Бегство капитана Т. и Наль из К. в Лондон. Свадьба 4 страница

Когда Наль проснулась утром, мужа рядом с ней не было, но она слышала плескание воды в ванной комнате рядом. Через несколько минут вошел в купальном халате Николай и, думая, что Наль спит, положил возле нее стеганый шелковый халатик и мягкие туфли, стараясь не делать шума. Наль рассмеялась, натянув на себя одеяло поверх головы.

— Наль, дорогая, вставай, ванна готова. Беги туда. Я боюсь, как бы ты не опоздала, уже около десяти часов. — С этими словами он быстро вышел из комнаты, а Наль скользнула в ванную, где ее уже ждала Дория.

— Сегодня во что вы меня оденете, Дория? Отец сказал, что дал вам все указания. Ведь сегодня будет много чужих людей. Надо, чтобы мы с вами не ударили лицом в грязь, — плескаясь в ванне, быстро говорила Наль.

— Не беспокойтесь, во что бы я вас ни одела — затмите всех.

— Ну вот и ошиблись. У пастора такие дочери, что даже в сказках не найти. Одна рыжая.

— Рыжая? Что же тут хорошего?

— Я не сумею вам сказать, что именно. Но только она необыкновенная. Знаете, как-то ее не посадишь просто ни к какому делу. Она — дама. А вторая — ну та простая, вроде меня.

— Значит, красавица? И косы, как ваши?

— Нет, она вся в кудрях. Глаза синие. Волосы пепельные с золотом. А доброта — вроде ангела. Так хороша! Лучше нигде не найти.

Так беззаботно болтая вовне, Наль хранила глубоко внутри, в сердце, какое-то новое сокровище жизни. Ни за что и ни с кем она не поделилась бы тем счастьем, что наполняло всю ее душу. Она точно несла обеими руками чашу любви, полную до краев, которую боялась расплескать. В ее сердце сияли ярко три образа: дяди Али, отца-Флорентийца и мужа. Усевшись за туалетный стол, Наль отдалась в умелые руки Дории. Сама же унеслась в сад дяди Али, где снова так ясно увидела его улыбающимся, что рванулась вперед, почти разрушив старания Дории.

— Что случилось? Я причинила вам боль? — с отчаянием спросила Дория, у которой и гребень и шпильки выскочили из рук.

— Нет, Дория, простите. Господи, теперь вам надо все снова делать, я опоздаю, — огорченно сказала Наль.

— Ничего, минута спокойствия — и голова будет убрана, а это самое трудное.

— Наль, одиннадцать часов. Вы готовы? — раздался голос Николая. Я жду вас завтракать. Выходите в халате, оденете платье потом.

Но Наль так боялась опоздать, что просила прислать ей кофе в комнату, говоря, что покажется мужу только в самом исходе двенадцатого часа, в полном параде.

Когда Дория вынесла из своей комнаты платье, над которым трудилась весь вечер и все утро, пригоняя его точно к размерам фигуры своей хозяйки, Наль даже руками всплеснула от великолепия этого туалета. Платье из белой парчи, с широким венецианским кружевом около ворота и рукавов, заставило ее сказать:

— Отец, отец, как можно так баловать дочь?

Когда платье было надето, Дория подала туфельки из такой же парчи, а на открытой шее Наль застегнула изумрудный фермуар жемчужного ожерелья.

— Это все, верно, так надо. Но как бы я хотела самое скромное платье, самый бедный уголок — только бы не быть сегодня на людях и не слушать, как все будут говорить о моей красоте, — вздохнула Наль.

— Наль, если вы сейчас не выйдете, вы заставите нас обоих покраснеть перед отцом. Остается десять минут, — снова раздался голос Николая.

— Иду, я готова.

И, взяв сунутый ей маленький ридикюль с новым платком из точно такой же парчи, как платье, Наль вошла в свою комнату, где ее ждал Николай. Он был поражен ее видом. В платье со шлейфом, в туфлях на высоких каблуках, Наль казалась гораздо выше и тоньше обычного. Взгляд, которым обменялись супруги, сказал им обоим, что желание избавиться от людей в них было общим. Николай обнял свою жену, нежно и горячо поцеловал ее и тихо сказал:

— Наша жизнь принадлежит не нам, Наль. Мы должны жить на земле, для земли, для людей. Не тяготись сегодня суетой и теми, кто будет вокруг нас. Думай не о себе, а о каждом из тех, с кем будешь говорить.

Наль ласково возвратила поцелуй и ответила:

— Я постараюсь, мой муж, думать о каждом, когда буду с ним говорить. Но каждый раз, когда я пристально вглядываюсь в человека, я всегда чувствую, что в каждом из них живет беспокойство и страдание.

— Вот и неси, любимая, счастливая, благословляемая, успокоение и отдых тому, кто тебе встретился.

Раздались легкие шаги Флорентийца, и Наль поспешила раскрыть дверь, приветствуя отца.

— Я не хотела бы начать этот день, отец, с упрека. Но мыслимо ли приказать мне одеть это платье? Дория говорит, что у королевы нет ни такой парчи, ни таких кружев, ни такого жемчуга.

— Их дает тебе Али, как и все вещи, что ты нашла в своих сундуках. Он собирал их не один год, — обнимая обоих супругов, говорил Флорентиец. — Сохрани это платье, кружева и драгоценности, и, когда поведешь к венцу свою первую дочь, передай их ей. А теперь пойдемте, наши свидетели ждут.

Спустившись в зеленую комнату, Наль была немало изумлена видом Сандры и лорда Мильдрея, во фраках, с блестящими цилиндрами в руках. Сандра был серьезен и, даже кланяясь и целуя руку Наль, не улыбался. Можно было подумать, что его смешливость пропала за ночь. Лорд Мильдрей подал Наль букет белых лилий и, смущаясь, сказал:

— Лилии дарит вам Сандра, уверяя, что вам немыслимо подать иной цветок. Это — его дело. Я же прошу вас принять этот браслет, который мне дал, умирая, мой дед. Он был большой оригинал, жил отшельником, хотя был человеком богатым. Он велел мне передать эту вещь той, которая будет мне женой. Или же той, чище, прекраснее которой я в жизни не встречал. Так как все сроки для моей женитьбы прошли — мне скоро тридцать лет, — я прошу вас принять эту вещь. Она, как я слышал, была дана моему деду одним восточным мудрецом. — И он подал Наль браслет из топазов и бриллиантов какой-то удивительной древней работы, красоты и игры камней необычайной. — Говорят, что на этом браслете камни сложены так, что образуют слова. Но скольким языковедам я их ни показывал — ни один не мог мне прочесть надписи.

— Не разрешите ли вы мне взглянуть на браслет, графиня? Я лингвист и знаю около сорока языков и наречий, — сказал Сандра. — А не так давно, по заданию вашего отца, изучил древний язык пали, умерший уже теперь. Быть может, я и разберу.

— Пожалуйста, — протянула ему драгоценность Наль.

— О, конечно, это он — язык пали. Здесь написано: «Любя побеждай». И читается очень легко и ясно.

— Значит, ты выполнил мое задание раньше срока, Сандра?

— Неужели вы могли сомневаться в том, лорд Бенедикт, что я найду возможность — из-под земли выкопаю, а найду, — способ выполнить ваше приказание раньше срока? Мне пастор дал на этот раз свою собственную, им составленную грамматику и свой ключ, а сам он купил у одного странного человека несколько записей на этом языке.

— Я вас еще не поблагодарила, лорд Мильдрей, но... это очень странно, но мне кажется, что вы еще женитесь, женитесь любя и будете очень счастливы. И вам понадобится этот браслет.

— Примите подарок, Наль. Если вы угадали, мы сумеем прислать лорду Мильдрею точно такой же браслет, — сказал жене Николай, принося сердечную благодарность лорду за его внимание.

Впервые получала Наль приказ своего мужа, и что-то сказало ей, что браслет надо немедленно надеть на руку и не огорчать подарившего его человека.

Коляски были поданы. В закрытую карету сели молодые с отцом, в открытую — Сандра и лорд Мильдрей, а следом за ними двинулись еще два двухместных пустых экипажа.

Церковь была залита огнями, пастор ждал молодых у входа, а обе дочери и мать усыпали путь Наль и Николая цветами. Музыка органа приветствовала их еще на паперти. Вскоре в церковь стала проникать толпа любопытных, привлекаемая разговорами о необычайной красоте венчавшихся. Наль ничего не видела. Музыка потрясла ее до слез. Она крепко сжала руку мужа, точно прося его поддержки. Николай слегка наклонился к ней, и такая сила блеснула из его глаз, таким огнем уверенности и любви дохнуло на нее от его бледного, вдохновленного лица, что волнение ее утихло, слезы высохли и улыбка блеснула на полудетском прелестном лице.

Окончился обряд венчания. Расписались в ризнице в церковной книге и подождали несколько минут, давая пастору время переодеться. Выйдя из церкви, Флорентиец разместил по каретам Дженни, Сандру, Алису и лорда Мильдрея, пастора с женой, а сам сел снова с молодыми. Все отправились к нотариусу.

Крупное пожертвование церковному причту и бедным прихода вызвало немало радостных толков у оставшейся на паперти толпы. Тем временем, выполнив у нотариуса все официально необходимые акты ввода во владение новым имуществом, приняв поздравления и восторги всей конторы, молодые и весь свадебный кортеж направились в дом лорда Бенедикта.

— А дядя? — войдя в дом, с ужасом спросила Наль.

Николай тоже было всполошился, но Флорентиец тихо сказал им обоим:

— У него снова был приступ малярии. Завтра мы его отправим с копиями документов и так ярко расскажем ему о пышном венчании, что он представит себе, будто и сам там был. Сейчас думай, Наль, только о гостях и учись быть обворожительной хозяйкой.

— Ты не находишь, что это немного трудно, отец?

— Нет, дочь моя, имея такого мужа, можно и не то победить.

Николай повел свою жену в большой зал, который Наль еще не видела, а Флорентиец, предложив руку пасторше, пригласил всех гостей следовать за молодыми. В зале было приготовлено шампанское. Николай шепнул Наль, чтобы она не пила, а только чокалась со всеми поздравляющими и подносила бокал к губам, делая вид, что пьет. Поздравив молодых, все прошли в столовую. Место хозяина занял Флорентиец. По правую руку сели молодые, рядом с ними Сандра и Дженни, по левую руку — Алиса и лорд Мильдрей, а рядом с ними пасторская чета.

Обед проходил оживленно. Сандра, Николай, пастор и Дженни говорили о последних достижениях науки. Пасторша и лорд Мильдрей оказались любителями живописи и театра. Только Алиса и Наль молча смотрели друг на друга.

— Что вы так смотрите на меня, графиня? Я вижу в ваших глазах такое сострадание и сочувствие, точно вы читаете что-то печальное в моей душе, — сказала наконец Алиса, ласково улыбаясь Наль.

— Я очень бы хотела стать для вас не графиней, а просто Наль. И в вашем сердце, кроме ангельской доброты, я ничего не читаю. Но мне кажется, что вы не так счастливы, как это выказываете.

Флорентиец посмотрел на обеих молодых женщин и сказал:

— Зачем загадывать, что будет завтра? Ты, Наль, стараешься угадать будущее Алисы. А тебе надо жить только радостным сегодня. Разве у вас есть печаль, Алиса, как утверждает моя бедовая дочь?

— Нет, лорд Бенедикт. Все, что я люблю, все живет радостно вокруг меня. А если бы и была у меня печаль, то она непоправима, она врезана в мою жизнь. Поэтому ее нельзя считать печалью, это просто одно из неизбежных слагаемых моей жизни.

— Вы, Алиса, решили это слагаемое принять и с ним не бороться?

— Может быть, я и не имею права, лорд Бенедикт. Но, мне кажется, что же, например, за польза бороться со смертью? Ее не избежишь. Так и с теми неизбежными свойствами, которые живут в человеке. Какой же смысл с ними бороться? Если они составляют самый остов жизни и не могут быть выброшены — как рак или порок сердца — иначе как со смертью? Надо принять жизнь такой, какая она есть для меня, в какую я пришла, если изменить ничего невозможно. Какое бы количество горечи ни было в жизни, все же это жизнь моих любимых. А без них — жизнь цены не имеет для меня.

— Все количества сил природы, Алиса, переходят в качества. Это неизбежный закон мира, в котором мы живем. Если сегодня одно качество в сердце человека дошло до данного предела, то завтра количество его может повыситься. И оно как качество, заливавшее вчера только одно сердце человека, разольется озером, а быть может, и морем вокруг него, захватывая в свою атмосферу все встречное. Так случается и со злыми, и с добрыми качествами людей. Если сегодня любовь в сердце однобока и может понимать счастье только в любви к «своим», то завтра — по тем или иным причинам — сознание человека может расшириться, и он охватит своею любовью «чужих». Двигаясь дальше по пути совершенствования и знания, человек осознает, что нет вообще чужих и своих. Что есть везде и всюду такие же люди, как он сам. Этот человек мог продвинуться дальше и выше. Другой мог много отстать и остаться еще в стадии двуногого животного. А третий мог так далеко шагнуть вперед, что приходится зажмуриться, чтобы иметь возможность на него посмотреть.

— Никогда мне не приходилось слышать евангельских истин, изложенных так легко и просто, лорд Бенедикт. У меня в душе не то что посветлело, но я как будто увидела сейчас в собственном сердце трещину, через которую из него может просочиться избыток любви во мне. Он грозит перескочить внутри и перерасти в спертый воздух, — засмеялась Алиса, радостно, неотрывно глядя на Флорентийца.

— Возьмите, пожалуйста, это мороженое и посмотрите, какой художник мой повар. Он каждому человеку положил на блюдце шарики семи цветов. И вы видите здесь все цвета мудрости, как их окрашивала древность в своих знаниях. Вот белый — цвет силы. Вот синий — самообладания, науки. Вот зеленый — цвет обаяния, такта, приспособления. Вот золотисто-желтый — цвет гармонии и искусств. Вот оранжево-дымчатый — цвет науки, техники и медицины. Вот красный — цвет любви и наконец фиолетовый — цвет пути религиозной и обрядовой мудрости, а также науки и механики во всем движении жизни вселенной.

Попробуйте выбрать в себе какое-либо из этих качеств в чистом виде. Это невозможно. Все эти качества без исключения живут в каждом человеке. Но все они — будучи основным светом в его жизненном пути — засорены эгоизмом, страстями ревности, зависти и страха. Они превращены человеком в страсти из качеств и свойств божественных, какими их человек в зародыше принес на землю.

И задачи культуры человека — очистить все свои страсти. Сделать их не только радостью и миром сердца, но атмосферой всего своего труда в простом дне, всей своей жизни. Тогда и единение с теми, кого в дне встречаешь, становится не условностью быта, но красотой, бодрой помощью и энергией. Той энергией, что пробуждает к творчеству всех рядом трудящихся.

Уже давно веселый смех и разговоры за столом стали постепенно смолкать и гости внимательно прислушивались к речам Флорентийца.

— Какое для меня счастье, лорд Бенедикт, — сказал пастор, — что я познакомился с вами. Помимо того что я с восторгом и упованием смотрю на две соединенные мною сегодня жизни, я благословляю Создателя, давшего мне возможность приблизиться к вам. Если вы сочтете возможным, чтобы вся моя семья осталась в числе ваших знакомых, мы постараемся заслужить себе и другое имя, имя ваших друзей.

— Я не только буду этому рад, сэр Уодсворд, но и очень благодарен вам за встречу. Поверьте, если моя мудрость кажется вам столь высокой, то я тоже нашел в мудрости вашей, чему поучиться. В Индии говорят: «Никто тебе не друг, никто тебе не враг, но всякий человек тебе учитель».

Обед кончен. Дорогие гости, прошу в зал, там сервирован кофе.

С этими словами Флорентиец встал, подал Алисе руку. Алиса смотрела на него сияющими глазами, как на божество; он пригласил всех следовать за ними. Оставшись в последней паре, молодые муж и жена, тесно прижавшись друг к другу, обменялись несколькими взволнованными словами.

— Нет, Наль, для нас не может быть пустых дней. Мы здесь недолго будем жить и поедем учиться, где ты будешь вести жизнь студентки. Здесь отец задержит нас ровно столько, чтобы мы были внешне воспитаны в совершенстве, чтобы к этому вопросу нам уже не возвращаться больше, когда мы попадем в широкие слои общества. Кроме того, в твоем образовании есть немало провалов. Ты совсем не знаешь музыки, хотя прелестно поешь свои родные песни. Ты знаешь Шекспира, Шиллера, Мольера, но никогда не видала театра. Готовясь быть — насколько для нас возможно — настоящими родителями-воспитателями, мы оба должны помогать друг другу взаимно совершенствоваться. Мы должны знать здешнюю жизнь, чтобы понять в ней, чего не надо вносить в нашу будущую жизнь.

Они присоединились ко всему обществу, когда все уже сидели за кофе. Что-то царственное было в этой паре, когда они вошли в зал. Если бы художник делал иллюстрации к сказке «Королевская чета», он не мог бы найти в своей фантазии лучшего образца. Шепот удивления и восторга пронесся им навстречу.

— Положительно, граф и графиня, вы в моем воображении не втискиваетесь в рамки земли! — с южным темпераментом воскликнул Сандра. — Если бы я был художником, я изобразил бы не только вас обоих рядом, но заставил бы землю покрываться цветами там, где вы идете.

— Мой новый друг, мне кажется слишком много чести уже в том, что вы произвели меня в принцессу-лилию. И мой муж, будучи мужем цветка, и я, произведенная в цветы, и так уже получаем обязательство благоухать. Но чтобы еще и цветы росли вокруг нас — это требование немыслимое, — смеялась Наль.

— А я думаю, что именно вокруг вас, Наль, и вашего мужа будут расти цветы. Самые высокие и драгоценные цветы земли — дети, из-за которых и для которых стоит жить на свете, — очень серьезно, с большим волнением на прекрасном лице, сказала Алиса.

— О, Алиса! — укоризненно воскликнула пасторша.

— Что, дорогая мама? Я опять шокировала вас? Ну, на этот раз простите уж меня великодушно. Здесь мы среди таких добрых друзей, что, я ручаюсь, никто из них меня не осудит.

— У меня лично очень большое желание чрезвычайно низко поклониться вам, мисс Уодсворд, — сказал, вставая и действительно низко кланяясь ей, лорд Мильдрей, — но никак не осудить вас.

— А у меня такое страстное желание вас поцеловать, Алиса, что не исполнить его я не могу, — и, оставив руку мужа, Наль подбежала к Алисе, обхватила ее шею руками и прильнула к ее губам.

Две женские фигуры, одна в царственной парче и жемчугах, другая в простом белом платье, одна темноволосая и темноглазая, высокая, другая синеглазая, в ореоле светящихся золотыми блестками кудрей, гораздо ниже, обе тоненькие, чистые, прелестные в своей семнадцатой весне, составляли такой контраст, что даже Сандра умолк. Наль посадила Алису рядом с собой и мужем и пододвинула ей чашечку с кофе.

— Жаль, что здесь нет некоторых из моих друзей, одаренных музыкальностью, — сказал Николай. — Так просит сердце сейчас звуков.

— О, это легко поправимо, — несколько снисходительно и презрительно сказала Дженни. — У нашей Алисы род музыкального помешательства. Не знаю, насколько она может доставить удовольствие людям понимающим. Но знаю, что нам с мамой она достаточно часов жизни испортила, — смеясь и хитро посматривая вокруг, продолжала Дженни.

— Это было очень давно, сестра, когда тебе надоедала моя музыка. Теперь моя комната и мой рояль, сэр Бенедикт, в самом конце дома, где папа сделал специально для меня пристройку. Не верьте, что я такая несносная. Во всяком случае, сейчас я не решусь никого огорчать своим искусством, — умоляюще глядя на Флорентийца, сказала Алиса.

— Моя жена и старшая дочь не любят музыки, лорд Бенедикт. А мы с Алисой отдаем ей все досуги нашей жизни. У меня в молодости была большая драма с отцом, так как мне хотелось уйти в искусство, а ему хотелось, чтобы я шел по пути духовному. Алиса унаследовала не только мою любовь к искусству. У нее такой большой музыкальный талант, который надо бы было обработать в высокой школе.

— Пока я жива — этого не будет, — четко, жестко и зло сказала пасторша. — От твоего и ее пения — окна дрожат. И вообще, я не желаю, чтобы Алиса срамилась сама и оскандалила нас в семье лорда Бенедикта.

Пасторша вдруг стала походить на какую-то хищную лисицу. Ничего от добродушия в нем не осталось. А пастор, печально глядя на дочь, медленно подошел к ней, положил руку на ее светящуюся головку и тихо сказал:

— Храни мир, дитя. Есть у Бога много путей, какими Он призывает людей. Лорд Бенедикт говорил, что идут люди также и путем гармонии и искусств. Если Богу угодно будет дать тебе такой зов, ты найдешь этот путь. И не могут люди противостоять Богу.

— А я очень бы просил вас, леди Уодсворд, разрешить вашей дочери поиграть нам сегодня, — обратился хозяин дома к пасторше. — Если же вы и ваша старшая дочь не любите музыки, то в моих гостиных вы найдете много альбомов с видами всего мира. А также много интересных вещей, привезенных из путешествий. В саду же моем немало редких цветов. Есть и оранжерея, где сейчас цветут не знакомые вам экземпляры. Судя по вашему прекрасному саду и цветникам, думаю, что вы любите цветы.

— Вы в заблуждении, лорд Бенедикт, — прервала Дженни. — Это опять область одержимости папы и Алисы. Но Алиса — идол нашей семьи, мы ее обожаем, а потому выносим, конечно, все ее фантазии.

— Я бы очень не хотела, чтобы Алиса сегодня играла. Но если вы уж так хотите услышать ее любительскую игру, — криво усмехнулась пасторша, — то пусть Сандра проводит нас в оранжерею. Там я, по крайней мере, не услышу ни ее игры, ни ее невозможного пения.

На лице Сандры выразилось такое явное разочарование, что Флорентиец, поблескивая юмором в глазах, как-то особенно улыбнулся ему и что-то ему тихо сказал, чего даже Николай, обладавший тончайшим слухом и стоявший рядом с Сандрой, не расслышал. Сандра незаметно вздохнул, крепко пожал Флорентийцу руку и сказал дамам, что постарается увести их так далеко в сад, чтобы ни бас пастора, ни сопрано дочери, ни тенор хозяина дома до них не долетели. Услышав о теноре хозяина дома, дамы, казалось, несколько поколебались в своем желании уйти, но было уже поздно. Флорентиец указал Сандре путь в оранжерею и объяснил, чтобы обратно он провел дам через левое крыльцо дома. Чтобы он ввел их прямо в желтую гостиную, там занял бы их альбомами или картинами. Хозяин сам проводил дам через балкон в сад, закрыл обе двери балкона и задернул плотную портьеру.

— Я очень смущаюсь, папа, — прильнув к отцу, сказала Алиса.

— Полно, дитя. Ты ведь знаешь, что стоит тебе прикоснуться к клавишам — и Бог в тебе просыпается, и, кроме Него, ты забываешь все. Играй и пой как всегда. Не думай о похвале или награде. Думай, какое выпало тебе счастье сегодня — воспеть перед Богом вновь соединенных двух красавцев. Воспеть их всем сердцем, их любя и желая для них усеять землю цветами, как сказал Сандра. Пой и играй им песнь торжествующей любви. Не всем дано петь свою песнь любви. Кто-то должен петь ее для других людей, неся в сердце великий путь милосердного самоотвержения.

На чудесных глазах пастора сверкала влага слез — и все поняли, почему у него седые волосы при таком молодом лице. Трагедия этих двух сердец вдруг ясно пронеслась перед духовными глазами присутствующих. На лице Наль мелькнула боль, лорд Мильдрей незаметно, отвернувшись, смахнул слезу. И только на лицах Флорентийца и Николая лежала твердость полного спокойствия, мира и огромной доброты. Точно ленты света метнулись от Флорентийца к Алисе и пастору. Девушка робко подошла к роялю, открыла крышку и сказала:

— Я, конечно, не ученая музыкантша. Не ждите многого. Но я и не невежда, так как у меня было два замечательных учителя. Один из них — мой отец, второй — его недавно умерший друг, который был известен во всей Европе как пианист и композитор. Я сыграю Шопена.

Все ждали много от девушки. Но того что произошло, не ждал никто. Хрупкая фигурка, детская головка — все исчезло, лишь только Алиса коснулась клавиш. Все перестали и смотреть на Алису, всех унес вихрь звуков. И разве это были звуки рояля? Пастор был прав. Бог проснулся в Алисе. И не руки ее несли музыкальную пьесу, но сердце ее творило жизнь, чарующую, захватывающую, раскрывающую что-то новое в душе каждого из слушателей.

Наль плакала. Лорд Мильдрей не дыша следил за музыкантшей, вытянувшись в струну. Пастор сиял счастьем, точно молился. Николай, устремив взор на Алису, как зачарованный, игрой своего лица отвечал на все краски ее звуков, а в фигуре Флорентийца, в его серьезном лице было что-то, напоминавшее жреца.

— Еще, еще, — молила Наль, когда Алиса остановилась.

Алиса стала играть Бетховена, Генделя, Шумана. И все кричали свое ненасытное: «Еще».

Алиса рассмеялась и вдруг запела старую английскую песню. И снова поразила всех. Высокое сопрано, теплое, мягкое, прелестного тембра, нежное, летело с такой силой, о какой и думать было немыслимо, глядя на это хрупкое дитя. Увлекши всех за собой в иной мир, девушка сказала:

— Теперь, папа, дуэт. Или я прекращаю.

Под общим напором просьб пастор подошел к роялю. Дочь начала дуэт, но когда вступил отец, то невольное «ах» вырвалось у всех. Тихий, спокойный пастор внес такой бурный темперамент, такое виртуозное артистическое исполнение в свою партию, которых от него никто не ждал. Его исключительной мощи и красоты бас не глушил, а служил основой голосу дочери.

— Я никогда, ни в одной опере не слышал такого исполнения, — тихо сказал лорд Мильдрей, — а я был во всех театрах Европы.

— Отец, — бросилась Наль на шею Флорентийцу, — неужели ты не споешь мне и моему мужу сегодня, чтобы напутствовать твоей песней и завершить ею наш венчальный обряд?

Флорентиец встал, поговорил с Алисой и пастором, и полился старинный итальянский дуэт. Что было особенного в голосе и пении Флорентийца? Ведь только что слышалась музыка мастера высокой марки. Только что казалось, что музыка выше всех философий и знаний лилась в песнях двух людей, отца и дочери. Сейчас же звенела мощь баритонального тенора, для которого не было ни пределов высоты, ни предела власти и силы слова. Он подавлял все человеческое, земное и открывал какое-то небо, звал в иные пути и миры, рвал все телесные преграды, точно касался самого сердца.

Опомнившись от изумления, во внезапно наступившем молчании присутствующие увидели Алису на коленях перед Флорентийцем, рыдающую, уткнув лицо в его чудесные руки. Подняв девушку, отерев нежно своим платком ее глаза, он обнял вместе отца и дочь и сказал обоим:

— Хотите ли вы оба, чтобы я стал вам теперь же Учителем?

— О, Господи, я отвечаю за себя и за дочь. О таком счастье, как быть руководимыми вами, мы и не мечтали.

— Алисе надо самой за себя ответить.

— Лорд Бенедикт, я хочу учиться жить, идя за вами, не только учиться у вас музыке.

— Отец, — бросилась и Наль к Флорентийцу, — я должна подарить Алисе что-то, я не могу не признать ее сестрой, потому что она подготовила меня к твоему пению. Иначе во время его я бы умерла.

— Прошу всех за мною, — сказал хозяин. Он взял под руки Алису и Наль и провел всех в свой зеленый кабинет. Там он подвел гостей к небольшому столу, где лежало несколько футляров.

Он взял один из них, вынул оттуда золотой пояс, где были вправлены крупные изумруды, и надел его на талию Алисы.

— Это дарит вам, своей подружке, Наль. А это мой вам подарок. — И на шее Алисы засверкал изумрудный крест, осыпанный мелкими бриллиантами.