О преждевременной обидчивости, режиме дня и неожиданном упрямстве

Сегодня пришлось задержаться на работе. Приехал домой поздно. Поднимаюсь на лестничную площадку, отыскиваю в кармане ключи и слышу за дверью родной «трубный глас»… Что там еще? Пока открываю, в воображении мелькают тревожные кадры: Ксенька бежит по коридору (она передвигается теперь только бегом) и, поскользнувшись у порога, влетает, как мяч, в кухню, падая лицом на кафельный пол… (Сколько раз просил: не нужно у входа в кухню натирать паркет до ледяного блеска — половик ерзает, даже мы, взрослые, поскальзываемся!) Следующие кадры — еще страшнее: дочь опрокидывает на себя кипящий чайник… стаскивает на пол скатерть с хрустальной вазой и затискивает ее осколок в рот.. Тайком ухитряется взять ножницы и…

Вхожу в прихожую. По звуку определяю: это в ванной! Не раздеваясь — туда. Дверь распахнута, там трое: Валя, явно вышедшая из себя, что-то сердито говорит громко ревущей Ксеньке. У Веры Ивановны, обычно деловито-строгой, сейчас умоляющее выражение лица — она Ксеньку уговаривает. Друг друга все трое не слышат. Речь об одном: нужно умыться перед сном… Всего-навсего!

Иду на кухню выпить воды и успокоиться. Там Максим Петрович курит у окна. Спрашиваю его, как это началось. Он досадливо машет рукой, ему даже объяснять не хочется. Совсем уж плохой признак.

Возвращаюсь в ванную, беру Ксеньку за руку, веду ее в комнату. Показываю, как щелкает блестящий замок моего портфеля, в котором я приношу домой в конце каждого квартала всякие рабочие бумаги. Ксенька заинтересованно присаживается на корточки, ковыряет замок пальцем. (Меня поражают ее мгновенные переходы от, казалось бы, безысходного горя к деловому исследованию. Но не думаю, что это говорит о легкости переживаемых ею чувств — они не поверхностны, нет! Она искренне и глубоко потрясается ими. Только вот темп жизни у нее, видимо, плотнее, чем у нас. Поэтому и переключается она на другое состояние так быстро).

Вешаю пиджак в шкаф и предлагаю: «А что если мы сейчас отправимся в лес, к белкам в гости?» Ксенька внимательно смотрит на меня: не шучу ли? Соглашается. Мы, держась за руки, ходим по комнате между воображаемых деревьев «Вон, прыгнула!» —показывает Ксенька рукой вверх Мы разговариваем с белками. А они, оказывается, укладываются спать. И нас приглашают — в дупло. Только, говорят, надо умыться. «А где тут у вас ручей?» — интересуюсь «Я знаю», — говорит Ксенька и тянет меня за руку через другую комнату (там на диване сидят Валя и Вера Ивановна — они провожают нас осуждающими взглядами), через прихожую в коридор — в ванную. Я открываю кран — «ручей» начинает журчать, мы оба по очереди умываемся и, крайне довольные, возвращаемся в комнату. Ксенька забирается в кроватку — это сейчас для нее беличье дупло — и засыпает почти сразу же.

Иду на кухню с видом снисходительно настроенного победителя. Там одна Валя. На ее лице — отчуждение.

— Так дальше нельзя, — говорит она. — Невозможно!

— Хорошо, только без эмоций, — пытаюсь ее успокоить. — Давай разберемся…

— Когда ты предложил воспитывать Ксеньку без наказаний, я сразу же согласилась. Когда настаивал на раннем закаливании, я тоже была не против. И даже когда вы с дедом начали эти бесконечные игры, я не возражала. Но дошло до того, что Ксенька ничего не хочет делать без игры — ни обедать, ни спать, ни умываться. А она должна знать, что есть обязательные, может быть, скучные дела.

— Но почему обязательные дела должны быть скучными? Почему не украсить их фантазией?

— Потому что игра это праздник. А жизнь не может быть сплошным праздником.

Ох уж эта мне женская логика!

— Значит, раз так, будем все бытовые дела делать с постными физиономиями?!

— Да ты пойми, — уже чуть не кричит Валентина, что с ней случается крайне редко, — у вас с дедом игра стала не праздником даже, а чем-то другим, нечестным, нехорошим… Вы обманываете ее, добиваясь обманом того, что она обязана сделать безоговорочно.

Меня это так ошарашивает, что я не сразу собираюсь с мыслями… А ведь действительно игра для нас с дедом (не всегда, но довольно часто!) становится именно способом управления поведением Ксеньки. Мы манипулируем ее сознанием, «закладываем» в него жесткую «программу» с простенькой утилитарной целью. Соблазнились легкостью. Но ведь наряду с этим — сколько игр, основанных лишь на полете фантазии, почти без сценария!

Ну, ладно, Валя, видимо, здесь права. Нельзя, обедая, играть с Ксенькой в «рыбака», выуживающего из тарелки «рыбку». Только, наверное, причина сегодняшнего конфликта Ксеньки с мамой этим не ограничивается. Вероятно, примешалось что-то еще — так мне кажется. Уж очень сильна была обида, звучавшая в «трубном гласе» дочери.

Расспрашиваю у Вали подробности. Да, они с дедом во что-то играли.. Да, Валя объявила, что пора закругляться, дала им еще пять минут… Игру они успели благополучно закончить, и дед отправился к телевизору Ксенька же, проходя с мамой через большую комнату, вдруг опять потянулась к деду: «Иг-гать!» («р» пока не выговаривает).

Уставшая за день Валя сказала ей строго: «Тебе пора спать!» Но Ксенька, вначале так послушно шедшая умываться заупрямилась: у нее перед глазами был ее любимый дед, ее дружок, ее приятель, с которым — по общему семейному мнению — у нее игры получались лучше всего. И дед никуда не спешил, не намеревался спать — спокойно сидел у телевизора, готовый сорваться с места на ее зов, как это не раз бывало… А ее ведут в ванную, чтобы потом уложить в постель… Несправедливость!

Пожалуй, да, причина конфликта — и в остром чувстве неравенства: то «на равных» играла с дедушкой, то вдруг ее укладывают, а его — нет.

Я заметил: Ксенька как-то очень обиделась, когда мама засмеялась над одной из ее забавных выходок… Насупилась, сердито махнула рукой в мамину сторону… Два с половиной года, а уже уловила насмешку, почувствовала себя задетой!

Странно, почему мы считаем такую обидчивость у детей чрезмерной, преждевременной, будто она — привилегия взрослых? У детей она даже естественнее, потому что их зависимое положение среди взрослых порождает ее. Замечено: невысокие люди чрезмерно самолюбивы и ранимы. А ведь ребенок в семье, маленький, слабый, постоянно — среди высоких и сильных.

К тому же взрослым можно все: самим выходить на улицу, ездить в метро, зажигать газ, пользоваться блестящими, интересно лязгающими ножницами, самим покупать мороженое и конфеты и есть их тогда, когда вздумается. А ему, ребенку, этого нельзя, и он должен уговаривать, упрашивать, умолять взрослого. Тот же почему-то не соглашается, пускаясь в путанные, неубедительные объяснения, от которых желанный предмет становится еще желаннее!

Мы, взрослые, попав в аналогичное положение, тут же находим резкое осуждающее слово: «Произвол!» И, осудив, несколько успокаиваемся. Ребенок же еще не может подобрать слово, которое хоть отчасти облегчило бы его душу. Он видит, что взрослые намереваются развлекаться, уложив его спать в самый счастливый миг его жизни — и все в нем протестует.

Так надо ли «переламывать» его, доводить до крика, до слез, до состояния, которое взрослый может выразить словами: «Все равно лбом стену не прошибешь?!» Ведь ребенок уснет с этим чувством несправедливости, запомнит его, сживется с ним. И, став взрослым, не будет протестовать даже тогда, когда обнаружится уже не мнимая, а явная несправедливость.

Не знаю, что именно должна была сделать Валя в этом случае. Но твердо уверен — тащить ревущую Ксеньку за руку в ванную не следовало. Может быть, надо было дать ей и деду еще пять-десять минут на игру (не поломался бы режим из-за этих минут!). Или выключить телевизор и поручить умывание деду. Или просто ласково поговорить с Ксенькой. Ее ведь убеждают не аргументы — я не раз замечал, — а интонации. Если бы вот так, как здесь, в дневнике, последовательно и достаточно спокойно я смог изложить свою догадку Вале!

Но я видел лишь усталое упорное отчуждение в ее глазах, нежелание вникать в обнаруженные мною сложности. И — торопился, говорил сумбурно, а когда она возражала — сердился. И явно не убедил ее.

— Может быть, и есть у нее этот комплекс, только мне уже некогда было вникать… Но что я твердо знаю — ваши бесконечные игры с Ксенькой идут ей во вред.

Поразительное непонимание! Ведь еще задолго до рождения Ксеньки мы с Валей решили: организуем жизнь ребенка так, чтобы совершенно не было принуждения, лучше нарушить режим дня, чем травмировать неокрепшую душу насилием.

Нет, тут что-то не так, не могла Валя этого не понимать.

Скорее всего устала, не вслушалась в мои доводы.

Я стоял в кухне у окна — смотрел, как при свете прожекторов на той стороне улицы подъемный кран, сигналя, несет часть стены с проемами для окна и двери на шестой этаж будущего дома. Подумалось: до чего же быстро сейчас строят. Совсем недавно здесь был пустырь, заваленный каким-то хламом, и тянулись вдоль дороги слепленные из жести кривые гаражи, разной высоты и окраски. А сейчас — уже шесть этажей выросло.

Почему-то эта ночная картина меня успокаивает.

Настраивает на деловой лад.