Глава 14. Ранние впечатления

в моей библиотеке есть особенные книги - 37 томов в кожаных переплетах сзолотым теснением: "Мамины письма". Эти прекрасные письма адресованы нетолько мне - родившись в 1890 году, я стал шестым по счету ребенком; всего жев семье было десять детей. В письмах отразились все этапы моей жизни: школа,Кембридж, Лондонский Госпиталь и Первая Мировая война. Сама мадам де Севиньине могла бы найти таких слов, какие находила моя мать обсуждая со мнойпомолвку, женитьбу и отцовство. Год за годом я был окружен заботой иматеринской любовью. Сейчас ей 88, но до сих пор гордость переполняет меня,когда я читаю ее письма, в которых эта почтенная леди излагает свои взглядына современные проблемы, делая с высоты своего опыта изумительно точныевыводы и замечания. Влияние матери на ребенка огромно. Мне не хотелось бы утверждать, что нашиотношения с матерью - это что-то исключительное. Я привел пример изсобственной жизни, но он - один из тысячи. Однако их могло быть гораздобольше в каждом поколении, если бы врачи-акушеры бережнее относились кистокам этой жизненной силы. Акушерство как наука должно стремиться к тому,чтобы стать бесценным помощником в поддержании здоровья и счастьячеловечества. С раннего детства, насколько я себя помню, я посвящал этомупочти все свои интересы, направлял на ее достижение всю свою энергию. Когда я был маленьким, я любил слушать, как моя сестра играет на фортепьяно"Марш гладиаторов". Много вечеров подряд перед тем, как "старуха Элен"отправляла меня в кровать, я с наслаждением слушал игру своей сестры. Однаждывечером, когда я сидел возле нее и невообразимо счастливый слушал музыку, состороны лесной аллеи прозвучало три револьверных выстрела. Позже я узнал, чтосестру убил солдат, за которого она собиралась выйти замуж. Все последующиегоды при звуке даже одной музыкальной фразы из этого марша ко мне возвращалсяхолодный ужас, страх и неутешная боль той ночи. "Марш гладиаторов" пересталдоставлять мне удовольствие - более того, стал нарушать эмоциональноеравновесие и порождать тревогу. Спустя десять лет после этого, события, когдая учился в медицинской школе Кембриджа, как-то за ланчем я вновь услышал этумелодию и сразу же почувствовал сильную слабость, мне пришлось даже выйтииз-за стола. Только потом я понял, что это музыка вызвала во мне давнозабытое эмоциональное состояние. Позднее все это помогло мне правильнооценивать негативные эмоциональные реакции женщин, связанные с родами. Детство мое было счастливым. Мне очень повезло - шесть месяцев в году япроводил на нашей ферме в Норфолке, где и началось мое знакомство с природой.Я бы не сказал, что получал удовольствие от общения со своими старшимибратьями и сестрами. Гораздо интереснее мне было с животными: коровами,свиньями и лошадьми. Я был радом с собаками, когда они щенились, гладил иласкал Топси, когда она рожала котят. Я благодарен судьбе то, что получилтакое естественное воспитание. Больше часть времени я проводил в одиночестве,мое внимание привлекали тайны природы - чудеса, разгадок которых я еще незнал. Я искал уединения в тихих местах, там, где компанию себе нашел бытолько истинный натуралист. Однажды во время моей акушерской практики одна из студенток сказала мне: "Унас все время были нормальные случаи, но сегодня днем доктор X. сказал, чтопридется накладывать щипцы. Женщина рожает уже два с половиной дня. Мыдумаем, у нее тазовое предлежание. Это должно быть очень интересно." "Великолепно, - ответил я этой юной леди, которой тоже когда-нибудьпредстояло стать матерью. - Видимо, это так же интересно и той женщине,которая рожает". Конечно, довольно интересно наблюдать различные отклонения, это очень полезнодля практики, но разве можно считать скучным нормальное и естественное? Какраз в нормальных случаях мы и находим волнующую красоту родов. Простые илегкие роды - лучшее посвящение в материнство. И это то, что действительнодостойно наблюдения и исследования. Каждая составляющая обыкновенного, есликак следует приглядеться, - необыкновенна. Роды - это одно из великихочарований природы. Снежная лавина, сметающая все на своем пути иобрушивающаяся на дно ущелья, следуя общепринятому мнению, зрелище, гораздоболее захватывающее, чем вид Норфолкского болота. Однако вы будете считать,что это так, пока не присмотритесь повнимательнее и не заглянете внутрьтростниковых зарослей. Я часто вижу себя маленьким мальчиком: в детстве я часто лежал на траве,погрузившись в лоно природы, наблюдая ее неспешную жизнь. Серебристые рыбкиплескались на мелководье, большие бабочки с раздвоенными хвостами порхалимежду полевыми цветами. Я слышал, как куропатка зазывает своего пушистогоотпрыска. Если смотреть повнимательнее, то самые простые явления природы становятсянесказанно интересными и наполняются свежей красотой. Двери природнойсокровищницы открываются под взглядом внимательного наблюдателя. И становитсяочевидным совершенство простого и очарование самого обычного. За всю свою жизнь я так сроднился с этими болотами, что вторжение сюда впоследние годы инородных тел в виде моторных лодок повергает меня в полноеуныние. Мысль о разрушении, которые они несут, вызывает негодование. Любое наблюдение за природой требует концентрации. Чем лучше вам удастсясконцентрироваться, тем больше вы узнаете и поймете. Очень многие считаютНорфолкские болота очень скучными и неинтересными, поэтому они приносят ссобой радиоприемники и магнитофоны, заглушая музыкой голоса природы. Такиелюди любят бывать со мной и на Джунфрауджоч - слушать рев лавин и обвалов,восклицая при этом: "Изумительно!", в то время как я думаю о разрушениях,которые эти обвалы несут. Люди именно такого типа считают нормальными болипри родах, но испытывают трепет при виде хирургических щипцов и послеродовогокровотечения. Если бы они внимательнее присмотрелись к обычным родам, отмечаякаждое изменение состояния пациентки, то сколько интересного они увидели бы,и какая царила бы гармония в природе! В 1907 году я впервые узнал, что рождение ребенка сопровождается болью. Наферме в Норфолке было несколько домов, и каждый раз, когда у какой-нибудь изженщин, живущих там, появлялся на свет малыш, вокруг поднималась страшнаясуматоха. Наши горничные взбирались на подоконники, чтобы увидеть, как мимоусадьбы верхом на лошади проносится врач. Моя матушка тоже спешила в такиедни то к Марии, то к Мэри-Энн, то к Робине, захватив с собой цыпленка, желеили какое-нибудь иное угощение. Когда я спросил свою мать, почему все так переживают, она сказала, что родитьребенка мучительно больно. Но глядя на нее, этого нельзя было сказать. Завосемь с половиной лет родились шестеро из семерых детей нашей семьи, и моямать выглядела, на мой взгляд, слишком хорошо для шести действительнострашных мучений за такое короткое время! Мое религиозное воспитание и долгие наблюдения за жизнью болот позволили мнесделать выводы, которые, возможно, стали поворотной точкой в моей жизни. Ясказал: "Неправда, мама! Должно быть, сам человек делает какую-то ошибку, ноне Бог, в которого ты учила меня верить!" Немного помолчав, она ответила мнеспокойно: "Я полагаю, ты понимаешь, что это не та тема, которую ты должен,обсуждать. Ты еще слишком мал, чтобы понять. Но, возможно, через некотороевремя ты поймешь, насколько серьезным для женщины является рождение ребенка". Ее ответ много лет не давая мне покоя, заставляя вновь и вновь мысленновозвращаться к этой проблеме. К тому времени я уже знал, что Создатель, неприбегая к словам и методам людей, достигает гораздо больших результатов, чемте, к которым наши величайшие ученые едва лишь могут стремиться. Важнейшийзакон природы заключается в том, что все виды должны воспроизводитьсянаиболее безопасным и легким путем. Два величайших закона природы - это законвоспроизводства и закон сохранения видов. Если хотя бы один из них перестанетдействовать, все мы будем обречены. На центральной площади моего родного городка стоит памятник сэру ТомасуБрауну, жившему здесь в семнадцатом веке. С детских лет я помню одно изнаиболее известных утверждений из его знаменитой книги "Религия и медицина":"Природа ничего не делает зря". Даже сейчас я мало что могу добавить к этойфразе. Открытия, изобретения, нововведения и начинания, сделанные людьми,всего лишь на самую малость приоткрывают двери к знаниям. Природа отделяетзерна от плевел. Мы должны учиться существовать в гармонии с законамиприроды, если хотим сохранить жизнь на Земле. В следующем, 1908 году, я начал свою медицинскую карьеру, имея запас ужеукоренившихся в моем сознании идей. Но вскоре мой дух исследователя ипутешественника столкнулся нос к носу с непреклонностью и непониманием. Моинаставники были еще более жестки в своих суждениях и еще менее доступны, чемлюбые профессора дня сегодняшнего. Они были так далеки, что казалось, когдакто-нибудь из них смотрел вниз на вопрошающего студента, последний становилсядля них неясным объектом, который трудно было разглядеть. Вопросы же студентадля столь достойного заслуженного человека казались еще более далекойтуманностью. Ответ, который я обычно получал в классе, был таковым: "Моймилый мальчик, мы пытаемся учить вас, так будьте добры: перед тем, какзадавать вопрос в области науки, которой вы не понимаете, постарайтесь..." ит.д., и т.п. К счастью, благодаря моей любви к спорту, вскоре я научился получатьудовольствие от соприкосновения высокомерных лиц с моей боксерской перчаткой.И некоторые из владельцев ранее высоко задранных длинных носов стали моимидрузьями на всю жизнь. Это было достаточно странно, но именно здесь - наринге, на футбольном поле, на теннисном корте или площадке для гольфа, моинаставники, свободные от работы и обязанностей, были доступны для своихстудентов без всяких ограничений. Именно здесь я узнал, что они были людьмивысочайшего достоинства и человеческого понимания. Они с большей готовностьюсмеялись над собой, чем над своими коллегами, их руки всегда были протянутынавстречу тому, кто нуждался в совете и помощи. Спустя некоторое время японял, что длинные носы задирались лишь для самозащиты, а вытягивались тольков трудных ситуациях или когда слишком трудный вопрос создавал угрозу устоямортодоксальности. Мне очень повезло, что в годы обучения в Кембридже моими учителями сталипрофессора Ширли и Гардинер, Джон Бакстер Лангли и Томас Маккал Андерсон. Моедавнее увлечение природоведением вылилось в любовь к зоологии, биологии ифизиологии. Наблюдения за рождением молодняка любого типа, класса или отрядапробуждали во мне любопытство. На такие исследования меня толкала даже неврожденная проницательность, а скорее обида на то, что законы природы такнесправедливо обошли женщин. Также мне довезло, что моими профессорами по курсу антропологии были такиелюди, как Риверз и М.Д.У.Джеффериз. В 1908-1909 годах вместе с одним-двумяприятелями мы частенько сидели на полу в комнатах профессора Риверза вКембридже. Вместе с ним мы пили чай и ели печенье, одновременно слушаяувлекательные, интересные и почти пугающие нас, студентов младших курсов,рассказы профессора о самом начале своей работы в области социальнойантропологии. Профессор Джеффериз перед тем, как уйти в отставку и получитьназначение старшего лектора по антропологии в университете, провел тридцатьлет своей жизни, работая преподавателем в Восточной Африке. Именно от него явпервые услышал фразу, что мы не должны делать выводов, основываясь только напредположениях. В 1910 году, все еще в Кембридже, я провел достаточно времени, занимаясьанализом цветовых и зрительных ассоциаций. Для меня это было особенноинтересным, так как я обладал определенного рода дальтонизмом. Позже япопросил некоторых из моих друзей с музыкальным образованием описать, какиекартины ассоциируются у них с звучанием той или иной мелодии. Практическимпутем мы установили, что гениальные музыкальные произведения не только ясно ибезошибочно передают нам определенные картины, но также и запечатлевают их внашей памяти визуально. Когда мы закрывали глаза и мысленно воспроизводилиэти картины, в наших головах начинали звучать музыкальные отрывки, гармоничносвязанные с тем, что мы видели. К примеру, музыка Чайковского ассоциироваласьу нас с панорамой трагедии и горя; Генделя - с величественностью хоранебесного, парящего над облаками в лазури райского купола, Дворжака - скартинами из жизни негра-раба. Таким образом, я выяснил, что образы, звуки иассоциации (реальные и воображаемые) запечатляются в человеческом сознании,чтобы в какой-то момент вернуться вполне определенной реакцией на прошлыеощущения. Позднее эти наблюдения породили вопрос: какие воображаемые картины могутвозникать в сознании у женщины при родах и как это может влиять на ееповедение в этот момент. Но я все еще держал мысли и впечатления при себе, ненаходя, с кем можно было бы свободно поговорить на эту тему. Однажды яупомянул о своем одиночестве в письме домой, и моя матушка ответила: "Я знаю,что ты одинок. Возможно, ты будешь одиноким долгие годы. Но мы близки духом,и ты никогда не бываешь один, так как с нами обоими Бог". За все мои четыре студенческих года в Кембридже только однажды я собрал всесвое мужество и задал вопрос о боли при родах. Я наблюдал один изэкспериментов профессора Лангли, посвященных изучению симпатической нервнойсистемы. В ходе эксперимента нервы матки кошки стимулировались никотином, и яспросил: "Возможно ли, что симпатическая нервная система имеет какое-либоотношение к боли в матке во время родов у женщины?" Профессор Лангли строгопосмотрел на меня, и после пятиминутной паузы сказал очень тихо и оченьмедленно: "Да. Да, это действительно возможно": Это все, что когда-либо былосказано мне по этому поводу. В 1912 году началась моя интернатура в Лондонском госпитале. Эта больницанаходится в самом центре Ист-эндских трущоб на территории, называемой БелаяЧасовня. Через амбулаторное отделение этой больницы проходят от полутора додвух тысяч пациентов в день. Для меня это было напряженное и волнительноевремя. Как хирург, я чувствовал, что имею дело с настоящей наукой, а кактерапевт - с конкретными людьми, что, признаюсь, интересовало меня гораздобольше. До того времени ничто не притягивало меня так, как гинекология иакушерство. Впервые прибыв по вызову, я едва ли имел представление о том, чтопредставляют собой роды в действительности, однако чувствовал, что нахожусьна пороге открытий, которые помогут ответить на вопросы, терзавшие моесердце. Среди женщин, которых я посещал в Уайтчапеле в 1913 году, встретилась одна,чьи случайные слова имели для меня далеко идущие последствия. Вся картинацеликом осталась в моей памяти, хотя в то время я даже не догадывался, чтоэто был толчок, который, в конце концов, изменит всю мою жизнь. Около двух или трех часов ночи я долго пробирался сквозь дождь и грязь поУайтчапел на своем велосипеде, сворачивая то направо, то налево несчетноеколичество раз, прежде чем попасть в низкую лачугу недалеко от железнойдороги. Спотыкаясь, я поднялся по темной лестнице и открыл дверь в комнатуплощадью около десяти квадратных футов. Посередине красовалась лужа. Окнабыли сломаны, дождь лил прямо на пол. На кровати, подпираемой коробкой из-подсахара, не было даже нормального белья. Моя пациентка лежала, накрывшисьмешками и старой черной юбкой. Комната освещалась одной свечой, прикрепленнойк пивной бутылке, стоящей на каминной полке. Сосед принес кувшин с водой итаз. Мыло и полотенце я должен был возить с собой. Несмотря на такуюобстановку, которая даже в то время, на переломе веков, была позором любогоцивилизованного общества, вскоре я проникся тихой добротой, пронизывающей всюокружающую меня атмосферу. Ребенок появился на свет в свое время. Не было ни суеты, ни шума. Казалось,что все шло по заранее задуманному плану. Случилась только одна маленькаязаминка: в тот момент, когда появилась головка и вход во влагалище заметнорасширился, я попытался убедить мою пациентку позволить мне надеть ей на лицомаску с хлороформом. Она без обиды, вежливо, но твердо отказалась принятьтакую помощь. Это был первый случай за мою короткую практику, когда пациенткаотказалась от наркоза. Посмотрев на нее, я увидел в ее глазах надежду на то,что своим отказом она не обидела моих чувств. Позже, уже собираясь уходить, я спросил, почему она не захотела надеть маску.Она ответила не сразу, сначала взглянула на старушку, помогавшую мне, потомперевела глаза на окно, сквозь которое уже прорывались первые лучи солнца.Затем она повернулась ко мне и смущенно сказала: "Было не больно. Ведь и недолжно быть больно, да, доктор?" Недели и месяцы спустя, принимая роды у женщин, страдающих от боли, япостоянно слышал эту фразу, режущую мне уши: "Ведь и не должно быть больно,да, доктор?" Эта молодая женщина не знала, сколько счастья для женщин всего миразаключалось в ее случайно сказанных, но исключительно верных словах,произнесенных на наречии кокни. Вот так, из семян, оброненных нечаянно и внеожиданном месте, могут произрастать огромные деревья. Вскоре после успешной сдачи последнего экзамена в Лондонском госпитале я былпризван на военную службу, так как начиналась Первая Мировая война.Подавленный, я писал домой: "Я надеялся, что моя жизнь будет посвященаумножению человеческой расы. Я не хочу, чтобы меня звали на помощь люди,разорванные на части! Не хочу смотреть, как они умирают!" Но Англия принималаучастие в войне, и как у несчетного количества других молодых людей, у меняне было выбора, кроме как служить своей отчизне. Меня приписали доктором вчасть скорой помощи и отправили в Галлиполи. Мне тяжело вспоминать самые страшные часы моей жизни. Это было в августе 1915года вскоре после высадки в Сувла Бэй. Мое дежурство на берегу началось в двачаса ночи. Станция первой помощи находилась на краю Соленого Озера. Грязьвокруг была покрыта тонкой коркой кристаллов, слегка мерцающих под звезднымсветом безлунного неба. Около трехсот тяжело раненных людей лежали, дрожа отночного холода. Неистовая дневная жара спала, и уже через несколько часовбороды солдат от испарений дыхания покрылись тонкой коркой льда. Тем, когомучили боли, я давал максимальную дозу морфия; я поправлял ружья и штыки,которые использовались, как шины; необходимо было ослабить и положить зановожгуты. Воды осталось мало, но некоторых раненых нельзя было лишить хотя бытакой скудной порции. Монотонность окружения угнетала. Не было ни кораблей,ни лодок, чтобы забрать раненых с берега. Время от времени смерть спускаласьна землю, прихватывая с собой то одного, то другого. Каждый раз, делаяочередной обход, на месте, откуда недавно слышались мужественные словаблагодарности, я видел лишь неподвижное тело. Я присел отдохнуть на песчаном холме, откуда мог услышать зов любого из моихпациентов. "Знают ли живые, - подумалось мне, - что их молчаливые соседи ужеотошли?" Стало совсем тихо, слышно было лишь дыхание спящих. Внезапно меняохватило острое чувство одиночества. Впоследствии я решил, что этоинтуитивное предчувствие вызвало странное желание поскорее исчезнуть с техмест. Теоретически это могло быть реакцией на страх. Объяснения не пришлосьдолго ждать: в миле за озером, на Чоклет Хилл раздался ружейный выстрел. Онтак неожиданно разорвал тишину, что я резко вскочил в испуге. За этимпоследовал звук, который до сих пор отдается в моей памяти. Это был звукштыковой атаки. За холмом замаячили огни, пронзительные крики безумной жаждыкрови смешались с диким гиканьем, воплями победителей и побежденных. Затемпрозвучало еще несколько револьверных выстрелов и огни погасли. Послеполучаса безумия тишина стала в тысячу раз напряженнее. Я знал, что нашалиния обороны с трудом удерживается уставшими, обессиленными бойцами.Впившись глазами в темноту, я пытался угадать, кто же победил. Прорвали литурки оборону? Увижу ли я в темноте блеск стали и огонь безумных глаз? Я отдал бы все, что у меня было, лишь бы со мной рядом находился надежныйтоварищ, у которого хотя бы можно было поинтересоваться, кто, на его взгляд,победил. Но я был абсолютно одинок, ужасные сомнения поглощали все мои силы.Усталый и замерзший, я бродил, спотыкаясь, среди своих пациентов. Руки моидрожали, когда я подносил к их губам флягу с водой. Полусознательно мойвзгляд упорно возвращался к чернеющему пятну, растянувшемуся до Чоклет Хилл.Меня терзали страхи. Прошло некоторое время, и над холмом серыми и лиловымиполосами занялся рассвет. Доктор, сменяющий меня, пришел с первыми лучамисолнца. Он спросил меня о прошедшей ночи. Я рассказал ему все, и он заметил:"Ты выглядишь устало. Что все же случилось с тобой?" Это был мой старыйприятель по Кембриджу, и я ответил: "Я никогда не догадывался, насколькопугающим может быть одиночество". Десант шестого августа, с градом обрушившегося на нас огня, больше походил набойню, но все равно мне было не так страшно, как той одинокой ночью, когда япережил тысячу смертей. Позже я участвовал во многих сражениях, где былодостаточно причин бояться, но у меня уже никогда не появлялось такого острогочувства, как тогда, когда я узнал, что может означать одиночество. Возможно, поэтому я с содроганием прохожу мимо дверей палат, где женщинылежат одни, переживая начало родов, не понимая, что же с ними происходит, встрахе представляя, какие страшные мучения их ожидают. Однажды, все еще в Галлиполи, надо мной разорвался снаряд, и я был серьезноранен. Спустя некоторое время я пришел в себя и понял, что нахожусь насанитарном корабле (реконструированном скотовозе), идущим на Мальту. Там,вместе с другими ранеными меня поместили в монастырь Синих Сестер. Теперь,сидя рядом с рожающей женщиной, я частенько вспоминаю те дни 1915 года, когдаменя привезли туда - слепого на один глаз, с окутывающей дымкой на втором,почти парализованного ниже пояса, ослабленного дизентерией, с пульсом едвадостигающим 30 ударов в минуту, сотрясаемого лихорадкой. Хирург удалил бы мнемой поврежденный глаз, если бы не был так занят с теми, кто, на его взгляд,имел больше шансов выжить. Медленно тянулись недели, а я продолжал жить) хотясам уже и не хотел этого. Я помню ужас, прозвучавший в голосе моих посетителей, принесших мне цветы,которые я не мог увидеть. На прощанье они попросили меня улыбнуться - ведьскоро я буду дома. "Подумайте только, как вам повезло: вы живы", - говорилиони. От их слов мое тело мучительно напряглось: в висках стучало, ногиначинали судорожно подергиваться, а в спине появилось ощущение, что ее рвутна части в месте перелома позвоночника. Я покрывался потом и если бы мог,закричал бы в дичайшем припадке боли и ярости. После их ухода вошла одна из сестер и увидела меня один на один со своеюбедою (у меня была отдельная палата). Сестра была высокой, строгой на видженщиной лет пятидесяти. Черты ее лица я не мог четко различить. Она взяламою руку и безмолвно стояла рядом со мной. Затем встала на колени околокровати и на ломаном английском языке сказала: "Я останусь с вами. Нам будетспокойно. Вам по-своему, мне - по-своему". Могу ли я забыть чудо такого понимания? Спина расслабилась и перестала менямучить, судороги прекратились, подернутый пеленой глаз, казалось, стал болеезорким. Перед тем, как впервые за многие недели погрузиться в глубокий сон, яувидел склоненную голову сестры милосердия - она тоже стремилась к покою. В конце концов, мне стало лучше, и врачи сочли возможным отправить меня,похудевшего почти на 25 килограммов, домой в Англию для дальнейшеговосстановления. Не желая оставаться калекой на всю оставшуюся жизнь, я строгоследовал их предписаниям, стараясь восстановить чувствительность в ногах.День за днем, неделю за неделей, я упорно разрабатывал мои беспомощныеконечности, пока, наконец, не начала возвращаться координация. Вскоре после полного восстановления из-за острой нехватки докторов на фронтеменя вновь призвали в действующую армию. В этот раз меня приписали ккавалерии Одной из мыслей, приходивших мне в минуты затишья была мысль ореакции людей, окружавших меня, на опасность. Свои размышления я описывал вдлинных письмах домой. Я не буду лгать, что люблю снаряды, не буду вставать в позу человека,бесстрашно встречающего огонь. Я достаточно хорошо знаю, насколько мне этопротивно. Но мне интересно наблюдать борьбу между телом и разумом. Следуяинстинкту, я должен бежать, прятаться, хотя снаряда поблизости и нет. Но этоне всегда так. Я более или менее загнал свой инстинкт под контроль. Идетборьба за то, чтобы остаться на месте и бинтовать раненого, не вскакивать ипрыгать в сторону, а продолжать разговаривать, есть, писать. Люди путают слова "бесстрашный" и "отважный", "героический" и "храбрый".Бесстрашный человек не может быть отважным. У него нет физического страха(такие люди встречаются). Его тело не борется с разумом. Он может бытьгероем, храбрецом, но никогда отважным. Отважный человек - это тот, которыйбоится. Знаю, это звучит парадоксально. Человек, у которого от страхаперехватывает дыхание, трясутся ноги, голос дрожит, а в глотке застреваетпредсмертный крик, человек, на которого прицельно направлен каждый снаряд, нокоторый все равно заставляет свои ноги двигаться вперед, человек, которыйвидит людей, падающих - мертвых и раненых, но который выдавливает сквозь зубыслова поддержки и ведет за собой передовые ряды - он и есть настоящийчеловек. Именно такой человек, как мне кажется, и достоин славы. Он настоящий борец,дерущийся, как никто другой, потому что, когда нужно, оковы страха слабеют ифизическое напряжение пропадает. Нет особой заслуги в том, что ты бесстрашен. Это дар. Быть же отважным - этоболее, чем достойно. Если бы я заслужил почести или смерти, я не хочу, чтобыпро меня сказали: "Он бесстрашно выполнял свой долг." Это не похвала! Этоумаление достоинства человека, выполнившего свой долг. Пусть про меня скажут:"Он боялся, но сделал, потому что это был его долг." Вот заслуженная честь. Боюсь, я еще не достоин ее, потому что еще не прошел через те суровыеиспытания, через которые прошли многие. Я не отважен, и это касается нетолько войны. И в обычном окружении достаточно много вещей, которые вызываютподобные конфликты... Но на поле сражений я получил значительно больше, чем просто наблюдения засобой и другими. Именно в это время я стал свидетелем того, как несколькоженщин рожали самым естественным и безболезненным образом. Но я видел итаких, которые ужасно страдали, для кого рождение собственного ребенкаосталось самым страшным воспоминанием. И я пытался понять, что именностановилось причиной такого различия. Я узнал гораздо больше, чем узнал бы изакушерской практики, останься я в безопасной Англии. Молодая женщина, по какой-то случайности оставшаяся в окопе, попросилапривести к ней доктора. Солдаты привели ее ко мне, так как было очевидно, чтоона на последнем месяце беременности. Я отгородил часть блиндажа мешками иположил ее на носилки. По другую сторону импровизированной ширмы санитарыПродолжали бинтовать раненых. Я осмотрел женщину и обнаружил, что роды ужедавно начались. Казалось, она не чувствовала никакого дискомфорта. Вскорепоявился ребенок, и все было в порядке. Создавалось такое впечатление, чтоновоявленную мать совершенно не волнует грохот канонады вокруг. Она села,засмеялась и сразу же взяла ребенка на руки. Вместо обычных двух, пришли четверо солдат, чтобы унести ее на носилках. Я немогу забыть тот радостный взгляд, который она подарила мне, когда ее уносилис новорожденным младенцем. Вероятно, она смогла бы уйти и сама, если бысолдаты разрешили ей это сделать. Я подумал, что если это и есть роды, то каких можно сравнивать с той болью, мучением и безнадежностью, которые я виделсреди раненых на том же самом месте, где был рожден этот малыш? Как-то раз, уже намного позже, я ездил поиграть в поло и на обратном путинаткнулся на фламандскую женщину, распростертую поперек гряды в поле, гдеона, по-видимому, работала. Я привязал коня и подошел посмотреть, неслучилось ли чего, говоря ей поочередно то на английском, то на французском,что я доктор. Она говорила только по-фламандски, но показала жестами, что онарожает ребенка. По виду женщины было незаметно, что ее обидело мое вторжение.С учащением схваток, которые, на мой взгляд, по своей силе не могли идти ни вкакое сравнение с теми, которые бывают у среднеевропейских женщин, ее лицостановилось все более и более неподвижным, но не от боли и ужаса, а скорее отстрастного ожидания. Достаточно хорошо зная традиции этого народа и понимая,что никакое вмешательство не будет принято с радостью, я сел, закурил трубкуи стал ждать. Младенец появился очень быстро. Мне показалось, что в течение десятипоследних минут ее ожидание переросло в любопытство. Ребенок родился, когдаона была в положении полусидя. Женщина сразу же улыбнулась ему. Моеприсутствие осталось незамеченным. Некоторое время младенец лежал на земле икричал, затем она взяла его к руки. Крик было единственным, чего можнотребовать с новорожденного. Я заметил, что пуповина была уже похожа на тонкийбелый шнурок. Женщина перехватила ее пальцами где-то дюймов шесть ниже пупкаи перерезал ее с помощью длинного ногтя, а может быть, и просто оборвала - яне разглядел. Затем она завернула младенца в тряпье, болтающееся у нее наплечах, посмотрела на мен и засмеялась. Приблизительно пять минут спустясхватки повторились, и с приложением минимальных усилий вышел послед -очевидно, с незначительным кровотечением, так как следов крови я так нигде ине обнаружил. Я оставил женщину, поспешив в деревню выяснить, придет ли ктоиз ее родных помочь ей добраться домой. Люди в деревне лишь безразличнопожимали плечами, и я помчался назад туда, где оставил женщину. Я встретил еес ребенком на руках на обратном пути в деревню. Чувство счастья, радости и гордости матери в момент рождения малыша и егопервый крик взволновали меня. Я никогда раньше не видел настолько быстрообескровленную пуповину. Отделение и выделение плаценты, казалось, произошлопод воздействием радости, переживаемой матерью. Впервые в моей головемелькнула мысль, что эта радость имела определенную цель м что этот идеальныйфизиологический процесс не был обыкновенным стечением обстоятельств. Всепослеродовые кровотечения, синюшные недышащие младенцы, несокращающиесяматки, неотделяющиеся плаценты, которые мне довелось наблюдать, казалисьабсолютно чужеродными этим образцовым родам, которые прошли еще успешнее, чемя представлял себе в самые честолюбивые моменты жизни. Восторг, удивление,нежность и гордость созидания слились в едином порыве положительных эмоций, ипод его воздействием рождение ребенка прошло просто безупречно. Во время войны меня перевели из моего подразделения в Индийский кавалерийскийкорпус в качестве заместителя начальника медицинской службы. Один изчернобородых индийских офицеров как-то раз заметил, насколько я был усталым ивымотанным после работы с ранеными под обстрелом. Он подошел ко мне и вежливопредложил показать, как он и его люди преодолевают усталость - детальнообъяснив, как достичь полного мышечного расслабления. Впоследствии, оченьчасто я восстанавливался от стрессов именно так, как он учил меня - глубоко испокойно дыша, стараясь полностью расслабиться на моем полуразвалившемсядиване. Так как война близилась к концу, я начал задумываться о будущем иписал домой: "Я не гожусь для того, чтобы быть рядовым практиком. Но то, что меняпо-настоящему интересует, не пользуется большим спросом. Для такого человека,как я, было бы безумием поселиться в предместье. Для меня гораздо лучше найтиместо, где работа значила бы больше, чем просто получение денег за визит.Пусть не будет явных результатов, но я не буду перегружен личными,общественными и домашними обязанностями, которые мешают работе большей частихороших специалистов в провинции." Несколько месяцев назад я раздумывал над всем этим, положив ноги на стол ивыискивая в себе всевозможные недостатки. Затем я повернулся, взял номер "НьюТестамент" и случайно прочитал статью Джеймса. Я сразу же понял, что несогласен с ним, мне было что ему ответить - вы ведь знаете мои основныепринципы. Я уверен, что не самосовершенствование неизвестно для кого, аслужение людям является единственным оправданием жизни. Да, да, я уверен вэтом. И это знание оказывает на меня огромное подсознательное действие,управляя моими мыслями и направляя их течение. Я перечитал статью еще раз,продолжая спорить с самим Джеймсом! Для него важно только осознание того, чтоты в силах творить добро. Но разве бездействие при этом не является большимгрехом?! Для меня это именно так. Вы согласны со мной? Второй раз я был ранен недалеко от линии фронта - во время футбольного матча!Несколько человек, включая и меня, с удовольствием гоняли мяч по небольшойровной площадке невдалеке от линии досягаемости германских снарядов. Меняотправили в санчасть с переломом ноги, сокрушенной резким ударом в голень.Один из игроков целился в мяч, а попал по моей ноге. Однако на этот раз явыздоровел очень быстро - еще до того, как во Франции был подписан договор опрекращении военных действий. Меня перевели на должность нейрохирурга вгоспиталь Ле Гавр, где я должен был аккуратно извлекать шрапнель из раненыхголов. Когда в 1918 году война, наконец, закончилась, переполняемый радостьювозвращения к любимому делу, я вновь стал работать в лондонском госпитале вдолжности старшего акушера больницы. Я перечитал все мои записи о родах иснова начал пересматривать свои теории. Здесь, в больнице, я обнаружил те жесамые контрасты, которые видел на континенте в Европе. Большинство женщинсильно страдали, но то там, то здесь встречались спокойные роженицы, которыене просили обезболивающего, которые, казалось, не ощущали сильногодискомфорта. Было трудно объяснить, почему одни должны страдать, а другие боли не ощущают.Казалось, в самих процессах родов особой разницы не было; и те, и другие,прилагали большие усилия, временной фактор различался незначительно.Возможно, те, кто страдал, рожали в среднем чуть дольше, чем те, кто неощущал неудобств. В те дни механизм боли был не настолько хорошо известен,чем теперь, и, естественно, мною было упущено многое из того, что не прошлобы незаметным в свете современных учений. После долгих часов размышлений, сомнений и наблюдений я пришел к заключению,что главной отличительной чертой относительно безболезненных родов былоспокойствие роженицы. Залогом нормального и естественного исхода событий быласпокойная уверенность, почти что вера. Таким образом, передо мной встал вопрос, какую же роль играют эмоции вестественной функции воспроизводства. Характер родов отвечает заэмоциональное состояние женщины или же, напротив, эмоциональный настрой несетответственность за характер родов? Что первично, а что вторично? Может листрах перед предстоящей болью запускать механизмы, вызывающие боль? Страх ведь не обязательно ненормален; это - естественная защитная реакция. Вминуту опасности страх, порожденный знанием, является стимулом, которыйподсказывает в зависимости от угрозы выход из ситуации. Например, если мыдостаточно умны, то снижаем скорость, когда пересекаем опасные перекрестки.Имеет место и преувеличенное чувство осторожности. Будучи еще студентамиуниверситета, мы выслушали достаточно историй о "верхе предосторожности",таких, например, как та, в которой осторожный старик всегда, когда играл вкрикет, надевав защитную экипировку вратаря. При родах страх и ощущение боли дают толчок естественному защитномунапряжению всего тела. К сожалении мышечное напряжение, вызываемое страхом,также влияет и на мышцы, закрывающие матку, что задерживает ход родов ивызывает боль. То, чему я был свидетелем в родильных палатах больницы,убедило меняв правоте мои предположений. Но в ушах у меня до сих пор звучитвод рос, заданный в Уайтчапеле: "Ведь не должно быть больно, правда, доктор?"Теперь, наконец, я знаю, как ответить на этот вопрос: "Нет, не должно бытьбольно".