Карл Густав ЮНГ, Мишель ФУКО. анализ оказывается великим снятием определенных самим Фрейдом запретов); безумие возникло теперь как обвола­кивающее себя слово

анализ оказывается великим снятием определенных самим Фрейдом запретов); безумие возникло теперь как обвола­кивающее себя слово, говорящее — сверх того, что оно говорит, — что-то другое: то, единственным кодом чего мо­жет быть только оно само, — вот он, если угодно, эзотери­ческий язык, и основа его содержится внутри слова, которое в конечном итоге не говорит ничего другого, кроме этой вза­имоподразумеваемо сти.

Стало быть, следует относиться к мысли Фрейда так, как она того заслуживает: она не говорит того, что безумие за­хвачено цепью значений, сообщающихся с повседневным языком, позволяя таким образом говорить о безумии с при­сущей психологическому словарю повседневной пошлос­тью. Она смещает европейский опыт безумия в эту гибель­ную, все время трансгрессивную область (стало быть, вновь запретную, но на этот раз особенным образом): эта область взаимоподразумевающих себя языков, то есть тех, которые изрекают в своей речи один только язык, на котором они его изрекают. Фрейд не открывал потерянную идентичность смысла; он очертил ошеломительную фигуру такого озна­чающего, которое абсолютно не такое, как другие. Вот что должно было бы предохранить его мысль от всех псвдопси-хологических интерпретаций, которыми она была прикрыта в нашем столетии во имя (жалкое) «гуманитарных наук» и их бесполого единства.

Именно из-за этого безумие явилось не как уловка скры­того значения, но как восхитительное хранилище смысла. Но при этом следует понять слово «хранилище» в надлежа­щем смысле: не столько как какой-то запрос, сколько — ив гораздо большей степени — фигура, которая удерживает и подвешивает смысл, устанавливает некую пустоту, в кото­рой возникает еще не осуществившаяся возможность того, что там найдет себе место какой-то смысл, или же другой, или, наконец, третий — и так, возможно, до бесконечности. Безумие открывает эти пробелы хранилища, которые обоз­начают и обнаруживают ту пустоту, где язык и речь, подра­зумевая друг друга, формируются, исходя друг из друга, и

не говорят ничего другого, кроме этого пока безмолвного их отношения. Начиная с Фрейда западное безумие утратило языковой характер, поскольку превратилось в двойной язык (язык, который существует лишь в своей речи, речь, которая изрекает лишь свой язык) — то есть матрицу языка, кото­рая в строгом смысле ничего не говорит. Сгиб говорения, которое ничего не говорит, ничего не творит, отсутствие творения.

Надо будет как-нибудь воздать должное Фрейду: он от­нюдь не заставил говорить безумие, которое веками как раз и было языком (языком исключенным, болтливой тще­той, речью, незримо окаймлявшей продуманное безмолвие разума); напротив, он исчерпал неразумный Логос безу­мия; он иссушил его; заставил отойти слова безумия к их источнику — к этой белой области самоподразумевания, где ничего не говорится.

Еще неясный свет падает на происходящее сегодня; можно увидеть, однако, как в нашем языке вырисовывает­ся странное движение. Литература (несомненно, начиная с Малларме) мало-помалу сама становится языком, речь ко­торого изрекает — одновременно с тем, что она говорит и в одном и том же движении — язык, на котором ее можно разгадать как речь. До Малларме писатель устанавливал свою речь внутри данного языка: таким образом, литератур­ное произведение имело природу, общую со всяким другим языком, почти те же самые знаки (безусловно, они были ве­личественными), что и Риторика, Сюжет, Образы. В конце XIX века литературное произведение стало речью, запи­сывающей в себе принцип своего расшифрования; или, во всяком случае, оно предполагало — в каждой своей фразе, в каждом из своих слов — способность суверенно менять ценности и значения языка, к которому оно все же прина­длежит (по справедливости); оно приостанавливало власть языка в самом жесте современного письма.

Вот откуда необходимость этих вторичных языков (то, что в общем называют критикой): они больше не функцио-

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

нируют как внешние дополнения к литературе (оценки, суж­дения, опосредования, связи, которые считали необходимым установить между произведением, отсылавшимся к психо­логической загадке его создания, и его потреблением в акте чтения); отныне в самом сердце литературы они принимают участие в пустоте, которую она устанавливает в своем собс­твенном языке; они образуют необходимое движение — по необходимости незавершенное, в котором речь сводится к своему языку, и в котором язык устанавливается речью.

Вот откуда к тому же это странное соседство безумия и литературы, которое ни в коем случае нельзя понимать в смысле обнаженного наконец психологического родства. Открывшееся как язык, который замалчивает себя, посколь­ку сам на себя накладывается, безумие не может ни обнару­жить, ни дать слова какому-то творению (ни чему-то такому, что при участии гения или удачи могло бы стать творением); оно обозначает пустоту, из которой исходит это творение, то есть место, в котором оно непрестанно отсутствует, в кото­ром его никогда нельзя найти, поскольку оно там никогда не находилось. Там — в этой бледной области, в этом сущ­ностном укрытии — разоблачается близнецовая несовмес­тимость творения и безумия; это слепое пятно их обоюдной возможности и их взаимного исключения.

Однако, начиная с Русселя и Арто, к этому месту подсту­пает также язык литературы. Но он не подступает к нему как к чему-то такому, что он должен изречь. Пора заметить, что язык литературы определяется не тем, что он говорит, не структурами, которые делают его значащим. Он име­ет свое существо, и вопрошать его надо об этом существе. Какое оно теперь? Несомненно, это нечто такое, что имеет дело с самоподразумеванием, с двойственностью и с пус­тотой, в которую он углубляется. В этом смысле существо литературы, как оно производит себя начиная с Маллар­ме и как оно доходит до нас, достигает этой области, где осуществляется — благодаря Фрейду — опыт безумия.

В глазах не знаю, правда, какой культуры — но, может быть, она уже очень близка — мы будем теми, кто ближе