Ж. БОДЕН. Шесть книг о государстве 3 страница

может уклониться, так как она зависит от своих собственных прихотей, а не от чужих, то

по всему этому она может иметь место лишь в государствах с определенным устройством

и твердыми законами.

Может ли деспот потерпеть ее в своем государстве? Она полагает свою славу в презрении

к жизни, а вся сила деспота только в том, что он может лишать жизни. Как она сама могла

бы стерпеть деспота? У нее есть неуклонные правила и неприкосновенные прихоти, а

деспот не имеет никаких правил и не признает никаких прихотей, кроме своих

собственных.

Честь, неведомая в деспотических государствах, где часто нет даже и слова для ее

обозначения, господствует в монархиях; там она вносит жизнь во все: в политический

организм, в законы и даже в добродетели.

ГЛАВА IX

О принципе деспотического правления

Как для республики нужна добродетель, а для монархии честь, так для деспотического

правительства нужен страх. В добродетели оно не нуждается, а честь была бы для него

опасна.

Безграничная власть государя переходит здесь целиком к тем, кому он ее поручает. Люди

с большим самоуважением могли бы затевать в таком государстве революции, поэтому

надо задавить страхом всякое мужество в людях и погасить в них малейшую искру

честолюбия.

Правительство умеренное может по желанию и без опасности для себя ослабить бразды

правления: оно держится собственною силою и силою законов. Но если в деспотическом

государстве государь хотя бы на мгновение опустит угрожающую руку, если он не может

без замедления уничтожать лиц, занимающих первые места в государстве, то все пропало,

так как страх — единственное движущее начало этого образа правления — исчез, и у

народа нет более защитника.

В этом, по-видимому, смысле и говорили кадии, что великий повелитель не обязан

соблюдать данное им слово или клятву, если он ограничивает ими свою власть.

Нужно, чтобы народ был судим по законам, а вельможи — по прихоти государя; чтобы

жизнь последнего из подданных была ограждена, а жизнь пашей — в постоянной

опасности. Нельзя говорить без ужаса об этом чудовищном правлении. Сефевид,

низвергнутый в наши дни в Персии Миривейсом, был свидетелем гибели правительства

еще до завоевания страны, потому что он недостаточно пролил крови.

История говорит нам, что Домициан своими страшными жестокостями до того напугал

своих чиновников, что народ чувствовал некоторое облегчение во время его царствования.

Так поток, разрушивший все на одном берегу, оставляет на другом нетронутые

пространства, где глаз издали замечает несколько зеленеющих лужаек.

ГЛАВА Х

Различие в характере повиновения в умеренных и деспотических государствах

В деспотических государствах природа правления требует беспрекословного

повиновения, и раз воля государя известна, все последствия, вызываемые ею, должны

наступить с неизбежностью явлений, обусловленных ударом одного шара о другой.

Здесь уже нет места смягчениям, видоизменениям, приспособлениям, отсрочкам,

возмещениям, переговорам, предостережениям, предложениям чего-нибудь лучшего или

равносильного. Человек есть существо, повинующееся существу повелевающему.

Здесь уже нельзя ни выражать опасений относительно будущего, ни извинять свои

неудачи превратностью счастья. Здесь у человека один удел с животными: инстинкт,

повиновение, наказание.

Здесь не принимаются во внимание естественные чувства — уважение к отцу, любовь к

детям и женам,— законы чести, состояние здоровья: приказ объявлен — этого достаточно.

Если в Персии государь осудил кого-нибудь, никто уже не смеет ни заводить с ним речь

об осужденном, ни испрашивать для него помилования. И если бы, изрекая свой приговор,

властелин был пьян или не в полном рассудке, приговор все-таки должен быть приведен в

исполнение. Иначе государь противоречил бы самому себе, а закон не может себе

противоречить. Такой образ мыслей всегда господствовал в этой стране: за

невозможностью отменить указ царя Агасфера об избиении евреев, там пришлось

разрешить им защищаться.

Но есть, однако, и там одна сила, которую можно иногда противопоставить воле государя:

это религия. По приказу государя человек покинет своего отца, даже убьет его, но он не

станет пить вина, несмотря ни на какие приказы. Законы религии исходят от высшей

власти, одинаково обязательной как для государя, так и для его подданных. Иное дело —

естественные права человека: тут государь перестает быть простым смертным.

В умеренной монархии верховная власть ограничивается тем, что составляет ее движущее

начало, я хочу сказать — честью, которая, как монарх, господствует там над государем и

народом. Там ссылаются не на требования религии — придворный счел бы это смешным,

— а на правила чести. Отсюда происходят необходимые видоизменения в характере

повиновения; понятию чести свойственны различные причуды, и все они отражаются на

повиновении.

Но хотя в этих двух видах правления характер повиновения неодинаков, тем не менее у

них одна и та же верховная власть. Куда бы ни обратил свой взор государь, он всюду

заставляет чашу весов склониться на свою сторону и ему повинуются. Все же различие

тут в том, что в монархиях государи — люди более просвещенные, и министры их

несравненно искуснее и опытнее в делах правления, чем в деспотическом государстве.

ГЛАВА XI

Размышления обо всем этом

Таковы принципы трех видов правления. Это не значит, что в такой-то республике люди

добродетельны, но это значит, что они должны быть таковыми. Из этого не следует также,

что в таком-то монархическом государстве господствует честь, а в таком-то

деспотическом — страх; из этого следует лишь, что так должно быть, ибо иначе эти

государства не будут совершенными.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

О том, что законы воспитания должны соответствовать

принципам образа правления

ГЛАВА I

О законах воспитания

Законы воспитания — это первые законы, которые встречает человек в своей жизни. И так

как законы эти подготавливают нас к тому, чтобы стать гражданами, то каждая семья

должна управляться по образцу великой семьи, охватывающей все отдельные семьи.

Если весь народ живет каким-нибудь принципом, то все его составные части, т. е.

семейства, живут тем же принципом. Поэтому законы воспитания должны быть

различными для каждого вида правления; в монархиях их предметом будет честь, в

республиках — добродетель, в деспотиях — страх.

ГЛАВА II

О воспитании в монархиях

В монархиях воспитание получают в основном не в публичных школах, где обучаются

дети; настоящее воспитание начинается для человека лишь со времени его вступления в

свет. Свет — вот та школа, где мы знакомимся с тем общим нашим наставником и

руководителем, имя которому — честь.

В этой школе мы постоянно видим и слышим три вещи: «нужно известное благородство в

добродетели, известная искренность в нравах и известная учтивость в обращении».

Добродетели, примеры которых мы видим здесь, всегда говорят нам менее о наших

обязанностях к другим, чем о наших обязанностях к самим себе: предмет их не столько то,

что влечет нас к нашим согражданам, сколько то, что отличает нас от них.

В поступке здесь ценят не доброе чувство, а показную красоту, не справедливость, а

широту размаха, не благоразумие, а необычайность.

Усмотрев в известном поступке нечто благородное, честь или признает законность этого

поступка как судья, или обосновывает его как софист.

Она допускает волокитство, если оно связано с представлением о чувствах сердца или о

победе; и вот истинная причина того, почему в монархиях нравы никогда не бывают так

чисты, как в республиканских государствах.

Она допускает хитрость, если она сочетается с представлением о великом уме или о

великих делах, как это бывает в политике, уловки которой не оскорбляют ее.

Она запрещает лесть лишь в том случае, когда она не связана с представлением о большой

выгоде и свидетельствует только о нашей низости.

Что же касается до нравов, то, как я уже сказал, монархическое воспитание должно внести

в них известную долю искренности и прямоты. Там, следовательно, требуют правды от

речей человека. Но из любви ли к самой правде? Вовсе нет, а только потому, что человек,

привыкший говорить правду, кажется смелым и свободным. И в самом деле, создается

впечатление, что такой человек считается только с действительным положением вещей, а

не с мнением людей о нем.

Вот почему там столько же ценят прямоту подобного рода, сколько презирают прямоту

народа, основанную лишь на простодушии и правдивости.

Наконец, воспитание в монархиях требует известной учтивости в обращении. Люди

созданы для совместной жизни, и потому они должны нравиться друг другу. Человек,

который стал бы оскорблять своих ближних несоблюдением правил приличия, уронил бы

себя в общественном мнении до такой степени, что лишил бы себя всякой возможности

быть полезным.

Но не из этого чистого источника проистекает обыкновенно учтивость. Ее порождает

желание отличиться. Мы учтивы из чванства: нам льстит сознание, что самые приемы

нашего обращения доказывают, что мы не принадлежим к низшим слоям общества и

никогда не знались с этой породой людей.

В монархиях вежливость сосредоточивается при дворе. Перед необычайным величием

одного человека все прочие чувствуют себя одинаково малыми. Отсюда любезная

внимательность ко всем; отсюда эта вежливость, равно приятная и тем, которые ее

оказывают, и тем, которым она оказывается; ибо она свидетельствует о том, что мы

принадлежим ко двору и достойны состоять при нем.

При дворе люди обыкновенно отказываются от своего собственного величия для

заимствованного. Последнее более лестно для придворного, чем свое. Оно сообщает

некоторую высокомерную скромность, которая распространяется далеко, но горделивость

которой незаметно уменьшается по мере удаления от источника этого величия.

При дворе мы находим тот тонко развитый вкус, который происходит от постоянного

пользования излишествами большого богатства, от разнообразия удовольствий и

особенно от пресыщения ими, от множества и даже хаотического смешения

всевозможных причуд, которые там всегда поощряются, если могут доставить

удовольствие.

На все это и обращает свои усилия воспитание, чтобы образовать так называемого

порядочного человека, т. е. такого, который обладал бы всеми желательными для этого

образа правления качествами и добродетелями.

Здесь все проникнуто понятием чести — оно пронизывает всякий образ мыслей, каждое

чувство, оно определяет даже принципы.

Эта своеобразная честь возводит в добродетель все, что ей угодно и как угодно. Она

собственной властью предписывает правила всему, что нам вменено в обязанность, и по

произволу своей фантазии то расширяет, то суживает пределы наших обязанностей, где

бы ни был их источник: в религии, в политике или в морали.

Ничто в монархиях не предписывается так настоятельно религией, законами и честью, как

повиновение воле государя; но эта честь в то же время подсказывает нам, что государь

никогда не должен требовать от нас действия, несогласного с честью, так как это лишило

бы нас способности служить ему.

Крильон отказался умертвить герцога Гиза, но заявил Генриху III, что согласен драться с

ним на поединке. Когда Карл IX после Варфоломеевской ночи дал всем губернаторам

приказ избивать гугенотов, виконт д'Орт, комендант Байонны, писал королю: «Государь,

между жителями и военными я нашел только добрых граждан и храбрых солдат, но ни

одного палача, поэтому мы умоляем Ваше Величество употребить наши руки и жизни для

дела, которое мы в состоянии исполнить». Для мужественного и великодушного сердца

этого человека совершение подлости было делом невозможным.

Из всего, что честь вменяет знати в обязанность, самое настоятельное — служить

государю на войне. В самом деле, это особенно почетная служба, так как все ее

случайности, успехи и даже неудачи ведут к величию. Но, установив этот закон, честь и

его подчиняет своему, верховному суду и если почувствует себя оскорбленной, то

дозволяет воину вернуться домой или даже требует от него этого.

Она требует, чтобы люди с одинаковым равнодушием искали должностей и отказывались

от них, и эту свободу ценит выше самого богатства,

Итак, честь имеет свои верховные правила, и воспитание должно сообразоваться с ними.

Первое и главнейшее из них дозволяет нам дорожить имуществом, но безусловно

запрещает дорожить жизнью.

Второе правило чести требует, чтобы, возвысившись до того или иного ранга, мы не

совершали сами и никому не позволяли совершать по отношению к нам ничего,

показывающего, что мы не стоим на высоте, соответствующей этому рангу.

Третье правило ее внушает, чтобы мы тем более избегали нарушать требования чести, чем

менее эти нарушения преследуются законом, и тем неукоснительнее выполняли эти

требования, чем менее законы настаивают на их выполнении.

ГЛАВА III

О воспитании в деспотическом государстве

Как в монархических государствах воспитание стремится вселить в сердца дух

высокомерия, так в деспотических государствах оно старается их унизить. Оно должно

быть проникнуто духом рабства. Хорошо, если в этом духе воспитаны здесь и

начальствующие, ибо в этом государстве всякий тиран в то же самое время и раб.

Безоговорочное повиновение предполагает невежество не только в том, кто повинуется,

но и в том, кто повелевает: ему незачем размышлять, сомневаться и обсуждать, когда

достаточно только приказать.

В деспотических государствах каждый дом — отдельное государство. Поэтому задача

воспитания, заключающаяся главным образом в том, чтобы научить искусству жить с

другими людьми, там очень ограничена: она сводится к тому, чтобы вселить в сердца

страх, а умам сообщить познание некоторых самых простых правил религии. Знание там

было бы опасно, соревнование — гибельно, что же касается добродетелей, то, по мнению

Аристотеля, нет ни одной добродетели, которая была бы свойственна рабам; все это очень

суживает задачи воспитания в этом строе.

В известном смысле воспитание там совсем отсутствует. Надо лишить человека всего,

чтобы дать ему нечто, и сначала сделать из него дурного подданного, чтобы потом

получить хорошего раба.

Да и зачем стараться там воспитать хорошего гражданина, чуткого к общественным

бедствиям? Ведь любовь к государству может увлечь его к попыткам ослабить бразды

правления, и если это ему не удастся, то он погубит себя; а если удастся, то он рискует

погубить и себя самого, и государя, и государство.

ГЛАВА IV

Различные плоды воспитания у древних и у нас

Большинство древних народов жило в государствах, принципом которых была

добродетель, и в пору процветания этой последней там совершались дела, которых мы

теперь уже не видим и которые поражают изумлением наши мелкие души.

Их воспитание имело еще и другое преимущество перед нашим: последующая жизнь не

отрицала его. Эпаминонд (Эпаминонд (ок. 418 до н. э., Фивы — 362 до н. э., Мантинея),

полководец и политический деятель Древней Греции, глава Фив и Беотийского союза,

внесший большой вклад в развитие военного искусства) и в последние годы своей жизни

говорил, видел, слышал и делал то же самое, чему его учили в детстве.

Ныне же мы получаем воспитание из трех различных и даже противоположных друг

другу источников: от наших отцов, от наших учителей и от того, что называют светом. И

уроки последнего разрушают идеи двух первых. Это отчасти происходит от

существующего у нас противоречия между требованиями религии и правилами света —

явления, неизвестного древним.

ГЛАВА V

О воспитании в республиканском государстве

Ни одно правление не нуждается в такой степени в помощи воспитания, как

республиканское правление. Страх в деспотических государствах зарождается сам собою

под влиянием угроз и наказаний; честь в монархиях находит себе опору в страстях

человека и сама служит им опорой; но политическая добродетель есть самоотверженность

— вещь всегда очень трудная.

Эту добродетель можно определить как любовь к законам и к отечеству. Эта любовь,

требующая постоянного предпочтения общественного блага личному, лежит в основании

всех частных добродетелей: все они представляют собою не что иное, как это

предпочтение.

Эта любовь получает особенную силу в демократиях. Только там управление

государством вверяется каждому гражданину. Но правительства подчинены тому же

закону, что и все вещи в мире. Чтобы их сохранить, надо их любить. Нам никогда не

приходилось слышать, чтобы государь не любил монархии, а деспот ненавидел

деспотизм. Дело, следовательно, в том, чтобы водворить в республике эту любовь, ее-то и

должно прививать воспитание. Но лучшее средство привить детям любовь к отечеству

состоит в том, чтобы эта любовь была у отцов.

Человек обыкновенно способен передавать детям свои познания; в еще большей степени

он способен передавать им свои страсти.

Если же этого не происходит, то это значит, что все внушаемое в родительском доме

разрушается влияниями, приходящими извне.

Народ вырождается не в пору своего зарождения; он погибает лишь тогда, когда зрелые

люди уже развращены.

ГЛАВА VII

В каком случае могут быть полезны эти своеобразные учреждения

Учреждения подобного рода могут быть уместны в республиках, так как в основе их

лежит политическая добродетель. Но для того, чтобы развить чувство чести у подданных

монархии и внушать страх подданным деспотических государств, не требуется так много

забот.

Кроме того, такие учреждения возможны лишь в небольших государствах, где можно весь

народ воспитывать, как одно семейство, в одном, общем для всех направлении.

Законы Миноса, Ликурга и Платона предполагают бдительный надзор одних граждан над

другими, на который нельзя рассчитывать при смятении, рассеянности и обширном

характере дел народа крупного государства.

Эти учреждения требуют, как было уже сказано, отмены денег. Но в больших обществах

многочисленность, разнообразие, сложность, важность дел, удобства купли-продажи и

медленность обмена требуют общей денежной меры. Для повсеместного распространения

своей власти или повсеместной ее защиты надо иметь то, с чем люди везде связывают

власть.

 

КНИГА ПЯТАЯ

Законы, издаваемые законодателем, должны соответствовать принципу образа правления

ГЛАВА I

Идея этой книги

Мы уже установили, что законы воспитания должны соответствовать принципу каждого

правления. То же следует сказать и о законах, создаваемых законодателем для всего

общества. Это соответствие законов с принципом правления приводит в действие все

пружины правления, и самый принцип получает от этого новую силу. Так в области

физических движений за всяким действием всегда следует противодействие. Мы

рассмотрим это соответствие для каждого вида правления отдельно и начнем с

государства республиканского, принцип которого — добродетель.

ГЛАВА II

Что такое добродетель в политическом государстве

В республике добродетель есть очень простая вещь: это — любовь к республике, это —

чувство, а не ряд сведений. Оно столь же доступно последнему человеку в государстве,

как и тому, который занимает в нем первое место. Раз усвоив себе добрые правила, народ

держится за них дольше, чем так называемые порядочные люди. Разложение редко

начинается с него, и часто из своих скудных познаний он черпает более сильную

привязанность к тому, что установлено.

Любовь к отечеству порождает добрые нравы, а добрые нравы порождают любовь к

отечеству. Чем менее мы можем удовлетворять наши личные страсти, тем более мы

отдаемся общим. Что заставляет монахов так любить свои монашеские ордена? Именно

то, чем они всего более несносны для них. Уставы орденов лишают их членов всего, что

питает обычные страсти человека, оставляя место только одной страсти — к тому самому

уставу, который удручает их. И чем он более суров, т. е. чем больше склонностей он

урезывает, тем более силы придает он тем склонностям, которые не подвергаются его

запрету.

ГЛАВА III

Что такое любовь к республике в демократии

Любовь к республике в демократии есть любовь к демократии, а любовь к демократии

есть любовь к равенству.

Любовь к демократии есть, кроме того, любовь к умеренности. Так как все должны там

пользоваться одинаковым благополучием и выгодами, то каждый должен иметь такие же

удовольствия и предаваться таким же надеждам, что и прочие; а все это возможно только

при общей умеренности.

Любовь к равенству в демократии ограничивает честолюбие одним желанием, одним

счастьем — послужить отечеству более важными деяниями, чем прочие граждане. Все не

могут быть для него равно полезны, но все равно должны быть ему полезны. Граждане

уже с самого рождения находятся в неоплатном долгу перед отечеством.

Таким образом, самые отличия вытекают там из принципа равенства, даже когда

последнее, по-видимому, совсем устраняется превосходством таланта или удачным

служением.

Любовь к умеренности ограничивает в демократии стремление приобретать желанием

иметь необходимое для семьи, а излишек — для отечества. Богатство дает власть,

которую гражданин не может употреблять для собственной пользы, потому что он

перестал бы быть равным другим гражданам. Оно доставляет наслаждения, которыми он

тоже не должен пользоваться, потому что этим также нарушалось бы равенство.

Поэтому благоустроенные демократии, утвердив умеренность в области домашней жизни,

открыли двери для роскоши в области жизни общественной, как это и было в Афинах и в

Риме. Так умеренность явилась источником изобилия и великолепия, и как религия

требует, чтобы жертвы богам были приносимы чистыми руками, так законы

устанавливают умеренность в нравах, чтобы была возможность приносить дары

отечеству.

Здравый смысл и благополучие отдельных лиц в значительной степени обусловливаются

посредственностью их талантов и достатка. Республика, в которой законы воспитают

большое число людей посредственных, будет управляться благоразумно, ибо она будет

состоять из людей благоразумных; она будет очень счастлива, ибо ее население будет

счастливо.

ГЛАВА IV

Как внушается любовь к равенству и умеренности

Любовь к равенству и умеренности доводится до высшей степени самими же равенством

и умеренностью у людей, живущих в обществе, где и то и другое установлено законом.

В монархиях и в государствах деспотических никто не стремится к равенству; даже мысль

об этом никому не приходит в голову; там каждый стремится к возвышению. Люди самого

низкого положения желают выйти из него лишь для того, чтобы господствовать над

другими людьми.

То же и с умеренностью: чтобы полюбить ее, надо наслаждаться ею. И, конечно, не люди,

развращенные роскошью, могут полюбить воздержание; если бы этот переход был

явлением естественным и обычным, то Алкивиад (Алкивиад (ок. 450 - 404 гг. до н.э.) —

афинский полководец. Воспитывался в доме Перикла, учителем Алкивиада был Сократ.

Стратег (с 421 г) в период Пелопонесской войны. В личности Алкивиада явно проявился

новый тип политического деятеля — расчетливого интригана, ставившего превыше

всего личную выгоду) не стал бы предметом восхищения всего мира. Не полюбят

умеренность и те, которые завидуют роскоши других людей или восхищаются ею; люди,

которые имеют перед глазами только или богачей или таких же бедняков, как они сами,

ненавидят свою бедность, не любя и не ведая того, что составляет середину между

бедностью и богатством.

Итак, вполне истинно правило, что для развития любви к равенству и умеренности в

республике нужно, чтобы они были там установлены законами.

ГЛАВА V

Как законы водворяют равенство в демократии

Некоторые древние законодатели, как, например, Ликург и Ромул, разделили земли

поровну. Это могло произойти лишь при основании новой республики или когда старая

была до того испорчена и состояние умов в ней было таково, что бедные считали

необходимым домогаться подобного средства, а богатые — допустить его. Если

законодатель, совершив такой раздел, не установит особых законов для его охранения, то

создание его будет недолговечно: неравенство проникнет в него с той стороны, которая не

защищена законом, и республика погибнет.

Поэтому для поддержания этого порядка необходимо регулировать приданое женщин,

дарения, наследования, завещания, наконец, все роды договоров. Ибо, если бы было

дозволено передавать свое имущество кому угодно и как угодно, то каждая отдельная

воля подрывала бы положения основного закона.

Солон, дозволив афинянам в случае бездетности передавать имущество по завещанию

кому угодно, пошел вразрез с древними законами, не дозволявшими выхода имущества из

семьи завещателя. Он стал вразрез и со своими собственными законами, так как,

уничтожая долги, он добивался равенства.

Закон, запрещавший получать более одного наследства, был очень благоприятен для

демократии. Он коренился в равном разделе земельных участков между гражданами. Он

не допускал скопления в одних руках нескольких участков.

Из такого же источника вытекал закон, предписывавший брак наследницы с ее

ближайшим родственником. Он был установлен у евреев после подобного же раздела.

Платон, законы которого основаны на этом разделе, тоже дает этот закон; и это был закон

Афинской республики.

В Афинах был один закон, дух которого, насколько мне известно, никто до сих пор не мог

уяснить. Он разрешал жениться на сестре единокровной, но не на сестре единоутробной.

Этот обычай вел свое происхождение от республик, которые согласно господствовавшему

в них духу не допускали сосредоточения в одних руках двух земельных участков, а

следовательно, и двух наследств. Человек, вступивший в брак со своей сестрой с

отцовской стороны, мог получить только одно наследство — от своего отца; но если он

вступал в брак с сестрой единоутробной, то могло случиться, что отец этой сестры за

неимением у него детей мужского пола сделал бы ее своей наследницей, вследствие чего

ее брат, женившийся на ней, получил бы два наследства.

И пусть не возражают мне указанием на Филона, который говорит, что если в Афинах

разрешалось жениться на сестрах единокровных, а не единоутробных, то в Спарте можно

было жениться лишь на единоутробных, а не на единокровных сестрах. Ибо у Страбона

мы читаем, что в Лакедемоне сестра, вышедшая замуж за брата, получала в приданое

половину части, приходившейся на долю брата. Ясно, что этот закон был издан для

предупреждения нежелательных последствий первого. Чтобы воспрепятствовать переходу

имущества семьи сестры в семью брата, ей назначали в приданое половину имщества

брата.

Сенека, рассказывая о Силане, женившемся на своей сестре, говорит, что в Афинах

дозволение таких браков было очень ограничено, между тем как в Александрии оно было

всеобще. Там, где всем управлял один человек, не могло быть вопроса об охранении

раздела имуществ.

Для охранения этого раздела земель в демократии весьма полезен был закон, который

предписывал, чтобы отец, имеющий несколько детей, выбрал из них одного для передачи

ему по наследству своей части, а прочих отдал для усыновления какому-нибудь

бездетному человеку, дабы число граждан было всегда равно числу земельных участков.

Фалеас Халкедонский изобрел способ установить равенство между имуществами в

республике, где этого равенства не было. Он хотел, чтобы богатые давали приданое

бедным, а сами не получали его от них, и чтобы бедные получали деньги за своих

дочерей, а сами денег не давали. Но я не знаю ни одной республики, которая усвоила бы

себе подобное установление. Оно ставит граждан в условия, обнаруживающие такие