Болезнь Алисы. Письмо Флорентийца к Дженни. Николай

Л еди Катарина и Дженни, получив срочное известие о смерти пастора, были поражены не самим фактом этой смерти, которой обе ждали, отлично зная, что болезнь его смертельна, но быстротой наступившего конца, которого они ждали года через два-три.

В первые минуты Дженни требовала немедленного возврата в Лондон. Но леди Катарина отговаривала дочь сначала под разными предлогами, говоря, что дневной дилижанс уже ушел, а с вечерним ехать почти всю ночь небезопасно. Да и с каким помятым видом они появятся на глаза толпы людей, которая, конечно, притащится провожать своего любимого пастора.

Казалось бы, теперь, после расставания навек с человеком, вытащившим ее из клещей бедности и подневольной жизни, создавшим ей уют и обеспеченное существование, могло бы раскрыться и самое черствое сердце для простой благодарности человеку. Но слова пасторши о муже звучали ядом и ненавистью. Вся зависть к его доброте, вызывавшей ответную любовь людей, теперь вырывалась желанием отомстить и поиздеваться над всем, что касалось его. Когда Дженни продолжала настаивать, пасторша ей сказала:

— Пойми же, если мы явимся сейчас — на нас лягут все хлопоты. Если приедем к похоронам, все будет сделано без наших забот. Алиса наслаждалась обществом папеньки в роскоши у лорда Бенедикта — пусть теперь и позаботится обо всем. Мы же с тобой посвятим день хлопотам о траурных туалетах. Здесь это будет дешевле и скорее. Кстати, извещение сделано от лица Бенедикта, но подписано: Амедей Мильдрей. Не могу понять этой подписи. Секретарем он быть не может, так как Мильдрей остался только один из всего их рода. И теперь он самый богатый и знатный жених Лондона. Что ему там делать в деревне? Уж не графиня ли магнит?

Обменявшись еще несколькими приятными замечаниями такого же рода, обе дамы вышли в город с целью заказать траурные туалеты. На следующее утро, облаченные, как полагается, по строжайшему этикету траура, мать и дочь с первым же дилижансом выехали в Лондон, оставив известие своим поклонникам и новым знакомым о скорбном событии в их семье, вызвавшем их экстренно и сломавшем их приятную жизнь у моря.

Как и рассчитывала пасторша, они подоспели к выносу гроба на кладбище и к бесконечному количеству речей. Море бедняков, из которых многие горько оплакивали потерю своего друга и всегдашнего заступника, сопровождало пастора в его последнем земном пути. Хотя и Дженни и леди Катарина видели всю жизнь любовь народа к пастору, но только сейчас они поняли размеры этой любви и популярности пастора. А когда стали подавать свои венки, цветы и говорить речи всевозможные ученые и благотворительные общества, когда богадельни и детские дома стали называть суммы, которыми ссужал их пастор, — у леди Катарины чуть не сделался тут же удар. Она простить не могла, что пастор жил и содержал семью так скромно, а благотворил, точно миллиардер.

Среди венков выделялся серебряный венок Артура, на который старый слуга затратил большую часть своих сбережений, а также венки Алисы и семьи лорда Бенедикта, и надпись на всех этих венках была одинакова: «До скорого свидания». Дженни была удивлена этой надписью. Если Артур собирался вскоре последовать за пастором, то цветущим представителям семьи лорда Бенедикта, как и ему самому и Алисе, какой был смысл писать «До свидания», да еще до скорого?

Все время длинной церемонии речей Дженни не могла глаз оторвать от Алисы, которая очень изменилась за этот сезон, и особенно за лето и осень. Она точно выросла, покрупнела и не производила больше впечатления заморенной девочки-подростка. Стоя рядом с Наль, она не уступала ей ни в росте, ни в стройности, ни... в красоте. Так должно бы было сказать сердце Дженни, если бы оно было справедливым.

Ни разу мысль Дженни не сосредоточилась на отце, на том прощании, при котором она присутствует. Она смотрела на сестру, поражалась всем ее видом, и зависть еще больше росла в ней. Возвратившись домой без Алисы, хотя у них было решено, что они привезут Алису домой прямо с кладбища, утолив свой аппетит и не имея возможности куда-либо пойти в первый день траура, мать и дочь принялись обсуждать проекты будущей жизни. Они решили прежде всего переместиться из своих комнат. В кабинете пастора и его спальне будет жить Дженни, в зале будет комната матери, в комнате Алисы будет уборная и шкафная, а Алиса, если удастся ее вернуть, будет жить в комнате Дженни. До следующего дня, до двенадцати часов, когда им приедут читать завещание пастора, оставалось ждать целый вечер и утро. Если бы комнаты пастора и Алисы были открыты, можно было бы сейчас же начать переустройство дома. Но идиотически глупый Артур не только запер их двойным замком, но еще наложил и железные болты, снимавшиеся с большим трудом и тоже запертые на замок. Нетерпение Дженни и пасторши было так велико, что они решили известить Алису письмом о своем решении. Дженни пошла к себе писать сестре, а пасторша отправилась поспать, что она могла делать во все часы суток.

«Милая Алиса, — трафаретно начала Дженни свое письмо, — по всей вероятности, завтра, когда нам прочтут завещание отца, или же на днях ты переедешь домой. Чтобы не особенно удивить тебя изменениями, которые ты найдешь дома, я пишу тебе о них.

Самой лучшей частью дома я считаю комнаты отца. Теперь они освободились, и туда перееду я. Моя комната несколько темновата, но так как ты проводишь свои дни за шитьем или в саду, то тебе это все равно, а потому ты займешь мою комнату. В твоей мы устроим туалетную и шкафную, а мама переедет в зал. Наша жизнь, как ты, я думаю, не сомневаешься, пойдет теперь совершенно иначе. Мы с мамой откроем журфиксы и вообще будем принимать наконец тех людей, общество которых соответствует нашему положению. Ну, изредка можно будет устраивать и музыкальные вечера, так как всюду находятся одержимые музыкальной манией люди. Тогда можно будет позволять и тебе немного побарабанить.

Кстати, скажи, пожалуйста, где ты взяла фасон твоего и графини траурных костюмов? Он так увеличивает рост и делает всю фигуру крупнее и стройнее, что я тебе заказываю, в первую голову, сшить мне точно такой же костюм. Что именно ты шила костюмы и сделала обе шляпы, в этом ты можешь обмануть кого угодно, но не мой глаз знатока этих вещей. Даже такая бедненькая дурнушка, как ты, выглядела неплохо на кладбище. Вот видишь, как я справедлива. Всеми признаваемая красавица, я все же признаю, что шляпка помогла тебе быть интересной.

Я надеюсь, что твоя графиня подыщет себе наконец швею вместо тебя. Ты нужна нам с мамой дома. И если отец потакал твоим капризам, то теперь его нет и все это должно кончиться. Ты несовершеннолетняя, помни об этом. Я тебе передаю мамину волю. Завтра ты приедешь на чтение завещания и больше не покинешь нашего дома. Остается не так много часов до этого знаменитого момента. Надеюсь, наш чудак отец не натворил каких-либо бед. Довольно мы вытерпели от его чудачества при его жизни, чтобы он преследовал нас ими еще с того света.

Вели старому дурню Артуру привезти ключи от комнат отца и твоей. Из-за его глупости наше общее переселение не может совершиться немедленно, так как он запер их на болты. Обычно письма заканчивают передачей приветов хозяйской семье, но уж лучше я обойдусь без этой церемонии.

Твоя сестра Дженни».

Алиса, лорд Бенедикт, Артур и Мильдрей оставались дольше всех у могилы, отправив остальных спутников с более ранним поездом обратно в деревню. Только посадив собственноручно цветы на могиле, Алиса и ее друзья ушли с кладбища и возвратились в деревню. Попав в свою комнату, Алиса почувствовала такое физическое утомление, что должна была лечь в постель, так как все кружилось у нее перед глазами. Дория сказала Наль о болезни Алисы, та прибежала сейчас же к подруге и, испуганная ее бледностью и слабостью, бросилась к лорду Бенедикту.

Через несколько минут Флорентиец был уже в комнате Алисы. Внимательно осмотрев заболевшую, находившуюся как бы в полусознательном состоянии, Флорентиец сказал Наль:

— Тебе и Николаю надо будет провести сегодня ночь здесь, так как Дория очень утомлена. Ничего опасного нет, но неделю или дней десять Алисе придется полежать. У бедняжки очень много сил духовных, но пока еще очень мало физических. Нам с тобой, Николай, придется много и длительно заниматься восстановлением физической стороны этого надорванного в детстве организма. Чтобы довести до полной гармонии сил этот проводник, надо будет прибегнуть ко всем способам физических методов лечения и к некоторым видам спорта. Сейчас идите вниз, обедайте без меня, я побуду с Алисой. А затем вернитесь сюда, устройтесь поудобнее на ночь и разделите дежурство пополам. Каждому из вас я дам точные указания. Не бойся, Наль. Никакого воспаления мозга или нервной горячки здесь нет. Алиса только дошла до изнеможения в уходе за отцом, но это неопасно.

Успокоенные, Наль и Николай сошли вниз, где был первый невеселый обед в доме лорда Бенедикта, без него самого, без пастора и без Алисы. Наль передала слова Флорентийца об Алисе Сандре и Мильдрею, а также его просьбу подождать его в столовой; как только Наль и Николай сменят его, он сойдет к ним. Быстро покончив с обедом, за которым все делали вид, что едят и пьют, молодожены поднялись снова к Алисе, где застали ее в жару и бреду, а Флорентийца за приготовлением маленьких доз лекарств и питья. Договорившись, что Наль будет дежурить первую часть ночи, а Николай — вторую, Флорентиец подробно объяснил каждому их долю работы. Затем, строго приказав Дории и Артуру, рвавшимся разделить труд ухода за Алисой, идти спать, он объяснил им, что их очередь будет завтра. Бессонных ночей у постели Алисы будет немало, и надо всем соблюдать строгий режим, если хотят и больную выходить, и приготовить все к переезду в Лондон без осложнений и лишних замедлений.

Возвратившись в столовую, лорд Бенедикт от обеда отказался, но выпил с Сандрой и Мильдреем черный кофе, чашки которого дымились перед ними. Пригласив их к себе в кабинет, он сказал:

— У меня к вам обоим, друзья, большая просьба. Завтра, в двенадцать часов, в квартире пастора будет оглашено его завещание. Я думал сам с Алисой присутствовать при этом юридическом акте. Но болезнь Алисы помешала моему пла-

ну. Мне нужны два свидетеля, которые могли бы заменить меня и Алису. Если вы согласны, я напишу обоим вам доверенности, в юридической конторе вам их заверят, и вы привезете подлинное завещание пастора мне, а копию отдадите его жене. Кроме того, вот здесь письмо Алисы — владелицы дома, — которое вы тоже огласите завтра после прочтения завещания. Оно также в двух экземплярах. Подлинное вы привезете мне, а заверенную копию отдадите сестре Алисы. Вас не затруднит исполнение моей просьбы? В частности, ты, Сандра, ведь только что выздоровел.

— Как только вы можете спрашивать нас об этом, лорд Бенедикт? — со свойственной ему горячностью сказал индус, отвечая за обоих. — Я совсем здоров.

Дав им указания о юристах, сказав, что экипаж будет их ждать на вокзале в Лондоне, лорд Бенедикт отпустил своих друзей, попросив Сандру прислать к нему Артура. Когда старый слуга вошел к Флорентийцу, он стоял и держал в руке письмо и портрет.

— Пастор просил меня, Артур, передать вам его детский портрет, принадлежавший его матери. А в этом письме он передает вам свой последний завет.

Флорентиец подошел к Артуру, положил ему руки на плечи и, глядя ему в глаза, ласково продолжал:

— Если что-либо будет вам неясно, спрашивайте меня обо всем. Чудес в жизни нет, Артур. Есть только знание. И тот, кто знает, что жизнь вечна, не боится смерти. Нет смерти — есть только труд, великий труд вечного совершенствования. Каждый человек живет много раз, и каждая его жизнь — труд, из века в век переходящий.

Исключительные качества верности и любви людей создают им и исключительную жизнь. Так, ваши безмерные и бесстрашные верность и любовь к пастору создали вам и дальше неразрывную жизнь с ним. Вы будете его братом. Будете снова жить в одной семье, и не вы будете опекать его, а он вас. Будьте сейчас спокойны, живите при Алисе и при мне, и постепенно мы объясним вам все, что будет казаться вам странным и непонятным. Будьте счастливы, Артур, берегите силы. Вам надо прожить еще много лет.

Флорентиец обнял плакавшего Артура и проводил его до дверей. Оставшись один в своем кабинете, лорд Бенедикт сел за письменный стол и взял лист бумаги для письма. Глаза его сделались огромны, сила взгляда, казалось, прожигала пространство, куда он смотрел. Вся его фигура, точно скульптурная форма, замерла в выражении напряженного внимания и сосредоточенности. Весь окружающий мир как бы перестал для него существовать. Вся его воля перелилась в какую-то одну мысль. Он не двигался и все же был действием, активнейшим духовным единением с кем-то, кому посылал свою мысль. Наконец он взял перо и написал:

«Дженни, я обещал Вашему отцу, что после его смерти постараюсь сделать для Вас все, что будет в моих силах. Но для того чтобы иметь возможность сделать что-либо для человека, надо не только самому иметь для этого силы. Надо, чтобы и тот человек желал принять подаваемую ему помощь и умел владеть собой, своим сердцем и мыслями, умел хранить их в чистоте и проводить весь свой день так, чтобы приводить организм в гармонию. Нельзя и думать принести помощь тем людям, которые не знают радости, не понимают ценности всей своей жизни как смысла духовного творчества, а принимают за жизнь те бытовые удобства и величие среди себе подобных, которые приносят деньги.

Нет людей абсолютно плохих. Никто не рождается разбойником, предателем, убийцей. Но те, в ком язвы зависти и ревности, жадности и скупости разъедают их светлые мысли и чистые сердца, катятся в яму зла сами, куда их привлекают их собственные страсти. Разложение духа совершается медленно и малозаметно. Вначале — ревность и зависть, как ржавчина, покрывают отношения с людьми. Потом, где-то в одном месте сердца, она проедает дыру. Начинается над ней скопление зловонных отбросов разлагающегося духа — а там начинается и капель гноя. Дальше потечет его струя. И все, что прикасается к человеку, так живо разлагающемуся в своих мыслях, все понижается в своей ценности, если не сумеет охранить себя от заразы. Если же сердце само по себе уже носит зловоние зависти, страха и ревности — оно, встречаясь с более сильной ступенькой зла, подпадает всецело под его власть.

Подпав под власть зла однажды, человек уже не может освободиться от него. Сегодня, в первый день, который Вы прожили в доме отца без него, — чем занимались Вы, Дженни? В честь его, так много любившего, так много ласкавшего Вас, так усердно учившего Вас всему прекрасному, — какой прекрасный памятник вашего духа Вы создали и поставили для счастья людей? Какой дар красоты Вашего сердца Вы подали людям сегодня? Кому, в память отца, стало сегодня легче и проще жить именно потому, что он получил от Вас утешение? Быть может, хотя бы для единственной сестры у Вас нашлось ласковое слово и Вы послали ей его как старшая, как более сильная, желая утешить и ободрить маленькую сестренку, с таким трудолюбием служившую Вам всю жизнь?

Быть может, из того капитала, что завещал Вам дед получить после смерти отца, Вы решили наградить пенсией старого слугу Артура, как ближайшего друга и слугу почившего отца? Быть может, Вы решили трудиться и привести в систему рукописи Вашего отца, значение которого в науке Вы поняли из произнесенных у гроба речей? Быть может, теперь не только эпитет чудака дает Ваше сердце ушедшему отцу? И Вы хотите провести в жизнь его идеи творчества и отдать их миру, влив в них и свой труд? Оглянитесь на себя, Дженни, есть еще много возможностей начать новую жизнь. Где у Вас живут сейчас одни страсти, там могут засиять творческие силы. Но если Вы остановитесь, если дух Ваш не будет двигаться вперед, освобождаясь от мелочи предрассудков, если лень и безделье, вечная праздность и поиски развлечений войдут систематически в Вашу жизнь — зло не только подкрадется к Вам, оно охватит Вас таким кольцом шипящих змей, что уже никто не будет в силах подать Вам руку помощи, если бы Вы даже сами просили об этом.

Перевернуть страницу жизни и легкомысленно сказать: «Баста», — это самое простое из всех ленивых возможностей существования. А перевернуть ее так, чтобы сказать: «Твори», — для этого надо всего себя привести прежде всего в полное самообладание. Человек, не умеющий быть господином самого себя и все время переживающий пароксизмы раздражения, приступы бешенства и мук зависти, — это не человек. Это еще только преддверие человеческой стадии, двуногое животное.

Вы желали поговорить со мной, а когда к этому представился случай, Вы поняли, что это не было истинным желанием сердца, а только лицемерием перед самой собой. В данную минуту в Ваше сердце стучатся сердечные порывы. Вам хочется пересилить жестокое и эгоистическое окружение, в котором Вы живете сейчас. Но упрямая и завистливая струйка яда мешает этим благородным порывам выйти в жизнь.

Нет большей скорби в мире, как страдания раскаявшегося человека. Не теряйте драгоценных дней, Дженни, в той пустоте, куда Вас сейчас увлекают. Все тщеславие, вся жажда блеска, которыми Вас соблазняют, — не стоят ни одной из тех внешних наград, за которые Вы заплатите раздвоением сердца, разложением основы всего чистого в человеке: его верности и чести.

До сих пор Вы не прожили ни одного дня Вашей сознательной жизни цельно. Постоянный, и во всем, компромисс, с которым так боролся в Вас Ваш великий и мудрый отец, сделал из Вас легко достижимую добычу для каждого злого, упорного существа. Вы не научились добиваться ничего до конца. А вместе с тем легко отдаете частички воли и сил, которыми могут завладевать настойчивые злые. Перенеситесь мыслью из своих комнат. Представьте себе, что стен не существует, что Вы стоите одна среди всей вселенной, сознавая себя ее частицей, ее дочерью, ее мгновением вечности, заключенными в Вашем образе.

Что же из теперешних ценностей — домов, стен, улиц — Вы хотели бы удержать среди моря звезд, эфира, стихий? Если в собственном сердце, в мыслях, во всем сознании Вы не унесете гармонии любви — с чем Вы войдете в общую мировую жизнь вселенной? Мне ясен Ваш путь. Я повторяю, с чего начал: у меня нет надежды пробиться к лучшему в Вас, ибо оно не чисто и не имеет цельности. Все порывы, как куча сломанных карандашей и перьев, валяются у Ваших ног. Но я обещал моему другу, Вашему отцу, сделать все от меня зависящее для Вашего спасения, и я делаю. Я зову Вас приехать сюда, в деревню, пожить здесь несколько дней, побыть в атмосфере чести и мира. И быть может хоть некоторое изменение может произойти в Вас, а следовательно, и в Вашей внешней и внутренней судьбе.

Я не надеюсь, что лучшее в Вас пробудится сейчас и Вы повернете по моему зову весь курс вашей жизни. Но я — старинный должник Вашего отца. Долг же платежом красен. А потому я даю Вам право обратиться ко мне в самую тяжелую минуту Вашей жизни. Дай Бог, чтобы я был в силах служить Вам тогда и уберечь Вас от окончательного падения».

На конверте и бумаге была графская корона, и письмо было подписано полным именем лорда Бенедикта. Окончив письмо, лорд Бенедикт надписал конверт и отнес его в почтовый ящик комнаты Мильдрея, присовокупив в маленькой записке просьбу передать письмо Дженни после прочтения завещания пастора и письма Алисы.

Затем он прошел к Алисе, где Наль, уже отдежурившая полночи, спала, а Николай переменял припарки и компрессы, как ему было указано. Больная дышала все еще порывисто, но бред был меньше, как и жар. Лицо все так же горело, и легкая судорога пробегала иногда по телу.

— Сейчас ты можешь менять компрессы реже, Николай. А припарки к ногам и вовсе не нужны. Все острое миновало, но это не значит, что болезнь ушла. Полежать Алисе придется немало, и это отчасти сохранит ее надорванный организм.

Кстати, пока нам никто не мешает, поговорим о тебе. Все испытания, которые ставил тебе Али, ты проходил или так легко, что, казалось, ты их даже не замечаешь, или же так сурово, точно, сосредоточенно, в таком беспрекословном повиновении, так ни разу не задав суетного или любопытного вопроса, что сейчас все затруднения, которые себе в пути создают ученики, растаяли перед тобой. Теперь настала пора тебе не только выполнять поручения. Наиболее трудное, — Флорентиец указал на Наль, — где каждый задал бы не один, а несколько вопросов, ты выполнил, не возразив ни слова. Но ни Али, ни я не обманывались в тех муках, какие ты пережил, приняв беспрекословно этот урок.

Тебе казалось, что ты сворачиваешь с прямого пути ученичества. Тебе казалось, что только в строгом целомудрии истинный путь человека-ученика. Но ты был верен Али до конца, ты ни разу не допустил мгновения протеста даже в мысли.

Мой дорогой друг и сын, в той семье, что ты и Наль создадите, воплотится великий человек. Он долго ждал абсолютно чистых людей, в общении с которыми и их помощи он мог бы вырасти, где он мог бы усвоить условия своей новой современности, чтобы снова пройти путь служения людям в новом воплощении.

Он придет к вам третьим ребенком, когда и ты, и Наль уже совсем созреете как воспитатели и мощные духовные единицы. Перед ним придут в вашу семью сын и дочь, связанные с каждым из вас крепкой, радостной кармой. Получив приказ Али, ты сказал себе: «Я забуду о своем желании быть учеником Учителя. Очевидно, я еще не вырос в ту духовную силу, которая Ему нужна. Буду трудиться в полном смирении, простым семьянином. Быть может, настанет время моего освобождения от тесных обязанностей быта, и я найду когда-нибудь свой путь и стану достойным жизни подле Учителя. Понесу теперь ношу, что Он мне дал. Понесу радостно, и как бы она ни тяжела была сама по себе, легко мне нести ее, раз Учитель так хочет. Я буду силен и добр в моих простых делах серого дня. Я буду оберегать всех, кто мне будет встречаться в этой жизни. Я буду стремиться внести как можно больше радости и мира в мою семью и в сердца окружающих». Так ты сам сказал себе и пошел, как велел тебе Али, стараясь скрыть ото всех свою печаль разлуки с Ним. Ты не знал, что будешь жить подле меня, что сейчас зовешь счастьем. Ты шел, даже ни разу не повернув головы назад. Назад, где ты оставил не только все духовное сокровище и достижения, как думал, но и единственное близкое существо — брата-сына, отдав его на попечение Али, мое и Ананды.

Тот, кто имел силу верности, бесстрашия и любви поступить так, — тот прошел свою огненную стену и стал рядом с Учителем навсегда. Настал твой час самостоятельных действий. Ты будешь еще несколько лет жить со мной, и я буду помогать тебе и Алисе создавать вокруг семей своих семьи новых пониманий воспитания, дружбы, единения с детьми и людьми. Но ты уже вышел из руководимых и станешь руководящим.

Твой брат тоже проходит свои духовные крепости, и в его жизни все не так, как ты предполагал. Но встреча ваша произойдет тогда, когда и он выйдет из руководимых, так как его верность равна твоей. Он мчится, как ураган, по своему пути и ломает себе ребра и ноги. А ты шел, как тяжелое орудие, и всегда смотрел, какова дорога. Пути ваши разны, но дойдете вы оба до полного освобождения. Только не думай, что освобожденный всегда должен быть свободным от внешней суеты, от ее кажущихся пут, от забот быта и его условностей.

Лучше всего служит своему народу тот, кто не замечает тягостей суеты, потому что понял основу смысла своей жизни: нести силу Света именно в эту суету. Умирая личностью как конгломератом страстей, желаний, тщеславия, можно быть идеальным мужем и отцом. Видеть свою миссию в помощи Учителю своим самоотвержением...

Скоро тебя здесь сменит Дория, а ты — хотя и мало устал — все же возьми жену, и отдохните оба как следует. Старайся закалить Наль так же, как закалил себя. Она — твой первый ученик, которого поведешь самостоятельно. Вскоре я передам тебе еще и Сандру.

Флорентиец обнял Николая, тронутого его лаской и добротой. Не ожидавший, что мысли его были так точно прочтены великим его другом, Николай не мог произнести ни одного слова. Его смирение, которого никто не мог бы угадать по его независимому и горделивому внешнему виду, даже не подводило его в мыслях к такой высоте, на какую ставил его сейчас Флорентиец. Оставшись один, он вспомнил всю свою жизнь. Рано став круглым сиротой, с трехлетним братом на руках, он не мог отдаться своему призванию к науке. Он кончил университет, сдавая экзамены за два курса. Ему пришлось поступить в полк, в провинциальный угол Кавказа, куда через друга отца было легко определиться, получить подъемные и жалованье, на которое можно было прокормить себя и малютку брата. Набив ящики книгами и убогим приданым брата да кое-какой своей одеждой, Николай двинулся в неведомый путь, далекий, одинокий, по отвратительным дорогам.

С большим трудом, не раз укрывая и согревая малютку собственным телом, несколько раз рискуя жизнью, чтобы защитить его, добрался наконец юный офицер до своего полка. Был он встречен не особенно радушно, как «ученый». Во всей губернии не было ни одного офицера с высшим университетским образованием, а такого случая, чтобы человек сдал экзамен сразу за весь курс юнкерского училища и мгновенно был произведен в офицеры, — и не слыхивали. Но с первых же шагов, в первых же стычках с горцами, беззаветно храбрый, всегда хладнокровный и находчивый, Николай стал привлекать к себе внимание и сердца товарищей и солдат. Постепенно к его домику протопталась дорожка. «Ученый» становился общим другом. И то, чего не прощали обычно каждому новичку — неумение играть в карты и пить, — не ставили в вину Николаю и говорили, махнув рукой: «Чудак, ученый». Но выпить чайку, выкурить трубку и чем-либо побаловать ребенка каждый считал своим приятным долгом.

Если в полку бывали недоразумения — судьей чести выбирали Николая. Если надо было составить план набега, несмотря на молодость, приглашался Николай, все доверяли его таланту, и слово его нередко бывало решающим. Если надо было представительствовать от полка, единогласно выбирался Николай. Постепенно слава о его неустрашимости и чести проникла за пределы тесного полкового круга. Не было дня, чтобы мирные горцы не привязывали своих лошадей у скромного домика молодого офицера, сияя улыбающимися глазами и зубами и подбрасывая малыша, который совершенно перестал бояться чужих людей, постоянно толпившихся в их маленьких, чистеньких комнатках.

Несмотря на всю внешнюю суету, Николай находил время и много читать, и учиться, и следить за малюткой братом, стараясь заменить ему своими ласками и заботами всю семью.

Картины прожитой жизни мелькали перед глазами Николая. Годы шли. Он прожил уже пять лет в своем глухом горном углу, и, казалось, жизнь забыла о нем, как и он забыл, что где-то существуют шумные города, толпы народа и блеск столиц. Но связь с книжными магазинами у Николая не порывалась, а крепла. Часто ему, сверх выписанного, посылали новинки, прося об отзывах.

Среди чудесной природы шла огромная работа духа Николая. Но среди окружавших его людей не было ни одного человека, кто превосходил бы его умом и талантом, кто мог бы дать ответ его думам, совет его порывам. Замкнутый внутри, открытый вовне, Николай был всем утешением и советчиком. Но жаждал сам встретить друга, с которым мог бы поделиться своими запросами. И настал день случайной встречи. Однажды он был застигнут в горах налетевшим ураганом и, не зная, куда укрыться с лошадью, свернул к развалинам дома. К его удивлению, дом только издали казался развалившимся. На самом же деле он был крепким, чистым и довольно комфортабельным, когда он въехал в ворота. На стук подков лошади вышел высокий человек в одежде горца и, ни слова не говоря, провел лошадь в конюшню, а Николаю указал на дверь в дом. Войдя в сени, Николай увидел открытую дверь в просторную горницу, обставленную по-восточному, с большими, низкими диванами по стенам. На одном из диванов сидел человек в белой чалме, по-восточному скрестив ноги. Диван был низок, но, очевидно, сидевший был необычайно высок, так как и сидя этот человек был немногим ниже Николая. Но поразил его даже не рост, а глаза и весь облик незнакомца. Глаза его точно насквозь прожигали, и, хотя он мирно держал чашку с молоком в своих руках, прекрасных и больших, ему, казалось, больше подошел бы меч. Не знавшее страха сердце Николая дрогнуло. Впервые в жизни он ощутил, что такое страх. «Как бы я не угодил к разбойникам», — подумал Николай, ощупывая свое оружие.

— Нет, я не разбойник, — вдруг сказал незнакомец на местном наречии. — И ты можешь спокойно отдохнуть с нами, так как буря будет долгая. А гость для нас священен.

— Как же вы могли прочесть мою неумную мысль? — смеясь ответил Николай. — Я знаю, что по обычаям горцев гость священен. Но встречал здесь и такие места, где разбой не разбирает ни гостя, ни друга, где нет вообще ничего священного.

— Такие места не привлекут тебя. Ты ждешь давно встречи и хочешь идти к Тем, Кто знает тайны природы и стихий, Кто знает тайны духа. Что касается природы и стихий, то у них есть, конечно, свои тайны. Но расшифровываются они знанием. Чудес нет в жизни, есть только знания. А что касается духовной области, то и здесь нет никаких тайн, никакой мистики. Есть рост, совершенно такой же, как растет все в человеческом сознании. Чтобы войти в ворота моего сердца, которое я открыл тебе в привет и встречу, ты должен стоять на одной со мною ступени любви и привета, и тогда ты увидишь, как широко я тебе их открыл. Я видел, как ты ехал по большой дороге, и просил тебя свернуть непременно сюда. Вот как я тебе открыл ворота сердца, — говорил улыбаясь незнакомец, — а ты решил, что я разбойник.

— Как это странно. Только сегодня я усиленно думал о ступенях любви, о том, что совершенная любовь должна открывать глаза.

— Ну, я не могу сказать, чтобы я был совершенством, — засмеялся незнакомец. — Но все же я могу сказать, что в твоей жизни скоро произойдут большие перемены. Но они произойдут не потому, что кто-то пошлет их тебе из рога изобилия. А потому, что ты сам их вызвал к жизни работой твоего духа.

— Еще страннее. Я ведь только что решал вопрос, что создает жизнь человека и как она разворачивается: творчеством ли самого человека или предопределением Провидения.

— Суеверие — дело и участь малоумных, а тебе, многоумному, ни с предрассудками, ни с суевериями знаться не приходится. Переходя с места на место, ты вносишь всюду тот пожар, от которого сгорают все грязные привычки людей. Вне твоего дома люди суетны, пьяны, мелки. А придут к тебе — трезвы. Хотят быть лучше. Ищут у тебя, в твоем духе, сжечь свои лохмотья сухой грязи и высушить в твоем пожаре сердца свою мокрую грязь. А почему твоя жизнь отшельника зовет их? Потому же, почему я звал тебя сюда. Любовь признает один закон: закон творческой отдачи. И все то, что ты отдаешь людям, любя их, снисходя к ним, все это, как ручьи с гор, посылает тебе жизнь. Вот, возьми мою руку и сядь подле меня.

Чувство удивления от встречи в глухих горах с философом, глаза которого казались двумя черными факелами, давно прошло. Николай испытывал какую-то необычайную радость. Когда же он взял протянутую ему прекрасную узкую, с длинными тонкими пальцами артистическую руку незнакомца — по всему его существу точно пробежала струя электрического тока. Как будто и воздух стал чище. И в сердце проникла новая уверенность. И глаза стали видеть яснее. И звуки воющей бури слышались не оторванными от стихий всей вселенной, а только говорили о простом движении, неотделимом от его собственного существа.

— Ты настойчиво отодвигал в своей жизни все мелкое, все условное, что приносил и налагал на тебя быт. Ты изучал законы физики и механики, математики и химии, стремясь установить роль человека в жизни и его зависимость от окружающей природы. Ничто не открывало тебе глаз. Ты не можешь и сейчас примириться с разъединенностью человека от всей мировой жизни. Ты не можешь принять его вырванного существования, короткого периода — с рождения и до смерти — оторванным от общей закономерной и целесообразной жизни вселенной.

Разумеется, ни одно живое существо не может выпасть из подчинения мировому закону причин и следствий. Точно так же, как кодекс нравственных законов людей подчинен силе не внешней, условной справедливости, но закону целесообразности, по которому движутся и звезды, и солнце, и волны эфира. Та кора лицемерия, что покрывает людей с головы до ног, сковывает их мысль и не позволяет проникать в сердце и мозг вибрациям более сильных и чистых существ, владеющих тем знанием, к которому ты стремишься. Нужна была вся твоя преданность науке, вся чистота любви к ней, любви до конца, чтобы стал возможен час моего свидания с тобой. Если ты выполнишь три условия, которые я тебе поставлю, то будешь призван в такое место, где сможешь начать новый путь жизни:

1. Вся твоя жизнь должна быть служением на общее благо народа, без всякого разъединения людей на своих и чужих, без всякого выбора себе друзей по вкусу и врагов по отвращению к их личным качествам.

2. Все проблемы новых пониманий человека и единения с ним ты должен решать и проводить в жизнь не как личные, видимые конгломераты качеств, а как вековые нити сплетающихся в веках жизней. Ибо каждый человек живет не один, а тысячи и тысячи раз.

3. В свой текущий день ты должен принять все входящие в него обстоятельства. Признать их своими, всецело и единственно тебе необходимыми. Не в теориях и обетах должна выражаться твоя любовь к брату-человеку и родине, а в постоянном действии простого дня. И только это действие доброты в простом дне и есть тот нелицемерный путь к знанию, которого ты ищешь. К нам приходят через любовь к людям.

Если ты согласен прожить три года в полном целомудрии и действовать по тем установкам, что я тебе даю и еще дам, мы с тобой встретимся и пройдем ряд лет в совместном сотрудничестве.

Незнакомец взял обе руки Николая в свои и притянул его к своей груди. Храброму офицеру, давно забывшему о ласке матери, показалось, что он снова стал маленьким мальчиком, что мать гладит его по голове.

— Возьми вот этот перстень на память о нашей встрече. Когда проснешься и буря пройдет, меня уже не будет подле тебя. Но чтобы ты не сомневался, что вел беседу не с призраком, а с человеком из такой же плоти и крови, как ты сам, — носи кольцо, а я возьму твое. При новой встрече мы снова переменимся с тобой перстнями.

Незнакомец снял с мизинца Николая материнское кольцо и надел на него прекрасный алмаз в старинной платиновой оправе. Жгучие глаза его смотрели в глаза Николая, он положил ему руку на голову и что-то тихо сказал, чего Николай не понял. Необычайное чувство мира, радости, непередаваемой легкости и спокойствия сошло в его душу. Он забыл обо всем и заснул в каком-то счастье.

Когда он проснулся, раннее утро, светлое и теплое, смотрело в открытые окна горницы. В комнате никого не было, но на столе стоял кипящий самовар, масло, сыр, молоко и белый хлеб. Ничего не мог сообразить Николай, ни где он, ни почему он в чужой комнате. Постепенно память стала возвращаться, а с ней и воспоминание о чудесном незнакомце, его глазах и странном разговоре. Николай уже склонен был счесть всю встречу сном. Но случайный взгляд на перстень незнакомца убедил его в действительности происшествия. Он встал, и ему показалось, что еще никогда он не был так силен, здоров. Он подошел к столу и увидел записку, написанную крупным, четким почерком:

«Не ищите меня, это будет напрасно. Но помните, что зов дважды не повторяется. Зов бывает разный, как и люди разны. Если хотите принять мои условия и встретиться для совместной работы через три года — все это время не ешьте ни мяса, ни рыбы. Я буду очень близок к Вам, и мое присутствие Вы будете ощущать. Если Вам будет тяжело, зовите имя мое: «Али», и я откликнусь.

Слуга, взявший вчера Вашего коня, — немой. Покушайте плотно, так как Вы дальше от Вашего дома, чем думаете. И тот же слуга проводит Вас ближайшей дорогой до знакомых Вам мест. Мой камень да сохранит Вас в верности и силе. И если верность Ваша будет следовать за верностью моею — мы встретимся.

Али».

Николаю и в голову не пришло попытаться заговорить со слугой, вошедшим в комнату и приветливо ему кивнувшим головой. Это был высокий седой человек, с загорелым лицом, молодым, добрым и очень красивым. Вся его внешность, стройная фигура с тонкой талией горца, легкая походка, манеры культурного человека, умный проницательный взгляд говорили Николаю, что этот слуга так же необычен, как и его господин. Что он немой — это тоже казалось Николаю невозможным. Слуга ответил на пристальный взгляд Николая радостной и дружелюбной улыбкой, протянул ему руку и усадил за стол. Заметив, что гость ни к чему не притрагивается, он налил ему чаю, пододвинул молоко и указал рукой на все остальное, стоявшее на столе.

Николаю не хотелось есть одному. Слуга точно понял его мысль, снова улыбнулся своей озаряющей улыбкой и сел за стол, поощряя гостя к еде. После завтрака он снова поклонился гостю и подал ему бурку и мешок с едой. На удивленный взгляд Николая он кивнул головой и пошел из комнаты, приглашая гостя следовать за ним во двор. Здесь он вывел из конюшни оседланных лошадей, причем лошадь Николая была чисто вычищена. Заперев дверь хижины, он сел на свою лошадь с такой легкостью и изяществом, что Николай залюбовался. Не успев рассмотреть как следует домик, гость поспешил нагнать уже выезжавшего из ворот слугу.

Теперь Николай не мог понять, каким образом удалось ему пробраться в хижину. Тропа была узка и так закрыта сдвинувшимся ущельем гор, что найти ее казалось совершенно немыслимым, не зная тайн местности. Ехали по этой узкой тропе так долго, что Николая стало уже утомлять холодное, сырое ущелье, и он был благодарен своему проводнику за данную бурку, без которой он продрог бы до костей. Внезапно и совсем не там, где ждал Николай, тропа вывела их на дорогу. Солнце стояло уже довольно высоко, был, очевидно, час десятый. Но Николай часов с вечера не завел и не мог точно определить время. Угадав его мысли, слуга посмотрел на солнце и показал на пальцах десять часов. Он снова улыбнулся, тронул повод и двинулся вперед крупной рысью на своем прекрасном коне. Лошадь Николая еле поспевала за своим вожаком. Так ехали они еще больше часа. Конь офицера стал утомляться, когда слуга свернул с дороги и сделал привал в тени группы деревьев. Все больше удивлялся Николай. Место было ему совсем незнакомо, а между тем местность он довольно хорошо знал. Слуга расседлал и привязал лошадей, задал им корму и предложил гостю поесть.

Дав отдохнуть лошадям, двинулись дальше и вскоре выбрались на шоссе, которое Николай сразу узнал, как и окрестные горы. Но до его аула отсюда было не менее десяти верст, что уже совсем поразило Николая, не понимавшего, как он мог забраться в такую даль, как мог его так загнать буран. Но поразмышлять ему не удалось. Слуга остановил своего чудесного коня, черного, с белой звездой на лбу, сошел на землю и жестом предлагал Николаю тоже сойти.

Видя, что его не понимают, слуга расстегнул один из карманов своей черкески, вынул оттуда записку и передал ее Николаю. Тем же крупным, четким почерком, которым было написано письмо Николаю, была написана и записка.

«Друг мой и брат! Если ты решил принять мои условия, прими от меня того коня, которого даст тебе мой слуга, а ему отдай своего. Слуга мой человек опытный и добрый. Твоему коню будет у него хорошо. Тебе же очень скоро пригодятся и мой быстроногий конь, и моя толстая бурка. До свидания, спасибо, я не ошибся ни в твоей чести, ни в выдержке.

Али».

Прочтя записку, Николай сошел с лошади, передал повод слуге и потрепал по шее своего захудалого конька, служившего ему верой и правдой. Конь знал хозяина, сам шел ему навстречу и радостно ржал, еще издали почуяв его. Не однажды конь выносил его с поля смерти и тяжко было Николаю расстаться с боевым другом. У него сжалось сердце, точно завершалась какая-то полоса жизни...

Казалось, и это понял слуга. Он подошел к офицеру, поклонился ему, потрепал его коня по шее, поцеловал его в лоб и положил руку на сердце. Затем передал повод своего горячего коня Николаю. Конь грыз удила, стоял неспокойно, глазищи его метали искры. Но слуга взял в свою руку обе руки Николая и положил их на голову коня, давая ему понять, что теперь он стал собственностью другого хозяина. За мгновение бунтовавший конь склонил голову и стал как вкопанный, ожидая нового седока. Слуга перевернул записку Али, и Николай прочел: «Конь мой горяч. Никто, кроме тебя, не сможет ни сесть на него, ни чистить его. Но тебе он будет повиноваться всегда и во всем. Зовут его Вихрь, и он оправдает свое название на службе тебе».

Не дожидаясь больше, слуга сел на коня Николая и, повернув обратно, скрылся за поворотом. Проводив его глазами, Николай сел на нового коня и сразу оценил, какое сокровище подарил ему Али.

И дважды вскоре вынес его Вихрь с поля битвы, в третий же раз спасся на нем Николай от стаи волков.

Дальше вспомнил Николай, как ужасно был болен Левушка в конце третьего года, назначенного ему Али. Почти потеряв всякую надежду спасти метавшегося в бреду братишку-сына, глухой осенней ночью сидел Николай у его постельки. «Вот теперь я отдаю “свое” все, что имел в жизни. Если я правильно понимаю долг человека в жизни, — думал Николай, — то брат мой должен бы был жить, так как я не вижу в нем лично своей ниточки жизни, а вижу только помощь и охрану для него в себе. Многого могу я не понимать, но любовь к человеку как путь к совершенству я понял. Если высшая целесообразность находит нужным увести тебя — иди, Левушка. Ни единой слезы я не пролью о тебе, но всегда буду благодарен за радость, что ты мне приносил».

Раздался стук подков, и чья-то рука постучала в окно. Нередко к Николаю приезжали обогреться и отдохнуть застигнутые стужей и непогодой люди, и он привык к ночным визитам. Он встал, прошел в сени и открыл дверь. В темноте он не видел вошедшего и только в комнате узнал в высокой фигуре слугу Али из хижины в далеком ущелье. Слуга снял бурку, вынул из карманов бутылку, коробочку и письмо и подал их Николаю.

«Как только получишь пилюли и микстуру, сейчас же дай больному пилюлю. Микстуру хорошо взболтай и вливай через два часа по чайной ложке. Порошок разведи в рюмке воды и по одной капле пусти в ноздри и глаза. К утру больному будет лучше, а дня через два все пройдет бесследно. Оставь при себе моего слугу до полного выздоровления брата. Я дам тебе знать, когда приехать на свидание со мною. Будь тверд и спокоен. И что бы ни случилось в эти дни, все прими в полном самообладании.

Али».

Слуга помог Николаю в уходе за братом, а когда мальчик выздоровел, то не сходил с рук слуги, ухитряясь хорошо понимать свою немую няньку. Прошел целый месяц очень тяжелой военной жизни, с постоянными тревогами и набегами, много влилось и внутриполковых неприятностей, задевавших отчасти и Николая, но у него была только одна цель, одна мысль, для которых он жил: свидание с Али. Все остальное скользило по поверхности, не задевая глубин. И наконец желанный час настал. Однажды слуга подал Николаю письмо Али, с просьбой быть через месяц в ближайшем городе Р. и остановиться в его доме, который старый слуга хорошо знает. Можно взять и брата, так как Николаю все равно придется прожить в этом городе несколько лет. Удивлению офицера не было границ. Но в тот же день он был вызван командиром полка, который объявил ему о его повышении, награде за храбрость и переводе в город Р., куда он должен отправиться немедленно.

Сдав свои многочисленные дела, провожаемый опечаленными товарищами, оплакиваемый хозяйкой и ее детьми, нагрузив телегу книгами, двинулся Николай с Левушкой и слугой в Р. Снова отвратительные дороги и постоялые дворы, но какая разница с первым путешествием. Как полон был сейчас Николай сил и уверенности, что идет в новый и ведомый путь к знанию жизни. Везя теперь Левушку в теплом пальто и со всем возможным комфортом, Николай вспомнил первое путешествие, как этап ада. Он весело улыбнулся слуге и брату, морщившимся от духоты и плохих постелей в заезжих дворах. К концу месяца добрались до Р., где Николай еще раз был поражен, и на этот раз сильнее, чем в первый. Не успел он войти в переднюю, как увидел, что все стены следующей комнаты уставлены полками с книгами. Забыв все на свете, Николай остановился у полок. Слуга, увидев офицера в дорожном платье, погруженным в книги, распоряжался сам, как умел, всем багажом и распределением комнат, юмористически улыбаясь и поблескивая глазами каждый раз, как проходил мимо забывшего обо всем Николая.

И дальше текли мысли Николая. Счастливая встреча с Али, прожившим почти год в Р., под предлогом всяких дел и торговли, а на самом деле посвятившим Николаю и еще трем другим людям все свое время, ежедневно занимаясь с ними. Уезжая, Али дал Николаю целый ряд задач, наполнивших счастьем его жизнь, и сказал, что только от него самого будет зависеть, как скоро они вновь увидятся и как часты будут к нему вести от Али.

Прошло еще четыре года в свиданиях изредка, и наконец пришло письмо Али с призывом приехать в К. и жить подле него. Ни мгновения не раздумывал Николай, устроил наскоро свои дела и уехал в К.

Глядя сейчас на похудевшее лицо Алисы, Николай думал, какими разными путями идут люди. Как много страдает и ищет каждый, как находит только то, что в силах вместить его собственное сознание. Сколько жизней сейчас соединено вокруг Флорентийца, скольких ведут Ананда и И., сколько приходит и уходит к Али, и о скольких он, Николай, еще ничего не знает. И пути всех разны, а ступени лестницы для всех одинаковы.

Вот здесь живут две женщины, две будущие матери, полные любви и самоотвержения, и как разны их дороги прошлого, настоящего и будущего. И как точно одинаковы цель и смысл их жизни...

Дория вошла сменить Николая, и он передал ей все указания Флорентийца, взял на руки спавшую Наль и тихо вышел из комнаты.

 

 

 

Глава 8