Достоуважаемый во Христе отец провинциал! Много и искренно соболезную о том, что ваше преподобие огорчены ложными слухами обо мне, донесшимися из Польши и Литвы, и если ваше преподобие, не смотря на то, изволите милостиво держаться противоположного обо мне мнения, то вы справедливо судите.
До сих пор я был в Кракове пять раз и всегда прямо останавливался в коллегии св. Петра. Ни в одном частном доме я не бывал, ни для визита, ни за обедом. Только по настоянию наших отцев, я посетил несколько храмов и то почти всегда ходил весьма рано по утру. Из знакомых у меня там нет никого, как из дворян, так и из простых граждан, а если кто от других узнал, кто я, то это не моя вина. Причина того, что я носил [166] такую одежду в Польше, наполненной повсюду москвитянами, таже, по какой изменена одежда наших отцов в Московии. Впрочем, пусть спросят у наших краковских отцов, не появлялся ли я в одежде моей религии четверть года тому назад в Кракове, именно тогда, когда не было там москвитян. О, добрейшие поляки! Когда они — враждебнейшие люди и августейшему нашему императору и светлейшему царю, то конечно им не нравится и миссионер их и проч.
Говорят, что я рассевал по Польше удивительные вещи. Быть может, это вина здешняго климата; но во всяком случае я испытал, что всему тому, что я рассказываю на радость добрым отцам о расположении царя к католической религии, они ни коим образом не хотят поверить; ведь если, говорят они, царь искренно расположен к католикам, то почему он так мучит это католическое царство и проч., нисколько не принимая в соображение, к чему вынуждает необходимость войны.
Что я хожу опутанный мирскими делами, то это мнение незнающего, чем я занимаюсь. Прилагаю вашему преподобию присланную мне из императорской канцелярии копию письма, которое я недавно доставил от нашего августейшего императора к царю. 92 Из этого письма видно, каким я занимался делом, а также и то, о чем я трактую отчасти уже теперь с верховным первосвященником и о чем еще потом придется трактовать с ним; бумаги касательно этого я вчера показал достоуважаемому отцу Грюнстилеру, так как оне еще в моих руках. Никогда бы я не совершал туда и сюда этих крайне трудных и исполненных опасностей путешествий, если бы мне пришлось переносить от царя к августейшему императору и обратно не письма о фундации наших учреждений, а какие либо другия, как и теперь я несу от царя дружеское письмо, копии которого у меня еще нет, так как я сперва передам его, именно завтра, нашему августейшему императору. Если мне поручается тем и другим монархом передать что либо устно (как это всегда бывает), то я исполняю это весьма осторожно и просто в виде передачи сообщенного мне. [167]
Таким же образом падает и сомнение литовцев касательно моих московских надежд. Что надежды эти с нравственной стороны верны, это доказывают декреты, скрепленные печатями и подписями, которые имеет в своих руках наш августейший император; это затем доказывает неподлежащее никакому сомнению посольство в Рим к святейшему отцу не только меня, но и московского князя, о котором я недавно писал в Рим и который отправляется прежде меня и имеет поручение просить, чтобы прислан был папский нунций и проч. Что извращенные умы литовцев уверены, будто светлейший царь делает это все только притворно, для отвода глаз, и когда нибудь это так и окажется, то за это я столько же боюсь бесславия для себя и для ордена, сколько может быть бесславия человеку, обманутому кем либо достойнейшим веры и притом человеку, понесшему столько труда. Ему никогда не будет за это стыдно, как не было стыдно и отцу Поссевину. Сожалею и о жителях Опавы, видевших во сне, будто я там завтракал, потому что я проезжал с лева от Опавы почти на расстоянии одной мили и видел этот город только издали, потому что в тот раз я принужден только проходить через села и малые местечки по той причине, что для ускорения путешествия мне, в силу императорских патентов, повсюду по императорским владениям давали так называемый в народе — Vorspann, чтo известно, как свидетелям моей жизни, моим трем слугам, ехавшим со мною. Вот краткое изложение дела.
Впрочем, я желал бы, чтобы Польша открыла вашему преподобию и то, что я делаю для ее назидания и добра; потому что всякий раз, как мне позволяют средства, я беру на свой счет товарища из их коллегий. Так, напр., недавно я взял из Кракова отца Хижейского, призреваемого в доме профессов, и с немалыми издержками довез его до Львова, на расстоянии 40 миль; так и недавно я вез почти тридцать миль достоуважаемого отца ректора Пиотроковского; так из Калиша вез до Варшавы учителя синтаксиса и других любителей путешествия и чужой щедрости. Я не упоминаю о разных милостях, об освобождении от [168] налогов их имений, которые, благодаря мне и моей одежде, были получены ими от москвитян, когда сами они не имели даже доступа к московским князьям и генералам. Но довольно об этом.
В заключение скажу, если тот род жизни, который я веду, не считается трудным, то я желал бы, чтобы это бремя было переложено на плечи кого либо другого; но прошу вас, достоуважаемый отец, вполне быть уверенным, что я, при одном вашем мановении к послушанию, во всякую минуту готов, бросив по примеру св. Петра апостольские сети, с величайшей поспешностью вернуться в провинцию, потому что я желаю всегда быть во власти старших, и как не я просил этой настоящей моей миссии, но взял ее на себя, потому что мне ее предложили, так никогда и не брошу ее по собственному произволу, но могу быть лишь отозван по решению старших, к чему всегда вполне готов. Наконец, не имейте, достоуважаемый отец, никакого насчет моего образа жизни опасения, потому что, благодаря Бога, я так внимательно держу себя среди мирян, что мой ум, сознающий правоту, всегда может презирать лживость толпы, в каковом поведении да сохранит меня и впредь по своему милосердию всеблагой Бог. Прошу смиреннейше священнейшей вашей памяти и с глубочайшим почтением поручаю себя отеческой милости достоуважаемого отца провинциала, недостойный во Христе сын и раб, Илия Броджио. Вена. 6 апреля 1707 г.
L
