Замечание по поводу поправки Д. И. Пихно, высказанное

В ГОСУДАРСТВЕННОМ СОВЕТЕ 28 ЯНВАРЯ 1911 ГОДА

 

Господа члены Государственного совета! Ранее начала обсуждения

Государственным советом законопроекта о введении земских учреждений в

Западном крае, я считаю небесполезным, в видах возможного сокращения прений,

заявить Государственному совету, что правительство считало бы возможным

присоединиться к поправке члена Государственного совета Д. И. Пихно

относительно сокращения земельного ценза полных цензовиков вдвое, оставив

право участия в избирательных съездах за владельцами не менее одной пятой

этого уменьшенного ценза *. Затем, правительство настаивало бы на введении

трех представителей духовенства в уездные земства и четырех представителей

духовенства в губернские земства, так же как на избрании председателей

земских управ из числа лиц русского происхождения. Далее, одной из самых

существенных частей законопроекта правительство считало бы учреждение так

называемых национальных курий, то есть образование особых отделов, без

которых законопроект едва ли принес бы, по мнению правительства, ожидаемую

пользу. Почему правительство на этом настаивает и считает неприемлемым

изменение этой части законопроекта, а точно так же своп соображения и по

остальным частям его, я буду иметь честь изложить перед Государственным

советом во время общих прений, когда услышу соображения лиц, возражающих

против законопроекта.

 

РЕЧЬ О ЗЕМСКИХ УЧРЕЖДЕНИЯХ В ЗАПАДНОМ КРАЕ,

ПРОИЗНЕСЕННАЯ В ГОСУДАРСТВЕННОМ СОВЕТЕ

ФЕВРАЛЯ 1911 ГОДА

Господа члены Государственного совета!

Основные положения правительственного проекта о введении земских

учреждений в Западном крае были, после долгих и довольно страстных прений, в

главных чертах еще в минувшем году приняты Государственной думой. Особая

комиссия Государственного совета присоединилась к предположениям

правительства и признала возможным восстановить первоначальную

правительственную редакцию в отношении земельного ценза, участия духовенства

в земстве и обязательности избрания председателей управ из числа лиц

русского происхождения. Таким образом, невосстановленным оказался лишь один

принцип правительственной системы - принцип ограничения известным процентом

лиц польского происхождения, служащих в земстве по найму.

Несмотря на, казалось бы, такую прочную постановку дела, я все же не

мог не предвидеть, что здесь, в общем собрании Государственного совета, на

правительственный законопроект будут сыпаться удары со всех сторон, так как

им затронут вопрос, которого, к сожалению, нельзя было обойти, - вопрос,

издавна глубоко волновавший и волнующий русскую общественную мысль, -

вопрос о русско-польских отношениях. Конечно, может быть, было бы осторожнее

этого вопроса совершенно не касаться, но сделать это было возможно только

одним путем: не поднимая совершенно вопроса о западном самоуправлении. На

это мне и указывалось с двух сторон: с одной стороны, поляки говорят, что

вопрос о земстве возник случайно, вследствие законодательного заявления об

изменении порядка выборов членов Государственного совета от западных

губерний, причем правительство будто бы схватилось за этот случай для того,

чтобы еще раз, в новой области, области самоуправления, ввести новые

ограничения по отношению к лицам польского происхождения; на эту же

случайность указывали и некоторые русские, утверждая, что Положение 2 апреля

1903 года действует вполне удовлетворительно и что всякое его изменение

поведет лишь к уменьшению русского влияния в крае.

Поэтому я, прежде всего, должен был задать сам себе вопрос: да не

возбужден ли весь этот вопрос легкомыс-

ленно, неосмотрительно, случайно, не поведет ли изменение нынешнего

положения к ухудшению и политическому, и хозяйственному? Отвечая на это, я

должен прежде всего отметить, что вопрос о введении земства озабочивал

нынешнее правительство еще начиная с 1906 года, и если проекты правительства

потерпели некоторое замедление, то произошло это по двум или даже по трем

причинам: во-первых, Государственная дума сначала относилась весьма

отрицательно к распространению Земского положения 1890 г. на новые губернии;

затем, первоначальный министерский проект был основан на принципе

пропорциональности, что тогда же было признано правительством и слишком

сложным, и несоответствующим русским интересам в крае, тем более что,

в-третьих, - надо же быть откровенным - пример и опыт первых

Государственных дум Государственного совета убедил правительство в особой

сплоченности, в особой замкнутости польского элемента. Но как только

возникла возможность или, скорее, надежда провести законопроект,

соответствующий государственным интересам, он тотчас же и был представлен на

законодательное рассмотрение.

Теперь, переходя к вопросу о том, почему же правительство не может

удовлетвориться Положением 2 апреля 1903 г., я хотел бы, чтобы противники

мои мысленно, на минуту, забыли все привходящие аргументы и мотивы, которые

делают для них правительственный проект неприемлемым, и решили бы сами для

себя, вне круга этих привходящих понятий, коренной, основной вопрос: да

необходимо ли, нужно ли земское самоуправление в Западном крае или нет? Нам

только что сейчас говорили, что Положение 2 апреля 1903 г. совсем не так

плохо, что оно вполне удовлетворяет местным потребностям. Я охотно признаю,

что этот законопроект был большим шагом вперед по сравнению с прежними

губернскими распорядительными комитетами.

Но можно ли серьезно говорить о том, что при наличии этого Положения

возможен экономический расцвет, экономический подъем края, края, который

имеет все задатки для широкого своего развития? Ведь трудно, господа,

доказывать, что лица, которым приказано, которые назначены для того, чтобы

отстаивать местные интересы, будут делать это лучше, проявят больше

самодеятельности, чем лица, уполномоченные на это местным населением. Трудно

доказать, что утверждение, в очень большой количестве случаев, земских смет

в законодательном

порядке не будет служить помехой, тормозом для развития земского дела в

крае. Наконец, как вы докажете, что при отсутствии уездных земских смет

уездные земские собрания заинтересованы в правильной постановке земского

бюджета? Заинтересованы они только в одном: как можно больше получить

ассигнований на свой уезд, то есть расходовать как можно больше земских

денег. Коррективом к этому не может служить статья 71, на которую здесь

ссылались, так как она является лишь паллиативом и далеко не всегда

применима.

Не может быть также доказательно сравнение развития земского хозяйства,

скажем, Киевской и Курской губерний, так как цифры берутся за разные годы и

единицы эти не сравнимы ни по пространству земельному, пи по количеству

населения, причем совершенно забываются другие примеры: сравнение однородных

губерний - Могилевской и Смоленской, которое приводит к совершенно другим

выводам. Член Государственного совета Н. А. Зиновьев указывал на пример,

который мне хорошо знаком *, на Ковенскую и Саратовскую губернии, говоря,

что Саратовская губерния богата по сравнению с Ковенской только лишь, может

быть, поджогами и актами хулиганства. Я на это скажу, что, зная эти две

губернии, я могу подтвердить, что Саратовская губерния богаче и больницами,

и школами.

Правилен, может быть, во всех этих доводах защитников Положения 2

апреля 1903 г. только один аргумент. Правы они, говоря, что русское

землевладение в Западном крае не играет еще достаточной роли в местной

жизни, что в крае мало полных цензовиков, что там с трудом можно найти

должностных лиц для занятий должностей уездных предводителей, земских

начальников, мировых посредников. Правилен, конечно, этот довод, но

неправилен вывод. Прекрасный край спит, поэтому говорят, [что] он

встряхнуться не может и необходимо оставить его в тех условиях, которые

создают эту сонливость.

Но, господа, ведь рядом, межа к меже, за государственной границей люди

живут в одинаковых условиях, лихорадочно работают, богатеют, создают новые

ценности, накапливают их, не зарывают своего таланта в землю, а удесятеряют

в короткий срок силу родной земли. Это движение там, да не только там, но

даже и в странах, которые считались недавно еще варварскими и дикими,

создается тем, что люди там поставлены в положение самодеятельности и личной

инициативы. Почему же у нас

необходимо их ставить в положение спячки, а потом удивляться, что они

не шевелятся? Я думаю, что каждый, знающий Западный край, вам скажет, что

там не менее, а гораздо более подходящих условий для развития земской

самодеятельности, чем даже, может быть, в коренных земских губерниях России.

Да не в том, господа, ваши сомнения. Возражения наши исходят из других

соображений. Мне скажут, да уж и говорили, что все то, что я привожу, может

быть, и верно, но то, что я предлагаю, - земство только по названию и может

послужить почвой для развития не экономической самодеятельности, а разве

лишь для развития племенной борьбы. К этой категории возражений я и перейду,

но позвольте мне сначала отметить, что я считаю отпавшими первоначальные

сомнения относительно возможности и желательности перехода к иному способу

хозяйственного управления, чем закон 2 апреля 1903 г., к способу более

совершенному. Этим более совершенным способом могло бы быть, конечно, при

нормальном положении края, то Земское положение, которое действует во всей

остальной России. Введи мы завтра это Положение в Западном крае -

результаты были бы разительные, и я уверен, что через несколько лет край был

бы неузнаваем.

Я, господа, прямо и охотно признаю, что те ограничения, которые я

предлагаю, послужат тормозом для этого развития, что они задержат земское

развитие края в том масштабе, в котором я этого ожидаю. И я иду на эту

задержку по соображениям государственной необходимости, по соображениям, о

которых я подробно говорил в Государственной думе и повторением которых я

вас утомлять не буду. Я только хотел бы устранить одно недоразумение,

которое, оставшись неустраненным, могло бы затемнить ясность дальнейшего

моего изложения. Я имею в виду упрек, который был мне тут сделан и который

повторяется всеми противниками правительственного законопроекта, упрек,

заключающийся в том, что, вводя в дело соображения не только хозяйственные,

местные, но и иные, может быть и высшего порядка, правительство вносит в

земское дело элементы его разрушения, зерно погибели - политику.

Это понимают все - и земцы, и не земцы. Этим аргументом пользуются и

польские представители, заверяя, что если бы из дела изъять жало

национального вопроса, то земская работа пошла бы в крае мирно и спокойно. Я

решаюсь оспаривать правильность такой постановки вопроса, так как в

этом логическом построении упущено одно существенное обстоятельство.

Обстоятельство это, известное всем жившим, а тем более служившим в Западном

крае, и заключается в том, что, ввиду ли исторических причин, или

разноплеменности населения края, там нет ни одного вопроса, в который не

входила бы политика. Это понятно, иначе быть не может, и я далек от того,

чтобы упрекать в этом поляков. Поляки - бывшие господа края, они утеряли

там власть, но сохранили богатства, сохранили культуру и сохранили

воспоминания, которые дают привычку властвовать, привычку господствовать.

Говорят, что их там всего 4%, не более. Но, господа, ведь вы люди

жизни, вы люди опыта! Разве недостаточно иногда в уезде одного человека, да

не только в уезде, но в губернии, а я думаю - и в штате, и в провинции, и в

департаменте, и в графстве, одного человека богатого, связанного с краем

прежними своими семейными традициями, и притом честолюбивого, деятельного,

для того чтобы захватить в свои руки все влияние, для того, чтобы придать

всему краю свою окраску, особенно тогда, когда ему пет противовеса, когда

кругом нет другой сосредоточенной силы. Это делается само собою. А так как в

Западном крае такие немногочисленные, но влиятельные лица - поляки, и их

все и вся со всех сторон толкают к отстаиванию своих национальных интересов,

то понятно, что каждый вопрос в крае просачивается, пропитывается элементом

своей собственной краевой политики. И самые умеренные люди, самые далекие от

политики, не могут идти против течения и, сами того не замечая, делают

политику, как мольеровский на этот раз уже не Диафорюс, а Журден, который,

сам того не зная, делал прозу!

Возьмите любое учреждение в крае: возьмите кредитные товарищества,

сельскохозяйственные общества, выставки, банки, да возьмите, наконец, хотя

бы Виленский земельный банк, который в свое время, вспомните, был основан

для отстаивания русских земледельческих интересов и превратился в польское

национальное учреждение! Везде, всюду, господа, проникает политика. И вы

хотите, чтобы правительство закрыло на это глаза, чтобы оно, вводя в край

земство, ничего не противопоставило бы этой лавине надвигающейся политики.

То, что вы называете введением земства в политику, - это предо-

хранительная прививка, это страховка от политики, страховка от

преобладания одной части населения, одного элемента над другими,

преобладания, которое без уравнения регулятором, недаром же находящимся в

руках государства, придает однородную, одностороннюю окраску земским

учреждениям, а через них и всему краю.

Вот почему, господа, позвольте мне считать также установленным, что

введение общих земских учреждений в крае, без всяких поправок, внесло бы в

жизнь его лихорадочную политическую борьбу. О способе регулирования

соотношения сил я скажу сейчас. Но раньше позвольте мне остановить ваше

внимание еще на одном недоумении. Правительственные оппоненты указывают на

то, что если так или иначе ограничить польский культурный элемент в земстве,

то остающийся элемент не даст достаточно пригодного материала для создания

прочных земских кадров. Для того чтобы выяснить этот вопрос, необходимо па

время совершенно забыть про польский элемент и, расценивая наличные земские

силы, допустить на время, что этого элемента совершенно не существует. И

вот, рассматривая собранный статистический материал, я нахожу на этот

вопрос, по всем губерниям, утвердительный ответ.

Вы знаете, господа, что правительство не пренебрегало разработкой

статистических данных, что оно в последнее время сделало почти поименное

обследование будущих земских избирателей по самым, с точки зрения

правительства, слабым двум уездам каждой из шести губерний. И вот эти

казалось бы неблагоприятные для правительства цифры по двум уездам каждой

губернии показывают, что число полных цензовиков везде превышает число

предполагаемых гласных. Конечно, в некоторых уездах избиратели, быть может,

сами себя объявят гласными. Может случиться и недобор. Но разве этого не

случается и в коренных земских губерниях? Для того, однако, чтобы усилить

русские курии, Государственная дума приняла поправку, уменьшающую земский

ценз вдвое.

Господа, я нахожу, что к поправкам, вносимым в наши законопроекты

Государственной думой, надо относиться с величайшей бережностью.

Государственный совет, точно так же как и правительство, смею думать, стоит

на страже государственности и должен отклонять все нововведения, все

поправки, которые имеют характер

противогосударственный, противообщественный, противонациональный. Но,

вместе с тем, мне кажется необходимым сугубо остерегаться пренебрежительного

отношения к тем нововведениям со стороны Государственной думы, которые, с

точки зрения государственной, приемлемы, так как законодатели призваны от

земли для того, чтобы вносить жизненные поправки в предположения

правительства, а три законодательных фактора: Государственная дума,

Государственный совет и правительство, - прежде чем подносить законопроекты

на Монаршую санкцию, обязаны всеми силами стремиться к направлению их по

согласованному пути.

Вот почему правительство, изучив поправку, предложенную Государственной

думой, и находя, что поправка эта улучшает законопроект, изъявило согласие

на ее принятие. Улучшение законопроекта правительство видит в том, что,

увеличивая количество полных цензовиков, предложенная поправка, вместе с

тем, не ухудшает их качества. Уже одно то соображение, что за последнее

десятилетие ценность недвижимого имущества удвоилась, казалось бы, говорит

за логичность предлагаемой меры. Но я не иду так далеко, я не обобщаю своих

соображений, я считаю это мероприятие совершенно частным, местным, вызванным

политическими соображениями, и все же нахожу, что, вводя земство в Западном

крае, вводя новое мероприятие, надо его применять к местным условиям для

того, чтобы через несколько лет не быть принужденным вносить изменения в

только что принятый закон.

Против понижения ценза обыкновенно приводят два соображения: говорят,

во-первых, что он ухудшает, понижает культурный уровень избирателей, а с

другой стороны, что эта мера страдает огульностью. Но опять-таки из

рассмотрения цифр видно, что состав полуцензовиков в образовательном

отношении совершенно доброкачественен; понижается лишь несколько количество

лиц, окончивших высшие и средние учебные заведения, и, в самой ничтожной

мере, проходят неграмотные. Что касается огульности этого мероприятия, то

она оправдывается тем, что ценз, по самой природе своей, должен быть

признаком постоянным, для разных уездов равноценным. Стоимость земли -

признак постоянный, так как стоимость увеличивается или уменьшается

равномерно; другие же признаки, как, например, соотношение цензовиков к

количеству гласных - признак временный, он при-

дает цензу характер случайности и вводит крайнюю равноценность даже по

близлежащим, рядом друг с другом, уездам. Все эти соображения, я думаю,

показывают, что уменьшение ценза поведет лишь к сплочению массы

среднесостоятельных, но культурных русских собственников, которые иначе,

может быть, потонули бы в море мелких избирателей.

Я знаю, что со стороны польских представителей существует еще одно

возражение. Говорят, что при расслоении мелких избирателей их верхний слой,

переходящий в разряд полных цензовиков, окажется состоящим из чиновников и

крестьян. Чиновники же - элемент не земский, а крестьяне будто бы по своему

развитию не пригодны для земского дела. Я не разделяю этого мнения. Я видел

чиновников, севших на землю, которые составляют элемент для земства в высшей

степени полезный, а земцев-крестьян, я думаю, хорошо знают все находящиеся

здесь земские люди.

Гораздо труднее, признаюсь, защищать правильность и логичность

понижения полного ценза и одновременного автоматического понижения той доли

ценза, которая дает право мелким избирателям участвовать в избирательных

съездах. Мое личное мнение таково, что люди малосостоятельные,

малокультурные будут принимать мало участия и в работах земства, а развитые

крестьяне-собственники отлично поведут земское дело. Но я не отрицаю, что та

категория собственников, владеющих от одной десятой до одной двадцатой

ценза, которые получили бы впервые избирательные права, составляет среду

довольно темную. В одной лишь Волынской губернии число неграмотных в этой

категории составляет около 50%, в остальных число их превышает половину, а в

Могилевской достигает 70%. Таким образом, струя, которая вливается в

избирательные съезды, струя некультурная и, конечно, понизит общий

образовательный уровень и культурность мелких избирателей.

Указывают еще на одну опасность - на то, что при таком положении

уполномоченные задавили бы полуцензовиков, так как, при полном цензе, число

их составляло 45%, а при пониженном цензе достигнет, кажется, 60%. Но если

существует такая опасность, то ведь ее легко устранить тем способом, который

был указан членом Государственного совета Д. И. Пихно *. Достаточно для

этого, понизив земельный ценз вдвое, сохранить не менее 0,2 пониженного

ценза или, что то же,

0,1 правительственного для права участия в избирательных съездах.

Все приведенные данные доказывают, я думаю, что помимо польского

элемента в Западном крае достаточно материала для того, чтобы создать

совершенно работоспособное земство, по крайней мере, не менее

работоспособное, чем в наших восточных земских губерниях. Тут кстати будет

сказать несколько слов о предложении, которое было сделано в речи графа С.

Ю. Витте *, сводящемся к тому, чтобы в Западном крае применить не Положение

1890 г., а Положение 1864 г., что тем самым даст если не преобладающее, то

почти равное значение крестьянству, то есть элементу русскому,

православному, которому надо же, наконец, довериться. Таким образом, сам

собой, естественно, без всяких хитросплетений, без ограничения прав поляков,

мы получим в Западном крае самостоятельное русское земство.

Я думаю, что это не совсем так. Член Государственного совета А. С.

Стишинский* уже по этому вопросу дал некоторые объяснения, которые облегчают

мою задачу. Я должен, так же как и он, указать, что и по Положению 1864 г.

существовали отдельные крестьянские курии, что по Положению 1890 г.

крестьяне получают около одной трети голосов в земских собраниях, по

Положению 1864 г. им было отведено около 40% голосов, но в настоящее время

крестьяне имеют еще возможность проникнуть в гласные через избирательные

съезды в качестве мелких землевладельцев. Таким образом, число крестьян и по

Положению 1864 г., и по Положению 1890 г. совершенно почти сходно.

Тут разница, господа, совершенно в другом, как и было уже указано. По

Положению 1864 г. крестьяне могли свободно избирать гласных, по Положению

1890 г. губернатор утверждает гласных, избранных крестьянским сходом. Однако

вам, вероятно, всем известно, что ныне благополучно царствующий Государь

Император в 1906 г. указом от 5 октября сравнял в этом отношении крестьян с

другими сословиями. Они имеют одинаковые выборные права с другими

сословиями. Я сам горячий сторонник привлечения крестьянского сословия к

земским работам, но нахожу, что никакого особенного преобладающего значения

одному сословию перед другим, особенно сословию менее культурному, придавать

нельзя.

Мы ведь часто, господа, находимся во власти звуков, во власти

исторических дат, которые применяются иногда

огульно и неосторожно. Я повторяю, по Положению 1864 г. никаких особых

преимуществ против существующего положения крестьянству дано не было, не

была даже допущена для них свобода соревнования с классами более

интеллигентными. Один раз в истории России был употреблен такой прием, и

государственный расчет был построен па широких массах, без учета их

культурности - при выборах в первую Государственную думу. Но карта эта,

господа, была бита. Слушая красноречивые речи графа С. Ю. Витте и М. М.

Ковалевского *, я представлял себе не только всем известный образ развитого,

сметливого хохла-малоросса, но я вспоминал хорошо мне ведомого,

симпатичного, но темного еще крестьянина-белоруса или полещука, обитателя

необозримого Полесья! И мне казались слишком ранними мечты о сопоставлении в

будущем земеком собрании добродушного белорусамогилевца с тонким,

политически воспитанным польским магнатом!

Но, переходя от мечтаний к действительности, я возвращаюсь к указанию

на то, что и помимо польского элемента для будущего земства существует в

крае достаточно дееспособных элементов, но, чтобы еще их оживить, необходимо

уничтожить те помехи, те препятствия, которые мешают сплочению низов

русского населения. Одной из главных к тому помех является отсутствие в

земских собраниях выборного духовенства. Конечно, один формально назначенный

депутат от духовного сословия не может заменить выборного священника. Я,

господа, не буду вам указывать тут на историческую роль, скажу даже -

исторический подвиг русского духовенства на Западе. Я не буду указывать вам

на его значение, скажем, в вопросе о народном просвещении в настоящее время.

Но обратите внимание на бытовую сторону этого дела. Ведь никто не будет

отрицать, что семьи русского духовенства иногда живут в крае на одном месте

в продолжение почти сотни лет, что они сроднились, срослись с местным

простонародьем. Ведь ясно, что в будущих земских собраниях они явились бы

спайкой между русскими полными цензовиками и гласными-крестьянами.

Но оказывается, что такую выгодную для самоуправления обстановку

государство должно игнорировать, не смеет на нее обращать внимания и должно

с трафаретною мудростью переносить общее Положение, общий земский порядок

из центра на окраину. Правительство, или скорее государство, должно забыть

также, что существует одно лицо в земстве, национальность которого имеет

преобладающее значение. Лицо это - председатель земской управы. Он не

только обязан по закону наблюдать за работой земских управ, не только

отвечать за коллегиальные ее постановления, но имеет преобладающее влияние

на приглашение наемного персонала. Он является представителем земства перед

правительством, он участвует в губернском земском собрании и в училищном

совете. И, конечно, в губерниях Царства Польского в будущем и в русских

губерниях в настоящем лицо польского происхождения с достоинством и честью

носило бы это высокое звание. Но в настоящее время, пока, в Западном крае

оно стихийно, оно, помимо себя, будет выразителем национальных вожделений. И

преграду этому может поставить только государство.

Нельзя вопрос этот ставить как вопрос доверия к той или другой группе

лиц, группе гласных, группе избирателей: это вопрос, который находится вне

сферы их суждений, к ним нельзя предъявлять таких требований - это вопрос

государственного ограждения. Если считать, что всякий акт государственной

необходимости есть акт недоверия, то таковым будет каждый фактор

государственной жизни, начиная с какого-нибудь шлагбаума на рельсовом пути и

кончая ограничениями, поставленными законом для выборов господ членов

Государственного совета. Если возможно установить, чтобы половина членов

губернской управы были русские, то государство вправе точно так же

потребовать, чтобы из этой же половины были бы избираемы и председатели

управ. И вот, при наличии таких условий, я полагаю, что вводимое земство

будет и культурно, будет и работоспособно, будет государственно. Но еще

более культурности, еще более работоспособности получится от введения в

земское собрание до 16% польского культурного элемента, тогда как, как вам

известно, польское население края не достигает и 4%.

Впрочем, против цифр, кажется, не спорят. Говорят, что обидно и

оскорбительно, что выборы гласных - поляков и русских - будут происходить

по разным собраниям, в разных куриях. Соглашаясь на установление

определенного числа гласных поляков и гласных русских, говорят: пусть

русские выбирают и русских, и поляков, а пускай поляки выбирают и поляков, и

русских, иначе будут выбраны представители крайнего национализма, а не люди

хозяйственные. Выбранные же в одном общем

собрании гласные подадут друг другу руку на почве хозяйственной работы.

Почему это так, я, сознаюсь, не понимаю. Потому ли, как я только что

старался доказать, что в каждом деле в Западном крае привходит политика,

потому ли, что необходимо собрание не политическое, чисто подготовительное,

чисто техническое, обратить непременно в собрание политическое? Разве,

господа, вы верите, что в таком избирательном собрании польские избиратели

будут расценивать только хозяйственные качества избирателя русского, а не

будут судить о нем по степени симпатии его к польской культуре?

Надо смотреть на вещи прямо. Почему же поляки в каждом собрании, в

каждом учреждении группируются по национальностям? Да почему вот здесь, в

Государственном совете или в Государственной думе, польские представители не

разошлись по партиям, по фракциям, не присоединились к октябристам, к

кадетам, к торгово-промышленникам, а образовали из себя сплоченное

национальное коло? Да потому, господа, что они принадлежат к нации,

скованной народным горем, сплоченной историческим несчастием и давними

честолюбивыми мечтами, потому что они принадлежат к нации, у которой одна

политика - родина! И вот эти, скажу, высокие побуждения придали польскому

населению большой политический закал. И этой закаленной группе вы хотите

противопоставить массу, состоящую из недавних в крае землевладельцев и

мелких собственников крестьянского облика. Эта масса бесхитростная,

политически не воспитанная, и ее, не умеющую еще плавать, вы хотите бросить

в море политической борьбы. Я уверен, что русские начала со временем

восторжествовали бы, но к чему это новое испытание, не вызванное теперь

борьбой народов, а лишь исканием и блужданием политической мысли?

Говорят, что постыдно для Русского государства образование на русской

окраине, на русской земле особых национальных инороднических политических

групп или курий. Но вы забываете, что эти группы, эти курии не политические,

что они подготовительные, что это мера отбора, мера ограничения. В записке

своей, отпечатанной и разосланной всем членам Государственного совета, член

Государственного совета князь А. Д. Оболенский делает ссылку на то, что

образование курий было бы равносильно образованию в нашем войске особого

польского полка или батальона. Его же примером я воспользуюсь! Князь,

видимо, забыл, что при комплектовании войска для тех

лиц, которые способы этого комплектования умеют обратить в свою пользу,

существуют особые курии. Для татар, для евреев существует особый способ

комплектования войска, особое жребиеметание, особое свидетельствование.

Набирают их отдельно, а потом сражайтесь вместе!

Такое обособление никем никогда не признавалось угрожающим, никто не

видел еще в нем опасности возрождения израильского царства в Вильне или

татарского царства в Казани. Я думаю, что отмена этого ограничения вызвала

бы, наоборот, много горьких слов христианских (не только русских, но и

польских) матерей. Возвращаясь к общему вопросу, я нахожу, что совершенно

недопустимо разногласие с Государственной думой в вопросе, в котором Дума

поднялась до высокого понимания русского государственного начала.

Я не хочу верить, чтобы русские и польские избиратели могли быть

ввергнуты в совершенно ненужную и бесплодную политическую борьбу. Но пусть,

господа, не будет другого, пусть из боязни идти своим русским твердым путем

не остановится развитие прекрасного и богатого края, пусть не будет отложено

п затем надолго забыто введение в крае земского самоуправления. Этого

достичь легче, к этому идут, и если это будет достигнуто, то в

многострадальную историю русского запада будет вписана еще одна страница -

страница русского поражения. Придавлено, побеждено будет возрождающееся

русское самосознание - и не на поле брани, не силою меча, а на ристалище

мысли, гипнозом теории и сплою... красивой фразы!

 

РЕЧЬ ПО ВОПРОСУ О НАЦИОНАЛЬНЫХ ОТДЕЛЕНИЯХ,

ПРОИЗНЕСЕННАЯ В ГОСУДАРСТВЕННОМ СОВЕТЕ

4 МАРТА 1911 ГОДА

 

Господа члены Государственного совета!

Я уже имел честь излагать перед вами свое мнение относительно

национальных отделений. Повторяться я не буду. Я должен, я могу подтвердить

одно: правительство считает, что вопрос о национальных отделениях - вопрос

государственной важности, центральный вопрос настоящего законопроекта.

Припомните общую мысль правительства по этому делу: Западный край - край

богатый, край, нуждающийся в земском самоуправлении, край русский, в

котором, однако, верхний, влиятельный слой населения - слой польский. Этот

верхний слой населения в будущих избирательных собраниях, если они не будут

разделены на национальные отделения, получит, конечно, преобладающее,

господствующее влияние.

Это ясно для всех почти лиц, знающих Западный край. Силою своего

влияния - союзов, избирательных блоков, экономического если не давления, то

авторитета - поляки, конечно, будут иметь возможность провести в земские

гласные лиц им желательных, а парализовать же это, поставить этому предел

выделением поляков в особую группу избирателей, правительство, как говорят,

не имеет права, так как это нарушит будто бы целость и единство Российской

империи. Предлагают другое: предлагают определить в самом законе число

гласных, которые должны быть избраны русскими и поляками; то есть поляки все

же обособляются, признаются особой политической группой, но, вероятно, из

боязни поколебать единство России им дается возможность ввести политическую

борьбу, то есть некоторую смуту, в избирательные собрания, которые должны

быть во всяком случае от этого ограждены.

Правительству же, с другой стороны, возбраняется уравновесить шансы

различных групп населения путем самого простого, ни для кого не обидного

технического приема. Но не думайте, господа, что государство может

безнаказанно уходить в такую теоретическую высь и безразлично, свысока

смотреть на различные надпочвенные и подпочвенные государственные течения.

Разумное государство должно каждое такое течение, каждую типичную струю

распознать, каптировать и направить в

общее государственное русло. В этом заключается ars quvernandi.

Тут упоминалось о том, что правительство желает устранить от участия в

земстве несимпатичную ему часть населения. В польской печати по поводу

полемики с графом Корвин-Милевским писалось, что правительство стоит против

польского языка, против польской культуры, против католической религии.

Это не так.

Правительство понимает, что необходимо в должной мере использовать и

густо окрашенную национальную польскую струю, но опасно лишь равномерно

разлить эту струю по всей поверхности будущих земских учреждений. Можно,

конечно, действовать и иначе. Это зависит от различного понимания идеи

государства. Можно понимать государство как совокупность отдельных лиц,

племен, народностей, соединенных одним общим законодательством, общей

администрацией. Такое государство, как амальгама, блюдет и охраняет

существующие соотношения сил. Но можно понимать государство и иначе, можно

мыслить государство как силу, как союз, проводящий народные, исторические

начала. Такое государство, осуществляя народные заветы, обладает волей,

имеет силу и власть принуждения, такое государство преклоняет права

отдельных лиц, отдельных групп к правам целого. Таким целым я почитаю

Россию. Преемственными носителями такой государственности я почитаю русских

законодателей. Решать вам, господа.

 

ОТВЕТ НА ЗАПРОС ЧЛЕНОВ ГОСУДАРСТВЕННОГО СОВЕТА,

ДАННЫЙ 1 АПРЕЛЯ 1911 ГОДА

 

Господа члены Государственного совета!

Из текста предъявленного мне запроса я усматриваю, что от меня

требуется разъяснение, почему я представил на Высочайшее утверждение во

время перерыва занятий законодательных учреждений, перерыва, к тому же

созданного самим правительством, обширный закон, только что перед этим

отклоненный Государственным советом.

Я начну с того, что если в этом деянии правительства была бы найдена

какая-либо незакономерность, какое-либо нарушение Основных законов, то

ответственность за это всецело лежит на мне как на лице, представившем этот

акт от имени Совета министров на утверждение Государя Императора и утаившем

уклонение его от истинного смысла закона. Поэтому я не могу не

чувствовать признательности к авторам запроса, которые взяли на себя

инициативу в этом деле, инициативу, дающую мне возможность представить вам

ответ. Причем, как бы ни был принят этот ответ, я прошу Государственный

совет верить, что правительство в этом случае руководилось только

государственной необходимостью так, как оно ее понимало, а ничуть не

чувством небрежения или неуважения к правам и к мнению того Высокого

учреждения, перед которым я имею честь давать свои объяснения.

Читая речи господ членов Государственного совета, я пришел к убеждению,

что высказанные ими доводы могут быть разделены на три категории. Во-первых

- доводы юридического свойства. Эти доводы в вопросе о незакономерности

имеют, по-моему, преобладающее и даже единственное значение. Затем идут

замечания о создании прецедента и об оскорбительном, даже небрежительном

отношении правительства к Верхней или даже к обеим палатам, против чего я в

свое время буду самым решительным и энергичным образом возражать. И,

наконец, указания по существу о том, что в данном деле не было тех признаков

чрезвычайности, которые одни только могут обусловить, оправдать применение

статьи 87 Основных законов.

Решение вопроса о наличии чрезвычайных обстоятельств принадлежит не

законодательным учреждениям и предметом их запросов быть не может. Они

представляют предмет доклада Совета министров одному Монарху. Если я

остановлюсь в дальнейшем изложении на этих

обстоятельствах, то для того только, чтобы осветить внешнюю сторону

прошедшего. Таким образом, на первом месте в данном деле стоит юридическая

сторона. Я совершенно обойду формальную юридическую сторону, хотя я твердо

убежден, что законодательные учреждения не вправе предъявлять запросов

Совету министров, как учреждению, не подчиненному Правительствующему сенату.

Тем более не вправе они этого делать по вопросам не управления, а по

вопросам законодательства.

Но переходя к внутренней юридической стороне, я готов для упрощения

вопроса, для скорейшего выяснения самой сути разногласия, сразу, с самого

начала признать, что я во многом разделяю те принципы, которые высказаны

были здесь господами членами Государственного совета во время прений о

принятии запроса. Конечно, статья 86 Основных законов не может быть

рассчитана па то, чтобы парализовать статью 87. Конечно, совершенно

недопустимо введение в обычай перерыва сессий законодательных учреждений для

того, чтобы признавать законы, только что отклоненные законодательными

учреждениями, имеющими силу и святость законодательной нормы, хотя бы и

временного характера. Конечно, статья 87 может быть применяема только в

случаях чрезвычайных и исключительных.

Основное разногласие между Государственным советом и правительством,

если вчитаться в текст запроса, заключается в другом. Оно заключается в том,

что Государственный совет считает непременным, законным условием для

применения статьи 87 возникновение чрезвычайных обстоятельств после роспуска

или перерыва занятий законодательных учреждений. Правительство толкует эту

статью иначе и считает, что чрезвычайные обстоятельства могут возникнуть и

до роспуска и вызвать роспуск или перерыв занятий законодательных учреждений

с целью принятия чрезвычайных мер. Я нарочито так резко подчеркиваю это

обстоятельство, так как оно имеет принципиальное значение. Я совершенно пока

оставляю в стороне вопрос по существу, вопрос о целесообразности, вопрос о

правильности или неправильности, ошибочности или даже злоупотреблении в

оценке правительством чрезвычайных обстоятельств. Я в настоящую минуту стою

на принципиальной теоретической стороне вопроса.

Конечно, для правительства совершенно недопустимо не только нарушение

законов, особенно Основных, но и

обход их. Правительство должно уважать себя и требовать к себе

уважения. Но превыше всего правительство должно ограждать прерогативы Короны

и не допускать таких прецедентов, которые могут их в будущем умалить или

уменьшить. Между тем, данный вопрос - вопрос не новый, он создал целую

литературу в Западной Европе. На Западе при каждом перерыве или роспуске

палат для проведения какой-либо законодательной меры поднимались горячие

споры, горячие прения как относительно существа, так и относительно

закономерности принятой меры. Однако главное, я скажу, почти преобладающее

течение в западной литературе выражается в учении тех юристов и ученых, для

которых совершенно ясны и бесспорны следующее основные положения: во-первых,

что Монарх вправе во всякое время прервать занятия законодательных

учреждений, причем цель этого перерыва не подлежит никакому контролю и

всякий перерыв открывает возможность, открывает право издания чрезвычайных

законов. Этого мнения держится самый компетентный юрист в этой области,

Шпигель. Это мнение служит основой для всех последующих работ таких ученых,

как Глатцер, Нейгер, Жолгер, и целой плеяды германских и австрийских ученых.

Это мнение проходит в большинство руководств, большинство юридических

энциклопедий.

Второе основное положение, которое тоже получило преобладающее значение

на Западе, заключается в том, что обстоятельства, оправдывающие принятие

чрезвычайных мер, подлежат свободной субъективной оценке одного

правительства. Законодательные учреждения не могут входить в оценку этих

обстоятельств, не выходя сами за пределы своих законных прав, поэтому

заявление, сделанное в Государственном совете одним из господ членов Совета

о том, что и оценка этих событий подлежит некоторому контролю

законодательных учреждений, безусловно, противоречит как духу наших Основных

законов, так и указной практике западно-европейских государств. Контролю

законодательных учреждений эти исключительные меры подлежат лишь тогда,

когда меры эти внесутся на уважение законодательных учреждений в

определенный законом срок, по нашим законам - через два месяца. Тогда,

конечно, законодательные учреждения могут отвергнуть принятые исключительные

меры даже без всякой мотивировки.

По поводу моего второго основания, второго моего положения известный

юрист Жолгер говорит: "Имеется ли

налицо крайняя необходимость, есть quaestio facti, для ответа на

которые нет правовых правил. Разрешение его есть результат субъективной

оценки всей совокупности данных фактических отношений". Третье мое основное

положение прямо относится уже до предмета запроса Государственного совета и

заключается в том, что момент чрезвычайности может определиться и до, и

после роспуска законодательных палат. Австрийский параграф 14 в этом

отношении, по своей конструкции, по своей редакции, мог бы вызвать гораздо

больше сомнений, чем наша статья 87, но, однако, и австрийские юристы не

решаются стать на точку зрения запроса Государственного совета. Цитированный

мною уже известный юрист Шпигель говорит по этому поводу, что ни перерыв, ни

роспуск палат не может быть сделан in fraudem legis, потому что речь идет о

правах Монарха, в этом смысле полных. Не бывает хороших или дурных мотивов

при пользовании этими правами Монархом; тут дело идет о политических целях.

Далее: "Я думаю, что центр тяжести вопроса (о моменте, когда образовалась

необходимость) - не в моменте, когда узнали, что мера будет нужна, сколько

в том, когда фактически необходимость определилась. Решающим является не то,

что мера была ранее не предвидена, а то, что далее она откладываться не

может". Поэтому совершенно понятно, почему в Австрии и обструкция палат, и

непринятие бюджета, то есть события, которые совершались во время занятий

законодательных учреждений, служат поводом к роспуску палат и применению

параграфа 14.

Мне скажут, что я привожу только мнение австрийских ученых, ссылаясь

только па австрийскую практику. Нет, господа, это не так. По поводу прав

Короны издавать указы в случаях, когда чрезвычайные обстоятельства

обнаруживались до роспуска палат и послужили поводом к роспуску, совершенно

солидарно громадное большинство германских ученых, начиная Борнгаком, кончая

Гель-дом; с этим мнением согласен и известный ученый Глатцер. Но интересно,

любопытно, господа, что история повторяется. В прусской палате, при

пересмотре конституции 1848 г., вокруг параграфа 63, который соответствует

нашей статье 87, возгорелись весьма интересные и даже поучительные прения.

Докладчик по этому параграфу, некто Венцель, стал буквально на точку зрения

запроса Государственного совета. Он даже предложил свою новую редакцию

статьи 63, которая подчеркивала мнение,

что если после перерыва занятий палаты окажутся какие-либо

обстоятельства чрезвычайного значения, то для Короны открывается право к

изданию чрезвычайных мер. Тут поднялись горячие, интересные прения. Венцель

и сочувствующие ему депутаты, главным образом, внесшие эту поправку Фубель и

Гроддек, энергично отстаивали свою точку зрения и настаивали на том, что

право Короны в отношении издания чрезвычайных указов должно быть сокращено,

сужено. Но, господа, поправка эта была отвергнута как делающая право Короны

по изданию чрезвычайных указов совершенно иллюзорным!

Я обращаю внимание ваше, господа, на то, что те юристы и ученые,

которые не разделяют этой моей точки зрения, а такие, конечно, имеются и,

вероятно, будут тут цитированы, совершенно открыто, не скрываясь, стоят на

точке зрения необходимости развития жизни страны в сторону парламентаризма и

даже более, я скажу - народоправства и народовластия; они говорят, что

право Короны прерывать сессии законодательных учреждений с целью издания

закона нарушает права народа. Вот, господа, теоретическая, научная сторона

вопроса. Я не буду вам приводить ряд примеров из практики применения на

Западе статей, однородных с нашей статьей 87, они бесчисленны. Всем

известно, что в Австрии в течение целого ряда лет по параграфу 14 проводился

и контингент новобранцев, и бюджет, но интересно, что в том же порядке

проводились и более существенные законы, как, например, реформа контроля,

реформа судебных пошлин и других налогов, введение австрийской кроны в

Венгрии.

Но я думаю, что интереснее заграничных примеров - наша русская жизнь,

и наша непродолжительная практика все же дает указание на то, что она

признает применение статьи 87 по обстоятельствам, возникшим до роспуска

палат. Вспомните, господа, издание в этом порядке, порядке статьи 87, закона

о штатах Министерства путей сообщения. Тут момент чрезвычайности возник с

той минуты, когда Государственная дума приняла предложение, неприемлемое для

правительства. Правительство тотчас же, впервые со времени учреждения

Государственной думы, испросило разрешение Монарха прервать указом занятия

Государственной думы и Государственного совета на Рождественские каникулы и

в этот перерыв провело этот закон по статье 87. Но интересно, что немедленно

после возобновления сессии палат конституционно-демократическая партия

предъявила в Государственной думе правительству запрос,

очень, по мотивировке своей,

сходный с запросом Государственного совета и указывающий на то, что

исключительные меры могут быть приняты, если к тому встретятся чрезвычайные

обстоятельства в такое время, когда нет заседаний Государственной думы.

Этот запрос в Государственной думе не был совершенно обсуждаем, так как

он был взят обратно путем снятия своей подписи первым (членом Думы),

подписавшим этот запрос. А первым подписавшимся оказался член

конституционно-демократической партии господин Шингарев.

Меньше года тому назад в этом же порядке проведен был другой закон,

закон о содержании чрезвычайных пароходных рейсов в Черном и Средиземном

морях. Тут чрезвычайные обстоятельства возникли во время заседания

Государственной думы от 4 июня минувшего года, когда Государственная дума

отказала в том размере пособия, которое испрашивало правительство для

русского общества пароходства и торговли, а так как известно было, что

общество на такой размер пособия согласиться не может, то 1 июля пароходные

рейсы в двух морях должны были прекратиться. Когда закон этот был внесен на

обсуждение Государственного совета, здесь раздались голоса о том, что

правительство обязано принять меры к тому, чтобы эти рейсы после 1 июля все

же не прекращались.

Таким образом, господа, еще несколько месяцев тому назад здесь

существовало, если не преобладало, мнение, что правительство вправе

принимать меры в чрезвычайном порядке по таким обстоятельствам, которые

возникают во время заседаний, во время сессий государственных учреждений.

Конечно, в данном случае чрезвычайные обстоятельства не могли возникнуть

после перерыва сессий, так как Государственная дума была распущена 17 июня,

а журнал Совета министров о принятии меры по статье 87 был подписан 18 июня,

а в эти сутки ничего не произошло чрезвычайного. В то время события как раз

пришлись перед естественным перерывом законодательных учреждений на летние

каникулы, почему и не мог быть поднят вопрос об искусственном перерыве по

этому важному и срочному делу. Из-за трений, из-за несогласий между палатами

не могут во всяком случае страдать интересы страны. Законодательные

учреждения обсуждают, голосуют, а действует и несет ответственность

правительство, и от этой ответственности оно себя осво-

бодить не может, оно не может прикрыться буквой закона, а должно, по

живописному выражению, которое тут было упомянуто членом Государственного

совета Н. С. Таганцевым, "разуметь закон", то есть, конечно, ясный, прямой

смысл закона, руководствуясь той могучей волей, которая в нем заключается.

Что же дает нам сложившаяся практика? Да то же, что и теория.

Существуют два мнения, два направления. Одно %- сознательно или

бессознательно склоняющееся к парламентаризму и преуменьшению прав Монарха в

области издания чрезвычайных указов до призрачности; и другое - основанное

на точном смысле закона, который предоставляет возможность Монарху

использовать статью 87 тогда, когда чрезвычайные обстоятельства возникают до

роспуска законодательных учреждений и вызывают этот роспуск. Отвергать это

право - это создавать новый прецедент, могущий быть опасным, я думаю, в

тяжелые, чрезвычайные минуты жизни страны. Отвергать это право - это

преуменьшать права Короны в отношении издания указов до пределов, не

знакомых ни одному из государств, в которых существует право издания

чрезвычайных указов, подобное изложенному в нашей статье 87. Конечно,

честное правительство сознательно навстречу этому идти не может. Я, господа,

всегда был и буду открытым и сознательным противником нарушения прав,

дарованных нашим представительным учреждениям, но не историческая ли ошибка,

господа, быть может, бессознательная, разоружать Монарха от присущего ему

права в обстоятельствах чрезвычайных?

На этом я мог бы и закончить свой ответ, так как этим заканчивается

предмет запроса о незакономерности, все же остальное в запросе имеет скорее

природу вопроса, но я уже сказал в начале своей речи, что я не уклонюсь от

ответа и на эти вопросы. Прежде всего, я выделю небольшой вопрос, вопрос о

создании прецедента. Конечно, нелепо, я скажу даже - преступно, было бы

вводить в обычный обиход управления страной статью 87. Но хладнокровно,

спокойно рассуждая, мыслимо ли это, господа? Ведь статья 87 не дает

правительству права и возможности законодательствовать вне всякого контроля

законодательных учреждений. Всякая мера, принятая в порядке статьи 87, через

два месяца должна быть представлена на обсуждение Государственной думы и

затем пройти весь цикл нашего законодательного оборота. Говорят, что боятся

принятия такого рода мер в летний перерыв. Пра-

вительство, однако, должно было бы быть уже слишком легкомысленным и

неосмотрительным, чтобы искусственно создавать конфликты, проводя в жизнь

страны такие мероприятия, которые для законодательных учреждений неприемлемы

и которые должны вызвать разрушение их через несколько времени.

Но основная гарантия, господа, не в этом. Государственная разумность

принимаемых в этом порядке мер обеспечивается другим: обеспечивается она

контролем Верховной власти. В государстве, которое управляется на

монархических началах, более сильной, более существенной гарантии быть не

может. Ею обеспечивается гораздо более опасная возможность, например,

возможность объявления войны.

Кроме вопроса о прецеденте я должен еще остановиться на заявлении

некоторых из господ членов Государственного совета о том, что действиями

правительства Государственный совет был поставлен в унизительное,

оскорбительное положение, что отмена постановления Государственного совета

путем применения статьи 87 поражает право Государственного совета свободно

выражать свои мысли, что от Государственного совета теперь требуется

беспрекословное, без прений, подчинение предначертаниям высших

административных учреждений, что от Государственного совета требуется быть

оплотом злой воли. (Я не помню этой фразы, она произнесена была членом

Государственного совета, представителем губерний Царства Польского; фраза

очень сложная, я ее записал - позвольте ее прочесть: "Быть оплотом

мстительной злобы волевых импульсов Кабинета, знобящего лихорадкой

безотчетного своеволия".)

Едва ли, однако, господа, в действиях правительства можно усмотреть

такой умысел, такую злую волю. Мне кажется, что главное недоразумение

заключается в том, что мы недостаточно освоились еще с новыми нашими

законодательными нормами. Конечно, нельзя требовать от законодательных

палат, чтобы они всегда были одинакового мнения с правительством, но надо

помнить, что и роль правительства в настоящее время несколько

видоизменилась. Правительство не является теперь исключительно высшим

административным местом, ведущим текущие дела, ему присвоены теперь п другие

задачи политического свойства. Ведь на правительстве лежит важная

ответственная задача в исключительные минуты представлять Верховной власти о

необходимости роспуска

законодательных учреждений, о необходимости принятия чрезвычайной меры.

И на Западе, на который так любят у нас ссылаться, никогда в таких

случаях не указывается на какие-нибудь личные побуждения правительства. Я не

буду приводить вам очень многочисленных примеров роспуска законодательных

учреждений на Западе вследствие несогласия их с правительством, я укажу на

один только исторический пример, исторический случай, когда первый министр,

потерявший надежду провести через верхнюю палату закон, который уже прошел

через нижнюю палату, вспомнил, что закон этот имеет природу указанного

характера, и представил своему Государю о необходимости, не дожидаясь даже

решения верхней палаты, провести эту меру путем королевского указа. Господа,

это было не в Патагонии, это было в Англии и не так давно - в царствование

королевы Виктории. Министр, проведший эту меру, был не представитель грубого

произвола, насилия и собственного самолюбия, это был либеральный Глад-стон,

а закон, который он провел таким образом, был билль об уничтожении продажи

чинов, то есть мера менее принципиальная, чем закон о западном земстве. И в

этом случае никто не обвинял Гладстона в оскорблении верхней палаты.

Я привел этот пример не для сравнения теперешнего правительства или

себя с великим государственным человеком, а для того, чтобы указать, что на

Западе такого рода случаи понимаются не как побуждения личного свойства, а

как побуждения, вызванные политической необходимостью, политическими целями.

Правительство, которое имеет убеждение, имеет идеалы, не только верит в то,

что делает, оно делает то, во что верит. Поэтому, господа, едва ли можно

сетовать на правительство, когда и оно иногда несогласно с палатами в тех

случаях, когда их политические цели расходятся. А меру, продиктованную

чувством долга, едва ли правильно приписывать одному лишь злобствующему

легкомыслию. Правительство, по крайней мере, сохраняя высокое уважение,

которое оно питает к Государственному совету, не может завязать мертвый

узел, который развязан, в путях существующих законов, может быть только

сверху.

Хорош ли такой порядок, я не знаю, но думаю, что он иногда политически

необходим, он иногда политически неизбежен, как трахеотомия, когда больной

задыхается и ему необходимо вставить в горло трубочку для дыхания.

Он неизбежен при молодом народном представительстве, когда трения

поглощают всю работу. Он, конечно, с поступательным ходом политической

культуры исчезает, исчезнет и у нас. Применяться он должен крайне редко. и к

нему надо относиться с крайней бережностью и осмотрительностью.

Во всяком случае, с негодованием отвергая попрек в желании принизить

наши законодательные учреждения, я перехожу к последнему вопросу, который,

как я уже сказал, не подлежит разрешению законодательных учреждений, вопросу

о том, какие же в данном деле возникли чрезвычайные обстоятельства,

требовавшие исключительных мероприятий и вызвавшие издание временного

закона. Я повторяю, что говорю об этом для того, чтобы установить внешнюю

связь между событиями, промелькнувшими перед вашими глазами. Я буду

откровенен и прошу вас, господа, не принять в дурную сторону эту мою дань

уважения к Государственному совету. Я вас прошу еще об одном: откажитесь, по

крайней мере, пока не выслушали моих объяснений, от предвзятого мнения, что,

повергая эту меру перед Верховной властью, правительство желало свою волю,

свое мнение поставить выше воли и мнения законодательных учреждений и в

частности Государственного совета. Если бы это было так, то правительство

остановилось бы на своей редакции, первоначальной редакции закона. Но

правительство предпочло ту редакцию, в которой этот закон впервые поступил

па ваше рассмотрение. Хотя правительство и считало, что в этом законе

существуют подробности, которые должны быть исправлены, но рассчитывало

исправить их путем поправок во время обычного прохождения дела через

законодательные учреждения. Допустите, господа, также возможность того, что

правительство одушевлено, одухотворено такими мыслями, такими началами,

которые, одобренные Государем, стали единственным двигателем того труда,

который оно несет. Это начало настойчивого, неторопливого преобразования не

в направлении радикального, но постепенного прогресса и закономерности, а

над этим, сверх этого, твердая, сильная русская политическая струя. Вот

двигатель. Разбейте его - остановится работа. Мы работали, не могу сказать

- в обстоятельствах благоприятных. Вспомните, с какими трениями, каким

колеблющимся большинством проходил закон 9 ноября 1906 г. Вспомните судьбу

целого ряда законопроектов, вспомните отношение совершенно искреннее, но от-

рицательное отношение к ним Государственного совета. Казалось, в таких

условиях преобразовательные начинания правительства не могли иметь успеха.

Но мы продолжали работать, веря в конечный плодотворный перемол наших

трудов; мы понимали, что законы, которые поступают сюда из Государственной

думы, требуют иногда коренной переработки, требуют крупного исправления, но

мы надеялись, мы искали равнодействующую...

Работа шла, пока в коренном, основном вопросе русской жизни не был,

наконец, сломлен двигатель, двигатель правительственной работы. Я говорю об

основном русском начале нашей внутренней политики. Я знаю, господа, что вы

думаете об этом иначе, что вы в ином видите осуществление русских идеалов.

Но именно разногласие с правительственной внутренней национальной политикой,

которая получает одобрение и указание не в собственном, не в своем

вдохновении, составляет событие не каждодневное, тем более что эта политика

не узконационалистическая, не партийная, основанная на общем чувстве людей

самых разнообразных политических убеждений, но однородно понимающих прошлое

и будущее России. Вы сказали свое мнение, должны были его сказать

откровенно, но признание правоты вашей точки зрения в вопросе