от тебя как от надушенного свиного пузыря. Я скажу Мегги, чтобы отправила тебя обратно! Она с этим справится, вот увидишь!
Осс вопросительно посмотрел на Орфея. Его взгляд молил о разрешении измолотить мальчишку в труху, но Орфей проигнорировал эту немую просьбу.
– А, мы снова вернулись к любимой теме! – сказал он с плохо скрытой ненавистью. – Необыкновенная, непревзойденная Мегги, дочь не менее замечательного отца, который теперь отзывается на птичье имя и прячется в лесу с шайкой гнусных бандитов, а уличные оборванцы тем временем сочиняют о нем одну песню за другой…
Орфей поправил очки и поднял глаза к небу, словно желая пожаловаться вышним силам на эту неуместную честь. Очки принесли ему прозвище, которым он гордился: Четвероглазый. В Омбре его произносили с отвращением и страхом, но Орфей этому только радовался. Кроме того, очки служили доказательством того, что все сказки, которые он рассказывал о своем происхождении, – чистая правда: что он прибыл из-за моря, из далекой страны, где у каждого князя есть дополнительная пара глаз, с помощью которых они читают мысли своих подданных. Что он внебрачный сын тамошнего короля и был вынужден бежать от собственного брата, жена которого воспылала к Орфею неугасимой любовью.
«Клянусь богами – покровителями книг! – воскликнул Фенолио, услышав, как Фарид пересказывает это детям Минервы. – До чего же убогая история! Этот тип сочится патокой. В его липком мозгу нет ни единой оригинальной мысли, он может только поганить чужие идеи».
Но пока Фенолио круглые сутки жалел себя, Орфей спокойно и неукоснительно работал над тем, чтобы оставить на этой истории собственный отпечаток, и порой казалось, что он знает ее лучше, чем автор.
– Знаешь, какое возникает желание, когда снова и снова перечитываешь любимую книгу? – спросил он Фарида, когда они в первый раз подошли вместе к воротам Омбры. – Не знаешь, конечно. Откуда тебе. Единственное, что тебе приходит в голову при виде книги, – что ее хорошо использовать на растопку в холодную ночь. Но я тебе, так и быть, расскажу. В любимой истории хочется самому поучаствовать! Но уж конечно не в жалкой роли бедного придворного поэта. Этим пусть занимается Фенолио – хотя у него даже это получается из рук вон плохо!
Орфей принялся за работу уже на третью свою ночь в Чернильном мире, устроившись в грязной гостинице у городской стены. Он велел Фариду украсть ему где-нибудь вина и свечу, а сам вытащил из-под плаща замызганный листок бумаги, карандаш… и книгу, ту самую треклятую книгу.
Его глаза бегали по страницам как у сороки, высматривающей блестящие побрякушки, и отбирали слова, все больше и больше слов. И Фарид наивно верил, что слова, которыми Орфей так усердно заполняет листок, исцелят боль его сердца и вернут к жизни Сажерука. Но у Орфея на уме было совсем другое. Закончив работу, он выслал Фарида из комнаты, прочел написанное вслух – и еще до рассвета Фарид выкопал первый клад из земли Омбры, на кладбище за богадельней. При виде монет Орфей обрадовался, как ребенок. А Фарид неподвижно глядел на могилы и чувствовал соленый вкус на языке.
На эти деньги Орфей накупил себе богатой одежды, нанял двух служанок и повариху и приобрел роскошный дом торговца шелком. Прежний хозяин уехал из Омбры на поиски сыновей, которые отправились с Козимо в Непроходимую Чащу и не вернулись.
Орфей тоже выдавал себя за торговца – поставщика необычных товаров. И вскоре Зяблик прослышал, что чужеземец с жидкими светлыми волосами и бледной кожей, какая встречается лишь у князей, может раздобыть невероятные вещи: пятнистых кобольдов, фей, пестрых, как бабочки, украшения из крыльев огненных эльфов, пояса, отделанные чешуей русалок, коней в золотых яблоках для княжеских карет и прочие диковинки, о которых в Омбре прежде знали лишь из сказок. В книге Фенолио можно было подобрать слова на многие случаи. Орфею оставалось лишь расставить их в новом порядке. Иногда его творения умирали, едва появившись, или оказывались страшно кусачими (у Дуботряса вечно были перевязаны руки), но Орфея это нисколько не смущало. Какое ему дело, если в Непроходимой Чаще умерли с голоду два десятка огненных эльфов, внезапно оставшихся без крыльев, или что река однажды утром вынесла на берег несколько мертвых русалок без чешуи! Орфей вытягивал нить за нитью из драгоценной ткани, созданной стариком, и ткал собственный орнамент. Он покрывал разноцветными пятнами бескрайний ковер Фенолио и обогащался за счет того, что выманивал из сплетения чужих слов.
– Будь он проклят! Тысячу раз проклят! Хватит.
– Я тебе больше не работник! Кончено! – Фарид обтер руки от мокрой земли и попытался вылезть из ямы, но Осс по знаку Орфея спихнул его обратно и рявкнул:
– Копай!
– Сам копай! – Фарид, в мокрой от пота рубахе, весь трясся – он сам не знал, от холода или от бешенства. – Твой знатный хозяин – обычный мошенник. Его однажды уже сажали в тюрьму за обман, и посадят снова, не сомневайся!
Орфей прищурился. Он не любил, когда ему напоминали об этом периоде его жизни.
– Голову даю на отсечение, ты из тех проходимцев, что всякими россказнями выманивают деньги у доверчивых старух. А тут ты раздулся от важности, как лягушка, что затеяла тягаться с волом, потому что твое вранье вдруг стало оборачиваться правдой! Подлизываешься к шурину Змееглава и воображаешь себя умнее других! А что ты умеешь-то? Вычитывать фей, словно упавших ненароком в чан к красильщику, сундуки с сокровищами, украшения из крыльев эльфов для Зяблика. А на то, ради чего мы тебя вычитали, ты не способен. Сажерук мертв. Он мертв. Он по-прежнему мертв!
И тут они хлынули градом, проклятые слезы. Фарид утирал их грязными пальцами, а Дуботряс таращился на него с застывшим выражением человека, не понимающего ни слова. Да и как ему было понять! Что знал Осс о словах, которые воровал Орфей у Фенолио, что он знал о злополучной книге и о голосе Орфея?
– Никто – меня – не – вычитывал! – Орфей наклонился над ямой, словно плевал слова Фариду в лицо. – И уж не тому попрекать меня Сажеруком, кто навлек на него смерть! Я знал его имя, когда ты еще не родился, и только я могу его вернуть, хоть ты и сделал все возможное, чтобы он исчез навсегда… Но как и когда – это мое, и только мое дело. А ты знай копай! Или ты думаешь, о кладезь арабской мудрости (Фарид чувствовал, как слова Орфея нарезают его на тонкие ломтики, словно кусок копченого мяса), что я скорее напишу нужные слова, если мне нечем будет платить служанкам и придется самому стирать себе белье?
Мерзавец! Ну какой же мерзавец! Фарид опустил голову, чтобы Орфей не видел его слез. «Не тому, кто навлек на него смерть…»
– Как ты думаешь, почему я так щедро раздаю мои чудные блестящие монеты комедиантам за их жалкие песенки? Потому, что я забыл Сажерука? Нет. Я делаю это потому, что ты до сих пор не сумел для меня разузнать, как и где в этом мире можно повстречать Белых Женщин! Вот я и слушаю дурацкие песни, стою рядом с подыхающими нищими и подкупаю лекарок в богадельне, чтоб звали меня, когда кто-нибудь соберется умирать. Конечно, все было бы куда проще, если бы ты умел подзывать Белых Женщин с помощью огня, как твой учитель, но это мы уже много раз безуспешно пробовали, правда? Почему бы им не навестить тебя хоть раз – они ведь якобы любят являться к тем, кто побывал однажды в их объятиях? Так ведь нет же. Их не приманила ни свежая куриная кровь, которую я выставлял перед дверью, ни кости ребенка, за которые я отдал могильщику на кладбище полный кошель серебра, только потому, что стража у городских ворот рассказала тебе, что на такую приманку Белые Женщины слетаются стаями.
Да! Крыть нечем. Фариду хотелось зажать уши. Орфей говорил правду. Они все испробовали. Но Белые Женщины не желали им являться, а от кого еще мог Орфей узнать, как вывести Сажерука из царства мертвых?
Фарид молча вытащил лопату из земли и стал копать дальше.
Он стер ладони в кровь, но наконец лопата ударилась о дерево. Сундук, который он вытащил на поверхность, был не очень велик, но, как и прошлый, до краев наполнен серебряными монетами. Фарид подслушал, как Орфей его вычитывал.
«Под виселицами на Мрачном холме, задолго до того, как Жирный Герцог велел рубить там дубы на гроб своему сыну, шайка разбойников закопала сундук с серебром. А потом разбойники в ссоре перебили друг друга, и клад остался лежать в земле, усеянной их костями».
Сундук наполовину сгнил, и Фарида мучил вопрос – как и всякий раз, когда он выкапывал клады, – не лежало ли это серебро под виселицами задолго до того, как Орфей написал о нем. Сырная Голова на такие вопросы только загадочно улыбался с видом всезнайки, но Фарид сомневался, что он действительно знает ответ.
– Ну вот и отлично! Я же говорил. На ближайший месяц этого хватит.
Орфей улыбался так самовлюбленно, что Фариду хотелось набрать на лопату земли и швырнуть ему в лицо. Ближайший месяц! На деньги, которые они с Дуботрясом ссыпали в кожаную суму, можно было много месяцев кормить всю изголодавшуюся Омбру.
– Долго ты еще будешь копаться? Палач, наверное, уже везет виселицам свежий корм! – Когда Орфей нервничал, голос его звучал совсем не красиво.
Фарид молча затянул набитую кожаную суму, ногой столкнул пустой сундук обратно в яму и в последний раз взглянул на повешенных. На Мрачном холме когда-то уже совершались казни, но лишь при Зяблике эта традиция возобновилась. С виселиц у городских ворот вонь разлагавшихся трупов слишком часто доносилась до замка и портила шурину Змееглава удовольствие от изысканных яств, подававшихся у него за столом, пока Омбра голодала.
– Ты позвал мне комедианта на вечер?
Фарид, тащивший за Орфеем тяжелую суму, молча кивнул.
– Вчерашний был редкий урод! – Орфей с помощью Осса взобрался на коня. – Ходячее пугало! И шамкал мне своим беззубым ртом все то же самое: прекрасная принцесса любит бедного скомороха, тра-ля-ля-ля, прекрасный принц влюбился в простую крестьянку, тру-ля-ля… И хоть бы слово о Белых Женщинах!
Фарид слушал вполуха. Он горько разочаровался в комедиантах – большинство из них теперь пели и танцевали для Зяблика и отреклись от Черного Принца, потому что он выступал против захватчиков.
– И все же это чучело, – продолжал Орфей, – знало несколько новых песен о Перепеле. Мне стоило больших усилий его уговорить, и пел он так тихо, будто под моим окном стоит Зяблик собственной персоной, но одну из этих песен я действительно еще не слыхал. Ты уверен, что Фенолио больше не пишет?
– Совершенно уверен. – Фарид перевесил суму на другое плечо и тихо свистнул сквозь зубы, как делал Сажерук.
Из-за виселицы выскочил Пролаза с мышью в зубах. С Фаридом осталась только младшая куница. Гвин был у Роксаны, словно не хотел покидать места, куда Сажерук непременно вернется, если только смерть выпустит его из бледных объятий.
– А почему ты так уверен? – Орфей брезгливо скривил рот, когда Пролаза запрыгнул Фариду на плечо и исчез в рюкзаке.
Сырную Голову мутило при виде куницы. Но он ее терпел – наверное, за то, что раньше ее хозяином был Сажерук.
– Его стеклянный человечек говорит, что Фенолио больше не пишет, а уж кому знать, как не ему?
Розенкварц все время жаловался, какая тяжелая стала у него жизнь с тех пор, как Фенолио снова переселился из замка в мансарду Минервы. Фарид тоже каждый раз чертыхался, взбираясь по крутой деревянной лестнице, когда Орфей посылал его к Фенолио с вопросами: что за страны лежат на юге, за морем, омывающим владения Змееглава? В родстве ли с женой Змееглава князь, что правит к северу от Омбры? Где именно живут великаны – или они уже все вымерли? Едят ли хищные рыбы речных русалок?
Случалось, что Фенолио просто не пускал Фарида на порог, но иногда вино развязывало старику язык, и он изливал на Фарида такой поток сведений, что у того голова шла кругом. А нужно было еще донести все это до Орфея, неустанно выспрашивавшего подробности. Настоящая пытка для всех троих. Но если Орфей с Фенолио пытались поговорить напрямую, они через две минуты ссорились.
– Это хорошо! Это просто замечательно! Не хватало еще, чтобы старик оторвался от бутылки и снова взялся за перо! Последние его выдумки и так страшно все запутали.
Орфей взялся за поводья и взглянул на небо. Оно было серым и мрачным, как лица в Омбре. Похоже, день снова будет дождливый.
– Разбойники в масках, книги, дарующие бессмертие, правитель, воскресающий из мертвых! – Орфей покачал головой, направляя коня на тропу, ведшую в Омбру. – Кто знает, что ему еще взбредет на ум! Нет уж, пусть лучше Фенолио пропивает остатки своего жалкого умишка. А его историей займусь я. Потому что понимаю в ней куда больше.
Фарид снова отвлекся, влезая на своего осла. Пусть Сырная Голова болтает что хочет. Ему, Фариду, все равно, кто из этих двоих напишет слова, которые вернут Сажерука. Главное, чтобы это наконец произошло! Даже если остальной мир провалится в тартарары!
Осел, как всегда, попытался укусить Фарида, когда тот забирался на его тощую спину. Орфей ездил на одной из лучших лошадей в Омбре – несмотря на тучность, Сырная Голова был хорошим наездником, – но для Фарида этот скупердяй раскошелился только на осла, кусачего и облысевшего от старости. Дуботряса не унесли бы и два осла, поэтому он трусил за Орфеем пешком, как огромная собака, весь в поту, вверх-вниз по узким тропам окружавших Омбру холмов.
– Ладно. Предположим, Фенолио больше не пишет. – Орфей любил думать вслух. Казалось, собственный голос необходим ему, чтобы привести мысли в порядок. – Но откуда же берутся все эти истории о Перепеле? Месть за обиду вдовы, кошель с деньгами на пороге бедняка, дичь из господского леса на столе у сирот… Неужели Мортимер Фолхарт действительно способен на это без помощи слов Фенолио?
Навстречу им ехала телега. Орфей, чертыхнувшись, направил коня в колючие придорожные кусты, а Дуботряс с глупой ухмылкой уставился на двух мальчишек с опавшими от страха лицами, стоявших в телеге на коленях, со связанными за спиной руками. У одного глаза были голубые, как у Мегги. Оба не старше Фарида. Конечно, будь они старше, они отправились бы в поход с Козимо и погибли уже давно. Но сегодня это их вряд ли утешало. Раскачивающиеся на виселице трупы будут видны из Омбры – острастка для тех, кто от голода решается на браконьерство, но вонь не коснется чувствительных ноздрей Зяблика.
Наверное, на виселице умирают слишком быстро. Во всяком случае, туда Белые Женщины не приходят. Фарид невольно пощупал спину в том месте, куда вонзился нож Басты. «Ко мне ведь они тоже не приходили?» – думал он. Вспомнить он не мог. Он не помнил даже боли, только лицо Мегги, когда он снова пришел в себя, и как он потом обернулся и увидел лежащего Сажерука…
– Почему бы тебе просто не написать, что они забрали меня вместо него? – спросил он Орфея в самом начале, но тот рассмеялся в ответ.
– Тебя? Ты всерьез думаешь, что Белые Женщины променяют Огненного Танцора на какого-то приблудного воришку? Нет уж, надо придумать для них наживку пожирнее…
Орфей пришпорил коня. Притороченная к седлу сума с серебром хлопнула по бокам лошади, а Осс так побагровел от напряжения, что его мощная шея, казалось, сейчас лопнет.
Проклятая Сырная Голова! «Да, надо попросить Мегги отправить его обратно, – думал Фарид, ударяя осла пятками в бока. – Давно пора! Но кто же напишет ей для этого слова? И кто, кроме Орфея, вернет Сажерука из царства мертвых?»
«Никто его не вернет, – шепнул Фариду внутренний голос. – Он умер, Фарид. Понимаешь, умер».
«Ну и что? – крикнул он этому шепоту. – Разве это что-нибудь значит в здешнем мире? Я вот тоже умер – и вернулся».
Если бы только он мог вспомнить дорогу…
Чернильное платье
Это было словно вчера – я верил,
Что у меня под кожей один только свет
И, если меня разрезать на куски, я истеку лучами.
Зато сегодня, если я споткнусь на дороге жизни
И разобью коленку, я истеку кровью.
Билли Коллинз. Когда исполняется десять
Утро разбудило Мегги бледным лучом, упавшим на лицо, и воздухом такой свежести, будто до нее никто его не вдыхал. За окном у нее щебетали феи, словно птицы, научившиеся говорить, а где-то кричал перепел – если это действительно был перепел. Силач непревзойденно подражал голосам птиц: казалось, они свили гнезда в его широкой груди. И все они отзывались на его призыв: жаворонки, пеночки, дятлы, соловьи и ручные вороны Гекко.
Ага, Мо тоже не спит. Со двора доносился его голос и голос матери. Может быть, это Фарид наконец пришел? Она поспешно вскочила с соломенного тюфяка (каково было спать на кровати, Мегги решительно не помнила) и подбежала к окну. Мегги уже не первый день ждала Фарида. Он обещал прийти. Но во дворе были только родители и Силач, который увидел ее у окна и улыбнулся ей.
Мо помогал Резе седлать коня. Когда семья Перепела пришла жить на хутор, лошади уже дожидались в конюшне. Они были до того хороши, что, несомненно, принадлежали прежде кому-то из знатных друзей Зяблика, но Мегги старалась не задумываться – как и о многом другом, что добывал для них Черный Принц, – каким образом породистые скакуны попали в руки разбойников. Она любила Черного Принца, Баптисту и Силача, но другие члены шайки вызывали у нее содрогание, например Хват или Гекко, хотя эти самые люди спасли ее родителей на Змеиной горе.
«Разбойники – они разбойники и есть, Мегги, – говорил ей Фарид. – Принц все делает для других, но многие из его людей просто жадны до денег, а гнуть спину на поле или в мастерской им неохота».
Ах, Фарид… Она до того скучала по нему, что ей становилось стыдно.
Мать казалась усталой и бледной. Последние дни Резу часто тошнило. Наверное, поэтому она собралась к Роксане. В хворях никто не разбирался лучше, чем вдова Сажерука, – разве что Хитромысл, но он сильно сдал после гибели Огненного Танцора; а известие, что богадельня, где он проработал столько лет, сожжена по приказу Змееглава, окончательно его добило. Что сталось с Беллой и другими лекарками, никто так и не узнал.
Мегги вышла во двор. Из-под ног у нее шмыгнула мышь – с рожками, как куница Сажерука; в лицо метнулась фея и попыталась выдернуть прядку, но Мегги привычным движением отбила атаку. С наступлением холодов феи все реже вылетали из гнезд, но не переставали охотиться за человеческими волосами. «Это для них самый теплый материал, – рассказывал Баптиста. – Теплее только медвежий мех. Но вырывать волоски у медведя уж очень опасно».
Утро было холодное, и Мегги зябко обхватила себя руками. Одежда, которую раздобыли им разбойники, грела не так хорошо, как свитера в другом мире, а по теплым носкам в шкафу у Элинор она по-настоящему скучала.
Мо обернулся и помахал ей. Вид у него был усталый, но довольный. Отец в последнее время мало спал. Нередко он работал до глубокой ночи в своей новой мастерской скудным инструментом, который раздобыл для него Фенолио. А еще он постоянно уходил в лес – один или вместе с Принцем. Мо думал, что Мегги об этом не знает, но она уже несколько раз видела, как разбойники приходили за ним в бессонные ночи, когда она стояла у окна и ждала Фарида. Они вызывали Мо криком перепела. И Мегги слышала этот крик почти каждую ночь.
– Ну что, получше тебе? – Она с тревогой посмотрела на мать. – Это, наверное, от грибов, которые мы набрали на днях.
– Нет, грибы точно ни при чем. – Реза взглянула на Мо и улыбнулась. – У Роксаны наверняка что-нибудь найдется. Поедешь со мной? Может быть, мы застанем там Брианну. Она не каждый день у Орфея работает.
Почему мать думает, что ей хочется видеть Брианну? Только потому, что они примерно одного возраста? После смерти Козимо Уродина прогнала дочь Сажерука – запоздалое наказание за то, что служанка предпочитала проводить время с мужем своей госпожи, а не с ней самой. Сначала Брианна помогала матери в огороде, а потом поступила в услужение к Орфею. Как и Фарид. У Орфея было уже с полдюжины прислуги. Фарид насмешливо говорил, что Сырная Голова даже свои жидкие волосенки разучился причесывать сам. Орфей нанимал только красивых девушек, а Брианна была поразительно красива – так красива, что Мегги в ее присутствии казалась себе серой уточкой рядом с прекрасным белым лебедем. В довершение всех бед – Брианна была дочерью Сажерука.
– Ну и что? Я с ней даже не говорил ни разу… – отвечал Фарид на расспросы Мегги. – Она меня ненавидит, как и ее мать.
И все же… Он видит ее каждый день, эту Брианну и других служанок Орфея. Там работают самые красивые девушки Омбры. А сюда он уже почти две недели не приходил…
– Ну что, поедешь со мной? – Реза вопросительно смотрела на нее.
Мегги почувствовала, что заливается краской, как будто мать могла слышать ее мысли.
– Нет, – сказала она, – я лучше побуду здесь. Силач тебя проводит?
– Конечно.
Силач вменил себе в обязанность защищать Резу и ее дочь. Мегги не могла понять, просил его об этом Мо или он делал это по собственному почину, чтобы доказать Перепелу свою преданность.
Силач помог Резе подняться в седло. Она часто жаловалась, что ездить верхом в длинном платье страшно неудобно. По словам Резы, ей куда больше нравилось ходить в этом мире в мужском костюме, хотя это и привело ее в рабство к Мортоле.
– Я вернусь засветло, – сказала Реза мужу. – Спрошу у Роксаны, не подберет ли она тебе средства от бессонницы.
И вот они с Силачом уехали, а Мегги осталась с Мо, как в те времена, когда их было только двое.
– Она и вправду совсем больна!
– Не волнуйся, Роксана ей поможет. – Мо посмотрел в сторону пекарни, где устроил себе мастерскую.
– Что это за черная одежда на нем?
– Мне тоже нужно отлучиться, но к вечеру я вернусь. Гекко и Баптиста – в конюшне, а еще Принц пришлет Деревягу, пока Силача нет. С этой троицей ты в большей безопасности, чем со мной.
Что-то странное было в его голосе. Ложь? Он изменился с тех пор, как едва не погиб от рук Мортолы. Стал более замкнутым, и вид у него бывал порой такой отсутствующий, словно часть его души осталась в пещере, где он лежал при смерти, или в застенке Дворца Ночи.
– Куда ты? Я поеду с тобой. – Мегги почувствовала, как он вздрогнул, когда она брала его под руку. – Что случилось?
– Ничего. Правда ничего. – Мо поправил черный рукав и отвел глаза.
– Ты снова уходил с Принцем. Я видела его вчера ночью на нашем дворе. Что происходит?
– Ничего, Мегги, уверяю тебя! – Он рассеянно погладил ее по щеке, повернулся и пошел в сторону пекарни.
– Ничего? – Мегги последовала за ним. Дверь была такой низкой, что Мо пришлось пригнуть голову. – А что это на тебе за черный наряд?
– Это платье переплетчика. Мне его сшил Баптиста.
Мо подошел к рабочему столу. Здесь были разложены кожа, несколько листов пергамента, нитки, нож и небольшая книжка с рисунками Резы, которую он переплетал в последние дни. Реза рисовала фей, огненных эльфов, стеклянных человечков, Черного Принца и Силача, Баптисту и Роксану. Был тут и портрет Фарида. Мегги заметила, что книга перевязана веревкой, как будто в дорогу. Образчик переплета, черная одежда…
О, она слишком хорошо его знала!
– Нет, Мо! – Мегги схватила книгу и спрятала за спину.
Резу он еще мог обмануть, но не ее.
– Что такое? – Мо очень старательно изображал недоумение.
Он сильно продвинулся в искусстве притворяться.
– Ты собрался в Омбру, к Бальбулусу. Ты сошел с ума! Это опасно, понимаешь?
Мо колебался, пытаясь на ходу придумать какую-нибудь убедительную ложь, но в следующее мгновение понял, что это бесполезно, и тяжело вздохнул.
– Ты меня по-прежнему видишь насквозь! Я-то думал, теперь тебя легче обмануть, потому что ты почти уже взрослая. Это было глупо с моей стороны. – Он обнял Мегги и тихонько вынул книгу у нее из рук. – Да, я хочу навестить Бальбулуса, прежде чем Зяблик продаст все книги, о которых ты мне столько рассказывала. Фенолио проведет меня в замок под видом переплетчика. Знаешь, сколько бочек вина Зяблик получает за одну книгу? Говорят, половина библиотеки уже распродана, чтобы оплатить его пиры.
– Мо, это опасно! А если тебя узнают?
– Кто? В Омбре меня никто еще не видел.
– Кто-нибудь из солдат может помнить тебя по Дворцу Ночи. И Коптемаз тоже, наверное, там! Черной одеждой его не проведешь.
– Да ладно тебе! Коптемаз видел меня в последний раз полумертвым. Кроме того, для него было бы лучше со мной не встречаться – надеюсь, он это понимает.
Его лицо, самое родное на свете, вдруг стало чужим. Уже не в первый раз. Ледяным, пугающим.
– Да не смотри ты на меня с таким ужасом! – сказал он, прогоняя холод улыбкой. Но улыбка быстро погасла. – Знаешь, Мегги, собственные руки стали мне чужими.
Он протянул их ей, словно дочь могла увидеть, как они изменились.
– Они делают такое, чего я и представить себе не мог, – и делают хорошо.
Мо рассматривал свои руки, словно они принадлежали другому человеку. Мегги столько раз видела, как эти руки нарезают бумагу, скрепляют страницы, натягивают кожу на переплет или наклеивают пластырь ей на коленку. Но она прекрасно понимала, о чем он говорит. Она теперь часто видела, как Мо упражняется с Баптистой или Силачом за конюшней – фехтует мечом, захваченным из Дворца Ночи. Мечом Огненного Лиса. И меч плясал в его руках так же ловко, как переплетный нож или фальцевальная косточка.
Перепел.
– Мне кажется, Мегги, пора моим рукам вспомнить, каково их настоящее ремесло. Мне нужно напомнить об этом самому себе. Фенолио сказал Бальбулусу, что нашел переплетчика, способного переплести его творения так, как они того заслуживают. Но Бальбулус хочет увидеть этого мастера прежде, чем доверить ему свои рукописи. Поэтому я отправлюсь в замок и докажу ему, что владею переплетным ремеслом не хуже, чем он – своим искусством. Ты сама виновата, что мне не терпится собственными глазами взглянуть на его мастерскую! Помнишь, как ты рассказывала мне в башне Змееглава о кисточках и перьях Бальбулуса? – Он передразнил ее голос: – «Он миниатюрист, Мо! В замке Омбры! Самый лучший из художников, украшающих книги! Ты мог бы увидеть его кисточки и краски…»
– Да, – глухо сказала Мегги. – Да, я помню.
Помнила она и его ответ: «На эти кисточки мне и правда хотелось бы поглядеть». И страх за него, пережитый тогда, она тоже не забыла.
– А Реза знает, куда ты собрался? – Она коснулась груди Мо в том месте, где только шрам напоминал теперь о ране, едва не убившей его.
Он мог не трудиться отвечать. По виноватому взгляду Мо было сразу ясно, что он не посвятил Резу в свои планы. Мегги посмотрела на переплетный инструмент, разложенный на столе. Может быть, Мо и прав. Может быть, его рукам и в самом деле пора вспомнить привычную работу. Вдруг ему удалось бы играть в этом мире ту роль, которую он так любил в другом. Хотя Зяблик, говорят, ценил книги примерно как волосы в супе.
– Но ведь Омбра во власти Змееглава. Повсюду кишат его солдаты. Что, если кто-нибудь из них узнает человека, совсем недавно бывшего узником у их страшного хозяина?
– Мо… – Слова рвались у Мегги с языка. Она часто произносила их про себя в последние дни, но не решалась выговорить вслух, потому что не была уверена, что и в самом деле так думает. – А тебе не приходит иногда в голову, что лучше бы нам вернуться? Домой, к Элинор и Дариусу. Я знаю, это я уговорила тебя остаться, но… Змееглав все еще тебя разыскивает, а ты уезжаешь по ночам с разбойниками. Реза, может быть, ничего не замечает, но я-то давно все знаю. А тут мы все уже посмотрели – фей и нимф, Непроходимую Чащу и стеклянных человечков… – Как трудно было подыскать верные слова, такие, чтоб объяснили ей самой, что происходит в ее душе. – Может быть… может быть, нам пора. Я знаю, Фенолио больше не пишет, но мы могли бы попросить Орфея. Он ведь видит в тебе соперника и будет, наверное, очень рад отправить нас прочь и остаться единственным чтецом этого мира!
Отец молча взглянул на нее, и Мегги угадала ответ. Они поменялись ролями. Теперь Мо не хотел возвращаться. На столе, среди грубой бумаги и переплетных ножей, лежало перышко перепела.
– Иди сюда! – Мо присел на край стола и притянул ее к себе, как часто делал, когда она была маленькая.
Как давно это было! Очень давно. Как будто в той давней истории говорилось про другую Мегги. Но, когда Мо обнял ее за плечи, она на мгновение снова перенеслась туда, почувствовала себя в безопасности, под надежной защитой, и уже привычная тоска в сердце как будто растаяла… Тоска по черноволосому юноше с сажей на ладонях.
– Я знаю, почему тебе захотелось домой, – тихо сказал Мо. В чем-то он, может быть, и изменился, но дочь по-прежнему видел насквозь, как и она его. – Сколько дней Фарид к нам не заглядывал? Пять? Шесть?
– Двенадцать! – жалобно ответила Мегги, утыкаясь головой ему в плечо.
