В прошлом году, еще до моего отъезда в Азов, я написал письмо к вашему преподобию; но, так как богемские стекольщики поздно ушли отсюда (как я потом узнал) и близ Гамбурга потерпели кораблекрушение, то сомневаюсь, чтобы что-нибудь дошло до вашего преподобия, а потому теперь снова приношу самую глубокую благодарность за распятие с индульгенциями, которое мне переслал отец Штейнер, при чем сообщил только, что это мне посылают из коллегии св. Климента, не поясняя затем ничего больше; потому я и не мог думать, чтобы эта милость шла от кого другого, а не от вашего преподобия. Когда я вместе с итальянцами прибыл к Азову, то там уже находился турецкий флот, и 50,000 турецкого войска уже высадилось на берег. Если бы они прямо поспешили к городу, то взяли бы его без всякого труда, потому что там для нашей защиты был только один пехотный полк, которого едва ли могло быть достаточно для двадцатой части укреплений; но Бог внушил туркам другую мысль, ибо они возвратились на корабли и направились прямо к порту, называемому Таганрог, в котором гарнизон был сильнее, куда и я также вызван был, не смотря на то, что свирепствовала жестокая буря. Ветер, который весьма не редок на этом море и обыкновенно в продолжение 24 часов носится по всему горизонту, сломал мачту и унес оба паруса нашего брига, так что блоки и канаты летали вокруг наших голов и ветер, становясь все сильнее и сильнее к четвертому часу пополудни, 114 стал [203] бросать нас между мелями по таким встречным волнам, что не было сомнения, что и мы все погибнем так же, как перед нашими глазами потонули два меньших транспортных судна, если бы закат солнца не принес хоть некоторого затишья и не сделал для нас более легким вступление в порт, из которого я увидел турецкий флот, широко раскинутый по морю, потому что он состоял из 16 султанских или больших военных кораблей, из которых адмиральский был девяностопушечный, из 28 больших трирем, из 80 бригов и из 276 татарских цимбер и других подобных судов, которые сидят не глубоко и могут безопасно плавать по всему морю, обильному мелями. Но милосердие божие спасло и это место. Туркам помешали два обстоятельства: во первых, тотчас в первые же дни взят был в плен Ага, который два года тому назад был вместе с турецким послом в Таганроге под видом простого моряка, заметил то место, где укрепление соединено с портом только палисадами и нашел по близости достаточную глубину для трирем. Поэтому этот Ага и был послан теперь адмиралом Ахиельши Мегметом разузнать, в прежнем ли положении находится это место; но Ага был замечен при устье какой-то реки, взят в плен вместе с 15 янычарами, и сознался во всем, а это место позаботились защитить лучше. Во вторых, были необыкновенные и ужасные бури, заставлявшие турецкий флот часто отходить подальше, чтобы не натолкнуться на песчаные берега, ибо в этом море весьма часто бывают кораблекрушения и турки сильно его боятся. Весь результат их действий был тот, что они заняли два укрепления, находившиеся за городом в поле, а 22-го июля на рассвете Мустафа Тшелеби некоторое время сражался с нашими меньшими судами в заливе, прилегающем к краю города, но скоро отступил, заметив, что в пылу сражения подошел под самые выстрелы городских пушек, из которых также действовали против его бригов. По прошествии немногих часов турки высадились на берег, приблизительно в числе 10,000 чел., на сколько мы могли судить на глазомер. Против них посланы были из крепости два полка с пищальниками [204] и тотчас с обеих сторон началась стрельба из пушек. Когда же турки, не имевшие конницы, заметили, что на помощь здешним идет калмыцкая и казацкая конница, то вернулись обратно на свои корабли. Абдурахман Паша с своими триремами тоже произвел нападение на цитадель, которая выстроена на самом море и находится от порта на расстоянии пушечного выстрела. Он упорно продолжал нападение до тех пор, пока не увидел приближавшихся со стороны казачьих лодок, которые обыкновенно идут на веслах и разламывают триремы. Абдурахман сейчас поднял якоря и при усиленнейшей гребле быстро отплыл назад. Таким образом все на здешней стороне шло счастливо, и неприятель не мог ни в чем иметь успеха. Но не такой счастливый успех имело здешнее войско в Молдавии, где оно было окружено и заперто турками и татарами в степях и потому принуждено было заключить мир. Не зная об этом, мы 25 июля рано утром увидели быстро плывшую из Крыма под парусами и на веслах трирему, которая подъехала прямо к кораблю турецкого адмирала и вскоре затем к нашему удивлению весь флот, после троекратных пушечных выстрелов, распустил паруса, и направил свой путь к Крыму. Мы тогда думали, что это пустое хвастовство турок; но по прошествии 8 дней явился Капиги Паша с прикомандированным к нему русским офицером с поля молдавского сражения и привез нам условия мира. И так 1 января, после того, как вывезены были все вещи, Азов был возвращен туркам, а Таганрог разорен, и я, вероятно, не скоро снова увижу эти страны. Между тем никогда в этой стране я, думаю, не принес больше пользы, как в то время, так как каждый, видя, что могущество неприятеля вдесятеро сильнее здешняго, серьезно приготовлял себя к вечной жизни. Даже еретики стали колебаться и наконец (в числе 6 человек) приняли святую веру. К ним же присоединился и один пленный татарин. Он довольно часто видел наши священнодействия и, как человек уже зрелый, стал предаваться разнообразным размышлениям. Просвещенный и полнее наставленный в вере, он был крещен и помещен в [205] безопасном и удобном месте, чтобы мог получить большую твердость в вере и не оставлял никакого сомнения в своем постоянстве.
Вместо Азовской области я посетил ныне в марте месяце Казанское царство, в котором находится почти 500 человек баварцев, французов и проч. католиков почти из всякого европейского народа. Они некогда были в военной службе у короля Августа, потом вследствие плена попали на службу в войско шведского короля и затем, когда снова взяты были в плен нашими, принуждены были служить в войске под командой здешних. Я исповедал всех их, не смотря на то, что они рассеяны в этом царстве на протяжении 240 миль и хотя я мог это делать с великим трудом, потому что постоянно удручающая меня на четвертую неделю лихорадка после того стала являться через шесть дней, затем через три дня и, наконец, стала обыкновенною трехдневною и продолжалась вплоть до 20 июня. Она так изнурила меня, что я еще до сих пор не вполне оправился. По этому случаю я проехал через землю нагорных черемис, обыкновенно называемых чувашами. У них бедных существуют смешные верования, о которых долго пришлось бы рассказывать. Старшины их сами признавались мне, что их вера дурна и смешна, что их обманывают их ионши или маги. Когда я стал допытываться, почему они не делаются христианами, они отвечали, что не желают (желают?) быть такими христианами, каковы русские в наших землях (вероятно, они слышали описание наших обрядов от волжских татар, служивших солдатами в Польше) и если бы можно было, говорил мне старшина, я не отпустил бы тебя отсюда. В той же татарской земле и часть луговых черемис того же мнения, равно как siatki, а больше всех мордвины. Все это народцы простые и добрые. Таким образом огромная часть той земли с 500.000 жителей, считая вместе женщин и детей (ибо столько их считается), могла бы быть готова для жатвы, но нет способа помочь им и, хотя бы они и крестились, но тотчас затем их принудили бы к чему-либо другому и т. под.
Во время этого же путешествия я добрался до славного, [206] известного зоофита, называемого Баранец, о котором Герберштейн и другие писатели говорят, но не как очевидцы, а по слухам от других, что он имеет фигуру ягненка и поедает вокруг растущие травы; 115 я же вовсе не нашел зоофита. Это не что другое, как тыква или, лучше сказать, довольно продолговатая дыня, имеющая весьма нежную кожицу, из которой татары приготовляют нежную шкуру, употребляемую ими для подкладки шапок, а сверх кожицы имеет весьма нежные волоса, подобно барашковым, но тут нет никакой головы или ног барана. Быть может, басня получила свое происхождение от того, что эти тыквы в том месте, где их слишком много, некоторым образом представляют как бы стадо маленьких баранов. Я тщательно разузнавал у татарских купцов, проехавших всю Великую Татарию и каждый год ездящих в Тибет, в Китай, в Камуль и проч., не знают ли они, быть может, другого растения, которое имело бы фигуру барана; но все эти купцы единогласно уверяли меня, что нет другого растения Баранец, кроме этого. Тоже самое подтвердил мулла или магометанский священник, который проехал все пространство между Яиком и Бухарским царством. Пользуясь тем же случаем, я прибыл в могущественнейшее некогда Булгарское или Волгарское царство. Главный город его Булгар (неправильно называемый русскими Белый-Яр) отстоит на 12 германских миль от Казани и был расположен за большой рекой Камой у восточного берега Волги на возвышенности и до сих пор еще видны значительные его развалины, именно, небольшой дворец с довольно большими ступенями и один храм, который, повидимому, не был выстроен как храм хотя в настоящее время употребляется как таковой магометанами. Причина того, что эти строения могли сохраниться в продолжение многих сотен лет, заключается в том, что эти здания сделаны из чистого мрамора, а остальные постройки всего города по преданию татар были разрушены Тамерланом, равно как и на другой, т.e. западной стороне Волги виднеются еще развалины многих городов, которые подобным же образом, говорят, были разрушены Тамерланом [207] в то время, как он воевал против болгарского царя. 116 В настоящее время все царство населено магометанами, а между ними то там, то тут разбросано несколько русских селений. Желанию моему пройти дальше помешали частию болезнь, частию война, которую начал Шабдиргаб, сын калмыцкого хана Аюка Темира против своего отца из-за наследства Мирзы или князя Тшимет, убитого в прошлом году кубанскими татарами. Тот и другой собрали огромное войско, но повидимому большее войско будет у Шабдиргаба, так как он вызвал всех своих четырех сыновей, которые уже царьки, и носят самые любимые имена: Четер, Teccay, Дондукомбу, Яман. Из них первый, т.e. Четер, в прошедшем году был со своим войском у Азова и положительно замечателен по своей благовоспитанности сравнительно с его грубою средой. Это человек с прекрасной и способной головою. Ему недостает только святой веры. Так как калмыки в таких случаях, т.e. когда у них война, не отличают друга от недруга, если захватят где-нибудь в степях, то я и не мог посетить наших пленников — католиков-поляков, рассеянных по тем селениям по направлению к Астрахани. Да пошлет им Бог утешение! Хотя их и немного, но я не охотно их оставил. Замечательное событие произошло среди чувашей. Какой-то дворянин купил несколько поселений их (ибо здесь люди, если терпят нужду, продают себя вместе с домами), и так как он обращался с ними против обыкновения ласково и не обременял излишними податями, то, благодаря этому, приобрел у них такое расположение, что они сами стали просить крещения и он позаботился дать им священника своей веры, который никогда не совершал литургии, не крестил детей и проч., если не дарили ему или корову или лошадь или кадушку меда и проч. Так продолжалось в течение шести лет и, так как бедняки не были в состоянии столько давать, то дети их оставались в продолжение шести лет не крещенными, и большая часть их так и умерла. Случилось как-то, что туда приехал для срубки бревен на постройку кораблей наш итальянец, которому бедные люди стали жаловаться на свое несчастие. [208] Итальянец на обратном пути имел смелость рассказать это тому знатному владетелю селений, который, с трудом веря всему этому, прибыл вместе с вышеназванным итальянцем в те села и, найдя, что передано ему было верно, наказал этого попа кнутом по спине, изгнал его и поместил тут другого священника, который под страхом наказания кнутом или сожжения получил приказание не оставлять без крещения ни одного младенца. Таким образом, по крайней мере, позаботились о спасении многих детей. Невозможно исчислить, как велики ошибки на картах атласа и пр. этих стран; я, насколько мог по своим силам, отметил и в свободное время окончу начатую небольшую карту.
(Рукою Иоанна Миллера приписано): решаюсь отослать это письмо достоуважаемому отцу провинциалу и, если он не будет иметь времени сам прочитать его, то, быть может, найдутся другие в Праге, которым приятно будет прочитать. После того можно будет положить это письмо в шкаф архива достоуважаемого отца провинциала, где сложено довольно много московских писем. Поручаю себя с глубочайшим смирением отеческому расположению достоуважаемого отца провинциала. Оломуц. 7 октября 1712 года. Достоуважаемого отца провинциала смиреннейший во Христе раб и сын, Иоанн Миллер. Достоуважаемому отцу во Христе Франциску Фрагштейну, ордена Иисуса провинциалу над Богемской провинцией. Прага.
LX
